В начале марта началось облучение, следом – химиотерапия, «химия». Ян почти не думал о болезни – кто думает о своих легких? О сердце – понятно, сердце стучит – то быстрее, то медленнее; но легкие?.. Дыхание бесшумно; появившейся в последнее время одышке значения не придавал и не помнил даже, когда появилась. Это мои легкие, а облачко на снимке – рак, однако рак – это часть легкого; значит, часть меня. Как давно он во мне, сколько времени пожирает мое легкое? Человек ест рака – рак ест человека: философия гамлетовского могильщика.
Приезжая на сеанс химии, привозил с собой книгу, но читать начинал не сразу, а когда подкатывала тошнота – чтение помогало задавить ее. Вначале просто откидывался в кресле, думал – о чем угодно, мысли плыли одна за другой, как облака в небе. Разные… Что радиация не тронула волосы, и хотя он мало заботился о внешности, в лысине было что-то неприличное. Дядькина шевелюра тоже не пострадала; гены? Что не надо смотреть на капельницу – когда смотришь, то кажется, лекарство в пухлом мешке не убывает. Что за занавеской, в соседнем кресле, сидит один и тот же тепло одетый мужчина (сегодня он впервые поздоровался), с ним всегда жена. У мужика тоже рак. И что у него самого дела не так уж плохи – да, рак, однако мелкоклеточный, то есть мелкий, пустяковый – из тех, что по три. Что купил и вчера испытал отличный вертолетик, и Чижик обрадуется, когда увидит, а вчера он радовался сам, разглядывая простой и остроумный моторчик, и бегал за ним – скорее ходил – по всему двору. Что неожиданно увидел в проеме балкона лицо дядьки с выпученными от изумления глазами. «За каким чертом?» – хрипло спросил Яков, и он легко отмахнулся: «Тебе не понять, Яша». Вертолетик ткнулся в дерево, но не сломался, продолжал жужжать на снегу, как шмель. И что в Париже скоро закроется Михина выставка, а когда и где будет следующая, не известно, как не известно, есть ли у него шанс ее застать. И накатила тошнота.
Тринадцатого июня началась операция и длилась пять часов. Юля перелистывала страницы детектива, часто вставая размять спину. Спуститься в кафе не решилась, чтобы не пропустить хирурга. В просторном холле стояли кресла и диванчики элегантного вида, но настолько неудобные, что ныла спина. Вокруг ждали, читали, дремали, говорили по телефону, что-то жевали люди. Когда выходил врач, все настороженно поворачивали головы, прислушиваясь к выкликаемым именам. Одни вскакивали навстречу врачу, другие возвращались к ожиданию.
Детектив увлек. Юлька заподозрила, что убийца не кто иной, как благообразный дворецкий. По опыту знала, что самые незаметные, малозначительные герои, как правило, и есть преступники. Тяжелый предмет, пробивший голову жертве, пока не был найден, а где-то в хирургических недрах больницы лежит Ян, и как он сможет дышать после операции?! «Больница» – от слова «боль», а от какого слова «госпиталь», от «hospitality»? Гостеприимная больница. Вот и старого графа чуть не отправили в hospital, когда нашли неподвижное тело… Ему не больно. Больно будет потом, когда начнет отходить наркоз. И кашлять будет очень больно – кашель ведь удалить не могут? Или операция на легком затем и нужна, чтобы избавить его от кашля?
Не от кашля – от рака.
Ян произносил слово «рак» таким же обычным голосом, как остальные слова: машина, работа, дождь… Он не боялся называть болезнь ее именем – называл, чтобы не бояться. Чтобы рак его не сломал, не съел.
Она разогнула ноющую спину, поменяла положение. Прошло четыре часа. Юлька изучила расположение столиков, узор обивки кресел. Мебель была какая-то двоюродная: восемь кресел и три дивана в серо-зеленую полоску, шесть других кресел и два дивана того же дизайна, но с оранжевыми звездочками на коричневом фоне. Настольные лампы – высокие грибы с белыми плафонами; на столиках – коробки с салфетками: кому плакать, кому сморкаться. Звонили телефоны; люди торопливо выхватывали их из карманов, о серьезном говорили тихо, напряженно.
…Похоже, с дворецким она промахнулась, у него нерушимое алиби, да и причин убивать хозяина не было. Нашли орудие убийства – мраморное пресс-папье. Секретарь?
…Она с детства помнила папино пресс-папье, тяжелую «лодочку» с шершавой промокательной бумагой в несколько слоев. Промокашку прижимала серая мраморная пластинка с блестящей бронзовой шишечкой. Нужно было как следует постараться, чтоб убить такой милой безделкой. Пресс-папье досталось Георгию от отца, потом перешло к Юльке, которая сунула его в чемодан перед Америкой. Пресс-папье благополучно перелетело во Флориду, вызвав безудержную радость у Стэна: при поступлении в гимназию близнецам подарили одинаковые письменные приборы. Счастливым голосом он описывал чернильницу с бронзовой крышкой в виде шлема…
– Богорад!
Юлька вскочила.
– Все замечательно, – бодро сообщила хирург. – Очень успешная операция.
Что-то недоговаривает.
– У меня для вас две новости: хорошая и плохая, – продолжала та.
Сглотнув, Юлька кивнула вместо ответа.
– Хорошая новость – мы удалили всю опухоль и больше там ничего расти не будет.
– А плохая?..
– Необходимо сделать сканирование всего организма на метастазы.
Значит, там ничего расти не будет, а где-то в других местах –
– Я советую вашему мужу бросить курение.
Хирург напомнила Юльке пионервожатую в лагере: советую второму отряду подтянуть дисциплину. Шатенка с пышными волосами до плеч, она всегда была одета в синюю юбку, сильно натянутую на зрелых бедрах, и белую блузку; пионерский галстук колыхался на груди, тревожа мальчиков старшего отряда. Необъяснимы человеческие ассоциации: хирург была жилистой блондинкой лет сорока пяти, под расстегнутым белым халатом видны были серый жакет на молнии и черные брюки; разве что бодрый голос роднил ее с женственной пионервожатой, голос и подтянутость.
Ян вышел из больницы прямо в птичий щебет и яркое летнее солнце. Вышел и продолжал ездить: обследование – сканирование – новая химия, чтобы не допустить метастазов. Рака больше нет, но диагноз остался. Тепло укутанный мужик больше не приходил, а медсестра, ставящая капельницу, приветливо встретила его, как старого знакомого. Почти два часа в меня вливается прозрачная жидкость – яд, убивающий рак. Яд убивает рак и, следовательно, лечит меня. Но рака больше нет, и значит, яд убивает меня. Легковесные софизмы не требовали никакого усилия.
Когда Юля приезжала в госпиталь, она тихо проскальзывала за занавеску. Ян открывал глаза и пробовал улыбнуться – вторая химия была тяжелей. Он сильно мерзнул – от лекарства и от больничного кондиционера.
Сидя в кресле, он не переставал удивляться, как человек привыкает к новым обстоятельствам, будь то школа, война или болезнь. Сначала – шок и черный ужас: это со мной?! Но мало-помалу незаметно вытаскиваешь голову из-под этого ужаса и… начинаешь жить по новым правилам, по законам болезни: выискивать информацию, изучать действие лекарств, приноравливаться к новому режиму. Продолжаешь жить.
Иллюзия маленького (а значит, нестрашного) рака растаяла, как февральский мокрый снег. Оказалось, что мелкоклеточный рак самый агрессивный; спасибо, что вырезали. Работал он теперь из дому – работать было легче, чем не работать. Иногда приходили в голову интересные решения в самом неподходящем месте – в госпитале. Пряничный Домик не стал ему домом – так, временным пристанищем. Немного свободнее чувствовал себя, когда дядька был на работе. Маленькую комнату рядом со спальней Ян приспособил под кабинет, поселив тут компьютер и диван – элегантный, но твердый и неуютный. Не все ли равно?..
Раз в неделю приходила Ядвига, делала уборку. Ян пережидал этот ураган на балконе – здесь и был его дом в первом приближении. Он сидел, утопая в глубоком парусиновом кресле, на круглом столике лежали телефон и книга. Телефон звонил часто.
Постепенно как-то всем стало все известно, да Ян и не делал из болезни секрета. По-прежнему не знала только мать. Яков еще раз попытался вразумить его, но Ян ответил коротко: «Скажешь – уеду; понял?»
Яков отступил и к теме не возвращался: одиночество помнится долго.
К матери приходилось ездить так же регулярно, как раньше, и это было самое трудное: химия повысила чувствительность к самым невинным ароматам, и запахи дома прошедшего времени душили прямо в холле. Мать всегда любила косметику, квартира благоухала очередным кремом, и Ян распахивал окно. «Ты меня простудишь!» – возмущалась Ада.
– Котлетку съешь?
– Спасибо, не могу; меня тошнит.
– Вкусные, попробуй! Я сейчас подогрею!..
…Сбегал от котлетки, зная, что мать обидится. Аппетит почти пропал, а вкус изменился. Не мог есть приготовленное Яковом; еду привозила Юля. Дядька цедил: «А-а-а… здрассть», – и скрывался на втором этаже.
После короткой трапезы можно было посидеть вдвоем на балконе, но недолго. Приближалось знакомое шарканье, дядька распахивал дверь и, ни на кого не глядя, садился во второе кресло, закуривал сигарету.
– Мне пора, – говорила Юля, вставая. – Всего доброго.
Яков упрямо смотрел в пол.
– Я провожу, – поднимался Ян.
Они проходили мимо зеленеющей катальпы, поворачивали за угол; Юля садилась в машину.
– Ты можешь быть немного приветливей, Яша?
– За каким чертом?!
Действительно, за каким? Эта… не-пойми-кто (хотя давно понял) позвонила ему из больницы, когда он извелся – пять часов резали! – и серьезно так объявила: «Хирург сказала, что курить ему нельзя. Более того: нельзя, чтобы курили при нем». – «Ах даже так… И что теперь?» Яков не помнил, что она ответила. Все помешаны на second hand smoking, и эта… туда же. Что я, мальчишка? У меня самого рак был! Она еще под стол пешком ходила, когда меня лечили от туберкулеза!.. Тоже врачи говорили: бросайте, бросайте. Эти врачи по курортам сидят; много они понимают. Сами курят будь здоров.
Яков был потрясен, когда племянник бросил. Вот взял и бросил курить, как отрезал. Просил его уходить на крыльцо, на улицу – куда угодно. Несколько раз Яков пробовал курить в машине – ощущение, что на работу едешь. Шляться по улице с сигаретой было глупо, сидеть и дымить на крыльце – еще того глупее, тем более что все прохожие, которых обычно раз-два и обчелся, смотрят, как на монстра. Конечно: second hand smoking, вот сейчас эта баба вдохнет дым от моей сигареты – и помрет на месте. Плюнул – и вернулся на балкон. И вообще, при чем тут курение?..