Его возвращение в Окленд нельзя назвать триумфальным. Во всяком случае, оно не было таким, как прошлое возвращение — из плавания к берегам Японии и островам Курильской гряды. Но домашние ему были рады, и рады искренне.
Свое небольшое семейство Джек застал в лучшем состоянии, нежели оставил. Из письма матери он знал, что они в очередной раз сменили место жительства и перебрались на 22-ю улицу. Домик был небольшой, но аккуратный и даже немного буржуазный. Да и район поприличнее, чем тот, где они обитали прежде. Финансовое положение семьи несколько улучшилось, но не настолько, чтобы без страха смотреть в будущее. Судя по всему, Джон Лондон начал получать государственную пенсию: как раз тогда Конгресс (отчасти в популистских целях) запустил программу по пенсионному обеспечению еще живых ветеранов Гражданской войны Севера и Юга. Скорее всего, пенсия была невысокой — вряд ли больше 10–12 долларов в месяц, но они позволяли небольшой семье сводить концы с концами. Да и Элиза помогала, когда могла. Кстати, ее семья жила по соседству, буквально за углом.
Биографы писателя единодушно утверждают, что Джек объявил о своем желании стать писателем чуть ли не сразу по возвращении. Что ж, такое возможно. Несомненно и то, что Флора восприняла намерение единственного сына с энтузиазмом. Во-первых, она не забыла публикацию в «Колл». Во-вторых, авантюристка по духу, она не могла не восхититься таким решением. Ну и, конечно, предполагалось продолжение образования. Разве кто-то из домашних мог возражать? Жить, безусловно, было тяжело, но не настолько, чтобы он шел на очередную «каторгу». Образование давало надежду расстаться с ней навсегда. И, разумеется, Джек собирался подрабатывать. Вскладчину с Элизой мать купила ему настоящий письменный стол и настольную лампу. А уже в начале января 1895-го, накануне своего девятнадцатилетия, Джек Лондон поступил в Оклендскую среднюю школу (Oakland High School).
«Пропасть, отделявшая Джека от соучеников, — пишет Р. Балтроп, — была не меньше, чем та, что существовала между ним, вернувшимся из морского плавания, и членами Христианской ассоциации молодежи»[104]. Стоит его поправить — пропасть была куда как больше. «Христиане», понятно, были буржуа, но хотя бы близки ему по возрасту. А тут ой очутился рядом с мальчиками и девочками четырнадцати-пятнадцати лет из «хороших» семей. Но главное, конечно, не разница в возрасте, а социальное происхождение и житейский опыт. Джек и его соученики жили в одном городе, сидели за одними партами, изучали одни и те же предметы и разговаривали на одном языке, но, по сути, они были существами с разных планет. Как вспоминали те, кто с ним учился (а такие свидетельства имеются), Джек существенно отличался от всех и внешне: ростом (он был на голову выше многих), костюмом («одевался как портовый забулдыга», в мешковатые, поношенные брюки и просторную рубаху, да еще носил кепку, которую в школе прятал в карман), манерами (ходил сутулясь, «на занятиях сидел с отсутствующим видом, руки в карманах, откинувшись на спинку парты и вытянув ноги во всю длину», «отвечал, едва приподнявшись с места», говорил негромко, стараясь отвечать короче). Ко всему прочему, он курил и жевал табак. Последнее биографы (а также родственники) объясняют тем, что у него болели зубы и таким образом он спасался от боли. Зубы у Джека действительно были плохими. Впрочем, перед школой по настоянию Элизы он отправился к дантисту (сестра оплатила услуги), подлечил зубы и научился их чистить по утрам, но от табака это его не отвратило.
Биографы утверждают, что учиться ему нравилось. Едва ли приходится в этом сомневаться — он всегда любил узнавать новое. Но связано ли это со школой? Вряд ли. По воспоминаниям соучеников, на уроках он откровенно скучал и никогда не задерживался после занятий — уходил сразу. Те же биографы полагают, что Джек пытался установить отношения с товарищами по классу. Р. Балтроп: «В глубине души Джек хотел быть принятым в круг сверстников, но не собирался делать первый шаг»; И. Стоун: «Ему хотелось встать вровень с товарищами… он с интересом прислушивался к общему разговору…» Но эти утверждения вызывают сомнения: о каких сверстниках могла идти речь, если он был старше любого соученика на четыре-пять лет, не говоря уже про опыт. К тому же Джек работал — подрядился убирать классные помещения, и это, конечно, воздвигало еще одну преграду между ним и однокашниками. Что его точно обрадовало в школе — наличие собственного журнала. Он назывался «Эгис» (Aegis) — то есть «эгида», «покровительство». Журнал был весьма демократичным и без проблем публиковал то, что предлагали ученики. Уже 18 января 1895 года (буквально через пару недель после водворения Лондона в школе) «Эгис» опубликовал первую половину его очерка «Острова Бонин», а затем, в феврале, вторую. Этот очерк, напомним, он сочинил год назад — на волне успеха «Тайфуна у берегов Японии». И вот теперь текст «пошел в дело». На этом «дело» не остановилось. В марте последовала история под названием «Сакечо Хона Ази и Хакадаки», следом — «Фриско Кид» и «И Фриско Кид вернулся назад». Конечно, всё это было замечательно, но едва ли могло сократить дистанцию между Джеком и одноклассниками. Скорее, увеличило ее.
Впрочем, как ни важна была для Лондона школа, влек его, видимо, больше маячивший где-то впереди документ о полном среднем образовании. И хотя он ежедневно (и довольно прилежно!) изучал те предметы, которые считал необходимыми, его основной интерес лежал всё же в иной сфере: по возвращении с «Дороги» он серьезно увлекся социалистическими идеями.
Как мы помним, первое знакомство с ними у Лондона произошло еще в месяцы странствий, когда среди хобо встречались ему доморощенные философы (и, случалось, весьма образованные), тяготевшие к коммунистическим идеям. Но о каком-то систематическом изучении социализма речи, разумеется, не шло. Теперь в Окленде было уже по-другому.
Джек возобновил посещения Публичной библиотеки. К сожалению, его прежнего лоцмана и доброжелателя, Айны Кулбрит, в библиотеке уже не было — она «вышла в отставку». Но появились другие — два Фреда: Фредерик Айронз Бэмфорд и Фредерик Джейкобс. Бэмфорд приходился племянником миссис Кулбрит и попал на место библиографа по ее протекции. Это был исключительно образованный молодой человек, тогда он оканчивал университет, совмещая учебу с работой. Впоследствии стал ученым, профессором, видным философом и филологом. Вероятно, он был заочно знаком с Лондоном, поскольку тот нашел в нем весьма квалифицированного «чичероне» в области социальных учений. С его помощью Джеком были тогда прочитаны и усвоены основные труды Адама Смита, «Социальная эволюция» Б. Кидда, «Критика чистого разума» И. Канта, корпус «Основных начал» Г. Спенсера[105]. Наибольшее влияние на взгляды Лондона оказала недавно изданная и изрядно тогда нашумевшая «Социальная эволюция» англичанина Кидда. Британец сумел очень ловко сочетать, казалось, принципиально не сочетаемое: социальный дарвинизм и вульгарно усвоенное ницшеанство. Очень скоро, но уже в художественной форме, подобный синтез талантливо, а потому и весьма убедительно осуществит Джек Лондон в своих «Северных рассказах».
Племянник миссис Кулбрит был человек сугубо книжный и непубличный. В публичный мир Лондона вывел другой Фред — Фредерик Джейкобс. Он привлек будущего писателя в местный «Дискуссионный клуб имени Генри Клея»[106]. В то время — на рубеже веков — подобные клубы функционировали во многих крупных (и не очень) городах Америки. Их активность была связана с самой эпохой — превращением Америки в промышленно развитое империалистическое государство. Обострившиеся противоречия между трудом и капиталом, экономические и социальные катаклизмы, кризисы, помноженные на демократические традиции, — все это порождало множество подобных дискуссионных площадок.
«Клуб Генри Клея был единственным местом, где собиралась оклендская интеллигенция, — утверждал Ирвинг Стоун. — Членами его были молодые учителя, врачи, юристы, музыканты, студенты, социалисты — этих людей связывал интерес к окружающему миру. Они, как никто другой в Окленде, судили о человеке по уму, а не по платью. Джек посидел молча на одном-двух собраниях, а потом включился в дискуссию. Члены клуба оценили четкий и логичный ход его мыслей, им нравился сочный ирландский юмор Джека, его яркие морские и путевые рассказы, его нашли веселым и интересным собеседником. На них произвела впечатление не только его страстная вера в социализм, но и солидный запас знаний, уже приобретенных им в этой области. А для Джека в этот период важнее всего было то, что он им понравился, что его приняли дружески, как равного. Это теплое отношение помогло Джеку сбросить с себя неловкость и скованность, угрюмое выражение как ветром сдуло с лица. Он высоко поднял голову, он говорил теперь свободно и с исчерпывающей полнотой. Он нашел свое место».
Так это было на самом деле или примерно так — судить трудно. Стоун никогда не стеснял воображения, живописуя жизнь героев своих многочисленных биографических романов. Но он верно подметил, что «для Джека в этот период важнее всего было то, что… его приняли… это помогло ему сбросить неловкость и скованность», обрести аудиторию, если не единомышленников, то наверняка интересных собеседников, лишенных (или почти лишенных) социальных предубеждений.
«Из членов клуба Джеку больше всего понравился тонкий кареглазый молодой человек по имени Эдвард Эпплгарт, юноша из интеллигентной английской семьи, обосновавшейся в Окленде», — писал Стоун. И это мы не можем опровергнуть, хотя большинство биографов полагают, что Эпплгарта и Лондона познакомил Джейкобс — тот учился с англичанином на подготовительных курсах Калифорнийского университета. В романе «Мартин Иден», где Эпплгарт выведен под именем Артур Морз, фигурирует драка с поножовщиной, в которой Иден (Лондон) защитил (спас) юношу. Но это, скорее, «драматургия». Как бы там ни было, эти совершенно разные люди стали приятелями. Эпплгарт ввел Лондона в свой дом, познакомил с семьей — матерью, отцом и сестрой. В романе она выведена под именем Руфь, в реальности ее звали Мэйбл.