А главное, не было Юльки.
В первые недели приезжали вдвоем. Яков говорил без выражения: «А-а, здрассть» и тут же начинал хозяйственно греметь посудой, а то садился напротив телевизора, закуривал и включал звук как можно громче, так что говорить становилось неловко. Немыслимо было подняться на второй этаж и закрыть за собой дверь – они были не дома. Не дома – и не в гостях: Ян поселился временно, посещение гостей – вернее, конкретной гостьи – не оговаривалось, но явно не одобрялось. Иногда после работы ехали к Юле. Дядька волновался по телефону: «Ты где?», словно не знал где. «Скоро будешь?» – «Яша, какое твое дело?» Тот молча вешал трубку. Можно было сколько угодно делать вид, что ничего не случилось, – оба знали: вечер испорчен.
Однажды Юля не выдержала. «Милый, мы взрослые люди; твой дядя давно привык жить один, его никто не обделяет вниманием… Что происходит, Ян? Мы есть или нас нет?»
Ответить он не умел. Не мог объяснить, что здесь, где она дома, он ощущает себя в гостях у Лоры, с новыми запахами, которых Юлька, наверное, не замечает, с безапелляционным Лориным запретом на курение даже на крыльце. Можно выйти на улицу, свернуть за угол и закурить, но это означает подчиниться Лоре; а ведь мы взрослые люди.
Взрослые? Пожилые. В феврале Париж, отпуск. А потом найти квартиру.
– Билеты закажем, – уговаривала Юля, – но как ты полетишь с таким кашлем?
– А, типичный кашель курильщика, – бодрился Ян.
Ей ни к чему знать, что температура лениво зависла у тридцати восьми и не спадала. Градусник убрать с глаз долой – и все. Но куда деть постоянную усталость, он с ней засыпал и просыпался? На работе надоели вопросы «Are you OK?» – и собственные ответы надоели тоже, но сильнее всего достал кашель, уже не только утренний. Надо было сдаваться врачу, принимать антибиотики или что там выпишут, а потом уже лететь.
Прежней врачихи не было – на пенсии, как объяснила секретарша. Новая говорила на обоих языках, не спешила – внимательно и долго слушала как легкие, так и самого Яна, заставив его вспомнить прежние болячки, потом деловито застучала по клавиатуре компьютера. Рентген – анализы – аптека – антибиотик.
Он остановил у дома машину. Взбежать по лестнице, поставить чайник – очень хотелось согреться горячим чаем, – а потом Юлька… По лестнице, на третий этаж… – Он приехал к старому Басиному дому.
Через два дня позвонила врач и назначила новое обследование. Не до того сейчас: Ян закончил свой кусок программы, предстояло состыковать его с другими, отловить баги – пока не закончишь, о Париже можно не мечтать. Обследование подождет.
И подождало бы, да дядька включил автоответчик и запаниковал от слова «госпиталь», вспомнив и свою операцию, и собственноручно стертые записи в Сан-Армандо. «Не тяни, – нудил он, – если звонят, эт-т… идти надо. Мало ли…» Жалобный его голос и перепуганное лицо не позволили рявкнуть, как Ян делал раньше, чтобы погасить панику; к тому же закашлялся. «Поеду, уймись».
Одно обследование, другое… На работе завал, а на дворе четырнадцатое февраля – их с Юлькой день, и портить его разговорами о госпитале нельзя. Париж приближался, Миха присмотрел гостиницу в центре – без лифта, поэтому недорого; он сделает фильм о Париже.
– Я давно говорил, что люблю тебя?
– Давно. Вчера. И позавчера. Я почти забыла, так давно.
– Больше не говорить?
– Говорить. Говори!
– Я люблю тебя. Ты помнишь, что ты Египтянка? Почему ты смеешься?
– Потому что ты все перепутал. Это я люблю тебя.
– Коньяку налить?
– Это вопрос?!
В среду, четырнадцатого февраля, они пили коньяк, и если бы кашель не мучил Яна, славно погуляли бы по тихим заснеженным ночным улицам – вьюга стихла. Без прогулки тоже было хорошо, тепло и уютно – совсем как раньше… почти. Четырнадцатое февраля. Пятнадцать – нет, шестнадцать – раз у них с Юлькой был этот праздник, не считая каждого дня с нею.
Через два дня, в пятницу, позвонил в конце дня: «Я заеду вечером?»
И прошел как-то боком, неуверенно, к любимому креслу, тяжело опустился – и –
– Юлечка, ты только не пугайся. Я был у онколога.
Сказал Юльке и Якову. С дядьки взял слово, что не проговорится матери.
– Что теперь, как же?.. – беспомощно повторял Яков.
– А что теперь, Яша? Ты сам проходил это. Что теперь, в подушку рыдать?
Яков закурил сигарету, пробухтел какую-то невнятицу: мамашке, мол, надо сказать, и поперхнулся дымом от неловкости.
– Зачем, Яша? Слушать вопли, что она отдаст мне свое легкое, как тебе почку?
Новость пришибла дядьку. Сутулый всегда, сейчас он выглядел согбенным стариком, а ведь только семьдесят. С одной стороны, почти прожитая жизнь, а с другой – семидесятилетние американцы, которых и стариками не назовешь: они только-только вкусили прелесть заслуженного отдыха. Вместо сидения на скамейках или тетешкания внучат они резво катят свои чемоданы на колесиках по аэропорту, чтобы высадиться в Риме, Стокгольме, Рио-де-Жанейро, на Лазурном Берегу, в Париже… В Париже, куда должны ехать они с Юлькой и который стоит обедни, но в госпитале свое расписание: вместо Парижа с обедней предстоит лечение. Сена, клошары на берегу, Михина выставка, фильм, который я не сделаю, потому что будут резать легкое… Далеко отодвинулись собор Парижской Богоматери, злорадные морды химер и Монмартр.
Париж и есть химера.
Юльке рассказал подробно.
…Как неделю назад онколог вошел в кабинет, улыбнулся, неразборчиво представился и тут же застучал по клавишам компьютера, как он крутанулся на кресле, повернувшись к Яну, и водил курсором по снимку. «Здесь», – и показал на два дымных облачка, между которыми бестолково металась стрелка. Как описывал анатомию легкого, хотя зачем, Ян не понимал – на стене висел яркий плакат с теми же легкими, он улыбнулся; но в этот момент онколог произнес «cancer», и улыбка замерзла. Переспросил, не чувствуя губ: «Сancer?» И как доктор легко кивнул, подтверждая зловещее слово, которое сопровождалось другими – на первый взгляд они были понятны, но со словом cancer не вязались, дома надо будет искать в словаре. Получалось, у него маленький рак – Ян уцепился за слово small. А раз маленький, то не так страшно. Всплыла какая-то шутка про раков: маленькие по три, большие по пять… «Этот сегмент удалим», – онколог оторвался от компьютера, нарисовал на бумаге легкие. Теперь, освобожденные от решетки ребер, они были похожи на домашние тапки. Пухлая рука доктора вела карандаш по рисунку, рукав халата приоткрыл запястье с часами: стрелка медленно плыла по циферблату. «Вот опухоль», – он провел пунктирную линию вокруг облачка, в то время как снимок на мониторе пропал, и самое время было задать вопрос: а что дальше? И сколько времени – дальше? «Третья стадия, шестьдесят пять процентов успешных операций». «Третья стадия» – как третья серия; но сколько всего стадий? Оказалось, что говорил он вслух, и доктор вежливо пояснил: «Четыре стадии». Как ему подробно объяснили схему: облучение – химиотерапия – операция. На вопрос, почему нельзя сразу прооперировать, онколог ответил коротко: чтобы опухоль уменьшилась, и стало понятно – большая. Как потом Ян засовывал тугие бумаги в карман куртки, листы топорщились и не попадали в карман; он упрямо совал их куда-то мимо, пока из-за стойки не вышла круглая негритянка-регистраторша с зелеными перламутровыми ногтями, и как он упрямо мотал головой на ее «я дам вам руку, я дам вам руку». Зачем мне твоя рука, женщина, продолжал он мотать головой, в то же время улыбаясь извиняющейся улыбкой, зачем мне твоя рука?! Как на улице, куда он вышел под мокрый снег, он понял вдруг, что девушка предлагала ему помочь: I will give you a hand – «я помогу»; наверное, она обиделась… А как он стаскивал куртку и вынимал из кармана сложенные бумаги в крупных влажных пятнах снега, Юлька видела сама и гладила, согревая его ледяные руки, смотрела в искаженное недоумением лицо, надеясь, что на ее собственном не видно страха.
– Но мы все равно поедем в Париж, Юлечка! Все это можно перенести, как облучение, так и химию.
Париж тем более можно. Черт с ним, с Парижем; лечение важнее, Париж подождет. Юлька улыбнулась:
– Я сделала бефстроганов. Будешь?
Онколог, снимки, новые тесты, грядущая операция – все осталось в госпитале, в их компьютере, за тяжелой завесой мокрого снега. Пятница, девятое февраля 2007 года, стала их черной пятницей. Пока ждал у врача, смотрел на часы, Юлькин подарок, и в окошке для числа торчала девятка, стрелки показывали три пятнадцать, и время зависло, как серое небо за окном. Его позвали в кабинет, а когда вышел, с неба валились тяжелые крупные хлопья, но часы точно так же показывали три пятнадцать. Ян машинально потряс рукой, словно это могло оживить батарейку. Три пятнадцать.
А здесь Юлька, тепло, вкусная еда, горит настольная лампа, льется вода в раковину, пахнет свежий хлеб. У двери на вешалке неподвижно повисла его куртка, напоминая о кратковременности уюта – скоро он ее наденет и сядет в машину. Если не приедет, Яков будет обрывать телефон, а то сдуру матери позвонит и, не умея врать, проговорится. Счастье – вот оно: ложечка в Юлькиной руке, пенка на кофе, сигарета. Бесценная привычность счастья, когда знаешь, что счет уже пошел и жизнь – это блиц-партия.
Всегда ненавидел шахматные часы и неотвратимый шлепок по кнопке.
– На пушечный выстрел!.. И пусть он не прикасается к моему ребенку!
– К нашему ребенку. Кроме того…
– Твоя мама должна…
– Что моя мама тебе должна?
Лора продолжала кричать и ничего не слышала:
– …должна отдавать себе отчет, что…
– Пожалуйста, Лорка… Пожалуйста! Заткнись!
Антон отпер дверь и вошел в знакомую квартиру. Стоило гнать машину в метель из чертовой дали – хотя добровольно переехал в эту чертову даль, n’est-pas? – добровольно, как же. По Лориной доброй воле и неистовому ее желанию поселиться рядом с мамой-папой. Он сбросил ботинки, лег на старый диван и, натянув плед, уснул.