Январь был холодный, бесснежный. Ян мерзнул. Помогали какие-то дедовские средства: спиртовые компрессы, горчичники. Тонкие, как у подростка, руки, на спине четко видны ребра. Нужно было осторожно и быстро натянуть на него майку, фланелевую рубашку, жилетку; сверху накинуть плед.
– Скоро будет тепло, – говорила она беспомощно.
– Тепло… тепло будет…
Зачем я сказала про тепло?! Тепло наступит, а он…
Он смотрел в окно – большой седой растерянный ребенок, недоумевающий, как с ним могло приключиться такое.
– Хочешь, я тебе почитаю?
– Лучше поговори.
И говорил сам – сквозь кашель, одышку, с долгими паузами.
– Юленька, вот это и была жизнь. Я думал, это черновик; а настоящая жизнь потом наступит, когда я проживу черновой вариант и пойму, как надо жить. Оказалось – нет, не черновик. Другой не будет.
А жить я так и не научился.
Я не помню, как я жил без тебя. Какой я счастливый, что ты есть!
…Юлечка, сядь! Отдохни. Нельзя так, ты загонишь себя!
Я тебе рассказывал про капсулу?.. Почти всю сознательную жизнь я таскал ее на себе. Без нее было совсем плохо. Только знаешь, я боялся, что капсула прирастет ко мне навсегда. С тобой она мне стала не нужна. Ты меня освободила.
Он говорил, уставал – и засыпал.
– Юлька, Юлечка! Вдруг испугался, что ты ушла. Мне снилась бабушка. Она сказала: «Ты приедешь, и мы встретимся. Только здесь время другое». Она обнимает меня, целует; а я не помню, чтоб она меня целовала… В летнем платье, с цветами. Я помню; было другое тоже… Мы с ней прощаемся ненадолго, и я смотрю на часы, но забыл, какое время бабушка назвала. Юлька! Там, в ящике стола, часы такие… крупные, карманные. Принеси, их нужно завести.
…Ты вкусный суп сварила. Спасибо, малыш!
…у меня сознание раздвоилось: один я – обыкновенный, другой я – с болячкой…
Сказывался ли эффект морфина или происходило что-то другое, Юлька не знала. Думать об этом тоже было некогда.
Несколько раз Ян просыпался с криком:
– Зачем Яков гасит свет? Юлечка, скажи ему, чтобы не гасил, мне опять снилась яма… Скажи ему!
Повторялся самый страшный сон, с обступающей тьмой и неподвижностью.
– Я давно не говорил, что люблю тебя. А ты молчишь. Какая вкусная вода…
На столике террасы стояла бутылка коньяка. Закутанный в плед, Ян сидел в кресле, с наслаждением подставив солнцу лицо – серо-желтое, усталое, спокойное. Он изредка откусывал крекер или брал клубничину: «Вкусно… только не хочется». Январский день был удивительно теплым, плюс шестнадцать по незабытому Цельсию. Все так же стояла казенная кровать посреди гостиной, и оба делали вид, что ее нет. Часто звонил телефон.
Приехал Люсик, побыл минут двадцать, его сменили Шлыковы. Рина привезла копченую лососину, Шлыков выпил рюмку коньяку и хотел налить вторую, но жена остановила: «Ты за рулем. Ну, нам как бы пора…»
– Не хочу ложиться, – признался Ян. – Жалко спать… Я бы с ним выпил, а поздно.
Появились («мы тут неподалеку были…») Фима с Машей. Надо было спросить, где песик, но вся светскость из Юли выветрилась.
Ян обрадовался Антошке.
– Юлечка, принеси мою камеру.
Настоял, чтобы тот взял ее с собой:
– И не спорь. Снимешь Париж.
Антошка уехал с перекошенным лицом. Ян отпил глоток коньяка.
– Скоро появятся почки, – кивнул он на дерево, – и соловей прилетит.
Вечер; еще один. Он слушал стихи с наслаждением, словно пил самую вкусную воду. Пастернак – Томас Вулф – Мандельштам –…
Утром девятого проснулся счастливый: «Я хорошо поспал». Лицо пожелтело, небритая седая щетина мягко заштриховала запавшие щеки.
– Что делать с матерью?
– Наверное, сказать, – Юлька внутренне содрогнулась. Главная мука!..
…Помнить это не хотелось, но выкинуть из памяти не могла. Как уговаривали Якова поехать за Адой, как тот сопротивлялся, долго и тщательно завязывал шнурки туфель и ворча садился в машину, когда Ян мучительно пытался найти такое положение на больничной кровати, чтобы лицо не кривилось от боли.
– Дай морфин.
– Ляг у себя в спальне, я помогу.
– Мамашке трудно подниматься… Тут быстрее будет… – и закашлялся, трубка с кислородом упала на подушку.
Появилась Ада:
– Я тебе привезла мед, он отлично помогает!
Только бы не заметила жалости в Юлькином лице: поймет.
…И старалась не смотреть на лицо Яна, когда он плел, что «лечили пневмонию, но нашли рак. Они только что обнаружили, мать, и никто не подозревал…»
…забыть, забыть Адину растерянность, ее возмущение:
– По какому праву вы здесь распоряжаетесь? Я переезжаю сегодня же и беру в свои руки…
– Нет, мать. Никуда не надо переезжать.
– Я завтра же!..
Сорвала с вешалки шубу, хлопнула дверью. Следом спешил Яков.
Наступило завтра, и солнечный луч проник в окно, лег широким конусом на стены, дверь и застеленную кровать, озадаченно замер и помедлил, прежде чем покинуть пустую комнату. Никого не было на террасе, и луч прильнул к дереву, чтобы в последний раз увидеть осиротевший дом.
…С утра шел дождь. Он начался накануне и лил не переставая. Блестел асфальт, и прохожие торопились, никто никого не видел – улицы вздулись разноцветными пузырями зонтов. Блестели крыши, дороги, светофоры. Медленным кортежем проехали машины с одинаковыми траурными ленточками. Несмотря на дождь, день был светлым, и лица на секунду высовывались из-под зонтов – что, кончился?.. Лица выглядывали – и снова скрывались под блестящими зонтами. Дождь лил, и с неба падали не капли, а чистые, прозрачные щедрые струи, лили и смывали произносимые над разверстой ямой слова, заглушали голоса. Дождь лил, и земля с блестящей рыжей прошлогодней травой безропотно принимала потоки воды.
Дождь лил четыре года, одиннадцать месяцев и два дня… Порой он словно затихал… Юля пыталась прочитать, что написано дальше, но дождь застилал глаза, мешал смотреть, и ничего не было видно за лившимися струями – дождь смывал и слова, и буквы, и мысли, – только мокрая трава блестела под ногами.
Эпилог
Они сворачивают на небольшую тихую улицу, женщина и мальчик лет шести. За спиной у него ранец с пляшущим Микки-Маусом. Довольно моложавая, но седая, женщина держит мальчика за руку, хоть улица в середине дня совсем пуста. Они пересекают дорогу в том месте, где на противоположной стороне растет огромное дерево. Ему тесно; мощный узловатый корень вспорол асфальт и наступил на обломки толстой слоновьей ногой. Ствол его был гол и причудливо пятнист, как форма десантника.
– Удав, – говорит мальчик. – Это Каа, да?
Маленькая ладошка легонько шлепает по дереву. Из-за мутных облаков показывается весеннее солнце, высвечивая буро-серо-зеленые разводы на стволе; луч падает на детскую руку. Тень от ствола протягивается через газон к дому.
Дом как дом – подобными домами застроена вся улица, да, в сущности, и вся округа: уже не деревня, но еще и не город, а скорее городок-подросток, каких много в Америке вокруг мегаполисов.
И дерево каких множество, и дом. Этот, впрочем, стоял не так, как остальные, выровненные фасадами по линейке, а чуть в глубине, словно шагнув назад, и за ним было видно другое дерево, подставившее небу крупные, почти круглые листья.
– Вот дом… – улыбаясь, начинает женщина.
Мальчик звонко продолжает:
– Который построил Джек!
– А это синица… – Взгляд ее нерешительно останавливается на воробье – сойдет за условную синицу? Но тот стремительно вспархивает с куста: навстречу приближается полная дама с коротконогим бульдогом. Женщины обмениваются приветствиями; мальчуган смотрит, как собака, тяжело переваливаясь, останавливается у куста.
– Вот пес без хвоста, который за шиворот треплет кота! – радуется мальчик.
– Который пугает и ловит синицу, – подхватывает женщина, и они медленно продолжают свой путь и повествование о хозяйстве Джека.
Стихотворение кончается раньше, чем улица, но мальчик внезапно останавливается.
– Бабушка, ты забыла?
– Что, Чижик?
– Ну про Джека! Ты обещала, помнишь?.. Что скажешь, где он? Там ведь про всех, только про Джека ничего не говорится.
Мальчик смотрит очень серьезно.
– Давай подумаем. Может быть, Джек уехал за пшеницей – старая-то кончилась.
– Из-за синицы, да? Потому что она ворует пшеницу?
– Да, пожалуй…
Или надоели вечные склоки в доме, но ребенку такое не объяснишь. Цепная реакция какая-то, голову негде приклонить.
– А дальше? Что случилось с Джеком?
– Джек назвал его Пряничным Домиком. И там…
– Смотри, бабушка, смотри!
Мальчик дергал ее за руку. Из переулка медленно вывернула пожарная машина и с неожиданной для такой громадины резвостью покатила вперед. Он зачарованно глядел ей вслед.
…Я когда-нибудь доскажу тебе про Джека. На самом деле в Пряничном Домике не было синицы, зато там поселилась важная тетя со своим братом. И ни кота, ни пса в доме не было. Не было и ленивого пастуха с коровницей, потому что коровы тоже не было – молоко, бублики и бананы они покупали в супермаркете. Так что пастух с коровницей строгою не бранились, зато хозяева… Джек их мирил, но это у него не всегда получалось. И тогда тетя нашла себе другой дом, где жили одни старички. Они не жадничали и разрешили той тете переехать к ним. А брат остался жить один. Он скучал, экономил деньги и выключал свет, а в темноте, сам понимаешь, ему становилось неуютно. Он много болел, и Джек пришел жить к нему. Во дворе на дереве поселился соловей и пел песни. Джек посадил розы и каждую называл по имени. Сам он скучал по старому дому, даже приезжал туда, но цветного окошка не увидел; оно, наверное, разбилось… И тогда Джек придумал сделать книжку. С картинками! В его книжке были только картинки. Ты хочешь знать, как называется? «Дом, который построил я», вот как.