– Вообще. Не знает. И не должна знать.
Юля посмотрела в озадаченные бледные глаза. Милана пожала плечами.
Ада спустилась со второго этажа в отличном настроении. Не потому что нашлись мифические босоножки: не было здесь их, о чем она прекрасно знала. Поднялась же в спальню, которую по привычке называла своей, чтобы убедиться. И – убедилась, что в шкафу только мужская одежда, как и причиндалы в ванной. Никаких «шанелей»!.. Стало быть, она напрасно боялась, что сын поселился здесь с этой. Ада знала цену слова «временно». Коли нет ее здесь временно, не будет и постоянно. На кухне поишачить – это на здоровье.
Чижику стукнуло три года, что совпало с очередным сканированием. Онколог объявил Яну: метастазы в желудке.
Где тонко, там и рвется.
По пути на праздник оба молчали. Самолетики давно куплены: на заднем сиденье глухо постукивали коробки.
– Я так и думал, что брюхо среагирует.
Ян говорил спокойно, как говорят о перемене погоды. Впереди маячила новая операция, следующий курс химии.
– Не говори никому, ладно? – попросил он.
Шипело мясо на гриле, шелестела листва над головой, Лора считала гостей, на большом столе громоздилась стопка одноразовых тарелок и пластиковых стаканчиков. Юлька смотрела на два лица, склоненных с одинаковой увлеченностью над самолетиками. Сосредоточенные глаза под лохматыми седеющими бровями – и такие же под коротенькими напряженными бровками, длинные уверенные пальцы Яна и рядом – пухлые, неумелые – внука. Таким он запомнит «дядю Яна» – с очередным самолетиком, умело пущенным в небо для того только, чтобы он, Чижик, со всех ног бросился первым и поднял его, с бессильно и сердито жужжащим моторчиком, с травы… Несколько раз встряхнула головой, отгоняя ненужные мысли; сделают операцию, желудок спасут, и значит, эта сволочь не поползет дальше, не протянет свои жадные клешни… Малыш вырастет, и через год Ян удивит его новой игрушкой, а потом ему стукнет пять, шесть, и пухлых пальцев одной ладошки не хватит, чтобы показать: «мне семь!»
А мы постареем.
Юля протянула стакан Антону:
– Налей мне вина, пожалуйста.
Через минуту сын принес два стеклянных бокала. Налил вино, подмигнул и второй понес Яну.
Коньяк успокаивал боль, и поэтому вечерами рядом с кофейной чашкой стояла миниатюрная рюмка, которую он время от времени подносил ко рту. Крохотные глотки незаметно уносили боль свежего шва, переставал ныть живот. Откуда-то появилась боль в спине; поменяли кресло на балконе.
Летние вечера стояли тихие, долгие, блаженно теплые. Вся жизнь Яна проходила на балконе, только дождь и ночь вынуждали заходить в дом. Юля приезжала вечером. Иногда садились в машину, ехали ужинать. Они редко обсуждали происходящее в мире – меняясь, он в целом оставался неизменным. Еще одна ракета где-то запущена, избран новый президент, и если закончилась война в Ираке, то началась или продолжается в другом месте. Множились бедствия, порожденные людьми среди людей, – войны, взрывы, теракты, крушения, вспышки насилия, в то время как природа словно отвечала неразумному царю своему то землетрясением, то извергающимся вулканом.
Эти двое жили под одним-единственным бедствием, и ничто не могло перевесить его.
Мало что менялось в их жизни. Новую квартиру не искали, тема как-то сама собой иссякла, зато облюбовали небольшой ресторан, куда время от времени ходили ужинать. Он недавно претерпел некоторые изменения, которые хозяин гордо назвал «реновацией»: в центре помещения водрузили крупный аквариум, а столики потеснили к стенам. Аквариум был заполнен огромными раками, их тускло-черные тела медленно, неуклюже поворачивались, толкаясь в стеклянные стены. Не сговариваясь, Юля с Яном вышли на улицу.
Чудесные, бесценные вечера с Юлькой на балконе, когда солнце никуда не спешило, не пускало сумерки, чтобы видно было во всей величественной красоте дерево с могучими листьями! Даже позднее, в августовской полутьме, катальпа светилась от уличного фонаря, ветер медленно перебирал крупные листья, будто задумчиво и рассеянно листал книгу. За дверью беспокойно шлепал Яков – он всегда скрывался внутри, когда появлялась Юля.
– Смотри, как они выросли! – неизменно говорил Ян.
…Они купили два куста роз и посадили по обеим сторонам крыльца, посмеиваясь над собственной наивностью – тощие, заморенные прутики не внушали доверия, и когда вылупились блестящие листики и первые бутоны, радости не было предела. Ян поливал их после заката, срезал распустившиеся цветы. Первую розу подарил Юльке, вторую матери. «Почему не пахнет?» – удивилась Ада.
– Не пахнет? – беспокоился Ян. – Юлечка, скажи: пахнет?..
Он впервые пожалел, что снова начал курить.
Розы пахли – нежно, тонко, ненавязчиво. Как убедить этого большого ребенка, что дело не в розах, а в матери, глухой ко всему, что не она? Нужно ли в этом убеждать?
Опасались, ничего не говоря друг другу, что розы могут разделить судьбу несчастных помидоров, если вдруг Якову захочется посмотреть на корни.
Счастливые дни, счастливые вечера. Когда садилось солнце, Ян зажигал желтый фонарь – его тусклый, цвета дыни, свет отпугивал комаров. Однажды в сумерки Ян сидел, внимательно рассматривая собственную руку. Крупный комар неподвижно сидел на запястье, потом легко взлетел в густеющее небо.
– Не хочет. Я долго за ним наблюдал.
– Что «не хочет», кусать? И спасибо!
– Не в этом дело: чувствует химию. Зачем ему?
…По карнизу молотил дождь, Яков улегся спать. Ян открыл в компьютере папку с черновиками – письмо к Тео навсегда останется черновиком – и продолжил:
«Очень непривычно: не могу написать Вам “здравствуйте”. Глупо, но мне это мешает. И не только это. Например, я не боюсь произнести слово “рак”, слово не виновато, но смотреть, как они ворочаются в аквариуме, было невыносимо. Даже без ассоциаций с моей болячкой; сейчас объясню. Те, в аквариуме, были похожи на гигантских тараканов. Я помню, как несколько лет назад они завелись в доме, где живет Юлька. В ее квартире тараканов не было, но все равно появились экстерминаторы. Спокойные ребята в черной форме обработали дом какой-то вонючей гадостью против тараканов. От резкого запаха мы с Юлькой сбежали. Дверь соседней квартиры была раскрыта, по самому порогу полз таракан. Он был огромный – таракан-патриарх, не иначе, – и двигался медленно, мешковато, с явным усилием перетаскивая свое неуклюжее тело – куда, в поисках спасительной щели? На следующий день уже не было ни запаха, ни тараканов, даже дохлые исчезли.
Вот написал, а хотел ведь о другом – о соловье. Поселился в нашем дворе, где-то в листве моего любимого дерева. Я ни разу его не видел, но настоящего соловья тоже не видел никогда. Почему я уверен, что это соловей? Не знаю; но выводит такие рулады, заливается таким счастливым свистом, что я просто назначил его соловьем.
…это письмо никогда не подойдет к концу – вернее, кончится вместе со мной. Отправлять его не собираюсь, мы же с Вами встретимся, вот тогда и доскажу все, что не успел. А что к тому идет, я знаю, неслучайно вспомнил таракана. Меня в очередной раз травят химией, как их травили, поэтому бросилось в глаза сходство того патриарха с живым раком. Рак во мне пожирает меня. Химия травит мой рак, чтобы до конца убить его; но, убивая рак, этот яд убивает и меня. Мне говорят: это лекарство действует на злокачественные клетки, нельзя прерывать курс. Я не прерву; только как они не понимают, что злокачественные клетки – часть моих клеток, и значит, часть меня? Решение напрашивается само: кто кого обгонит. Или рак убьет меня, или химия; забавно было бы написать этот алгоритм.
…Уже ноябрь, и долог дождь, уныл, как коридор больницы.
Жаль, я не умею писать стихи. Сохраню, как всегда, это письмо в папке с черновиками и пойду спать. Завтра предстоит conference call, и надо быть с утра на ногах».
Ада всплеснула руками:
– Что случилось, почему ты с клюкой?!
– Ну уж и клюка. Купил в аптеке первую попавшуюся палку, с ней ходить легче. Да не вопи ты!.. Спину прихватило, вот и болит. Ехал из магазина – взял халвы, ты любишь.
Яков помнил жесткую угрозу племянника «съехать отсюда к чертовой матери», тем более что знал: есть куда съехать. Не проговорился – Ада не спрашивала про здоровье сына, как и про его, Якова; постепенно привык молчать, а разговаривать о чем, о политике? Так она демократов от республиканцев отличить не в состоянии, д-д-дура… Как ни придешь – сидит смотрит русские программы, даже про мемуары свои не говорит.
…Он открывал холодильник, Ада спохватывалась: «Будешь супчик?» – «Какой?» – «Помощница борщ сварила…» Сестра начинала хлопотать, Яков усаживался за стол. Орал телевизор, Ада сновала между столом и плитой, привычно глядя, как он быстро, шумно ест, а потом обтирает хлебом тарелку, будто все еще война; поэтому, несмотря на шумный протест, она ставила тарелку с жарким.
В новом компьютерном кресле спина почти не беспокоила Яна, зато нога продолжала болеть. Застудил небось, когда внезапно выключилось отопление. На следующий день пришел мастер, возился час и запросил четыреста долларов, но вариантов не было, хотя дядька зудел, что надо было вызвать другого. Котел заработал, а нога поболит и перестанет, не тащиться же к врачу. Предупреждали, что новые метастазы могут образоваться в мозге, в печени… далеко от ноги. Палка помогала – нагрузка на ногу снижалась.
В проеме балкона зависла стылая зима, снег на сером небе выглядел темным. Черный ствол дерева заштрихован с одной стороны белым. Идеальное время для подведения итогов, зима. Весной суетливо трепыхается надежда, неуверенно лепеча, что все будет хорошо, все как-то образуется. Все уже образовалось, усмехнулся Ян, и два «образования» вырезаны; пора подводить итоги.
Что я сделал, сколько и как?