У него была прямо-таки болезненная тяга к истине. С одной и той же меркой он подходил ко всему: к религии, к экономике, к чему угодно. “Что есть правда?” “Что есть справедливость?” Эти вопросы он ставил постоянно. Он мог мыслить масштабно. Никто не мог не ощутить силы его интеллекта. Помню, видел в хижине судью — он многие годы вершил человеческие судьбы; помню врача-хирурга — о его умении говорили с восторгом; все они были куда старше его годами, но и они сидели, раскрыв рты, когда он объяснял какое-нибудь сложное место в теории Спенсера. Помню, как однажды Джек спровоцировал доктора на дискуссию о бессмертии души. Доктор был блестяще образованным человеком, с неортодоксальными взглядами, но был абсолютно убежден в достоверности будущей жизни. Джек жадно и требовательно просил от него аргументов и научного доказательства этой веры. У доктора был логический ум, и его неспособность выполнить просьбу Джека вызвала у последнего изрядную досаду, хотя доктор привел отличные аргументы, во всяком случае, лучшие, чем возможно для обычного человека. 23 сентября этого года <1916-го> я отправил Джеку записку, в которой сообщал о смерти доктора, в ответ он послал мне книжку — сборник рассказов “Когда Бог смеется” и написал на форзаце: “Ура доктору Харви! Он был хорошим следопытом и всегда шел впереди нас, да и теперь оказался в авангарде, но на этот раз отчета от него мы не дождемся”.
Мы обсуждали самые разнообразные предметы, и часто молчаливый Луи был нашим единственным слушателем. Наши взгляды не всегда совпадали, а в одном случае, когда мы спорили особенно жарко и аргументы Джека были особенно сильны, только славная улыбка нашего оппонента и могла сгладить горечь поражения. И вот тогда Луи вдруг заговорил: “Парни, вы хорошо, конечно, говорите, но Лондон вам не по зубам — он для вас чертовски умен”. А потом Джек уехал…»[134]
Он действительно уехал. И вот почему. Примерно в марте — апреле у Лондона появились грозные симптомы: все началось с общей слабости, по утрам стало трудно вставать, затем развились боли в пояснице, суставах, стали кровоточить десны, зашатались зубы, а на теле стали появляться язвы. Опытные старатели быстро поставили диагноз — цинга. Да и болел не он один. В разной степени тяжести от цинги к весне страдала добрая половина их небольшого поселка. Лондон довольно впечатляюще описал это массовое заболевание в одном из поздних сборников своих «северных рассказов» — в книге под названием «Смок и Малыш», в рассказе «Ошибка Господа Бога». Он хорошо знал, о чем пишет. Там цинга уничтожила почти целый поселок. А всё потому, что люди питались только консервированными и сушеными продуктами. А в них нет витамина С. Нужна свежая зелень, нужны лимоны, яблоки… Да та же сырая картошка, в конце концов. В рассказе сырой картофель и спас еще живых старателей. У Лондона и его товарищей картофеля не было. Даже с консервированными овощами было плохо. Попытались лечить Лондона и других заболевших хвойным отваром, но (как и в упомянутом рассказе) снадобье это помогало плохо. Поэтому «Док» Харви настоял, чтобы Лондон отправился в больницу, в Доусон. Сам и отвез его на собачьей упряжке. Это было в начале мая. Лечение давалось с трудом. Видя такое положение дел и не наблюдая улучшения, местный врач заключил: больной должен вернуться на «большую землю». Иначе его ждет неминуемая смерть. В июне Лондон простился с Доусоном и Клондайком и отправился в дальнее — 1500-мильное — плавание вниз по Юкону, к Беринговому морю.
«Июнь был в самом разгаре, — писал он несколько лет спустя в очерке, — когда, отвязав фалинь лодки, провожаемые прощальными криками, начали мы свой двухтысячемильный путь вниз по Юкону, к порту Сент-Майкл. Как только стремительное течение (шесть миль в час) подхватило нас, мы обернулись, чтобы в последний раз окинуть взглядом Доусон, населенный комарами, собаками и золотоискателями, унылый и безлюдный Доусон, город, построенный на болоте и залитый теперь до второго этажа вздувшимися водами реки. Друзья старались ободрить нас, воздух огласили приветы родным».
Они отплыли на лодке втроем: Джек и еще двое спутников. Одного звали Джон Торсон — Джек с ним дружил и зимовал в соседних хижинах на Верхнем острове, второго — Чарли Тэйлор, он тоже был нездоров. Вот как описывает Лондон посудину, на которой они пустились в путь:
«Лодка наша была самодельной, не очень прочной и протекала, но как нельзя лучше подходила к суровым условиям путешествия. Вполне возможно, что обструганное и отполированное по всем правилам искусства суденышко выглядело бы более красивым, но мы единодушно сошлись во мнении, что тогда оно было бы не так удобно и положительно дисгармонировало бы с окружающей нас грубой средой. На носу был сооружен навес, а посредине из одеял и сосновых веток — спальня. Далее помещались скамья для гребцов и зажатая между нею и рулевым уютная кухонька. Это был настоящий дом, и нам незачем было сходить на берег, если, конечно, не учитывать любопытства да необходимости запасаться хворостом».
А еще, как писал Лондон: «Мы поклялись превратить наше путешествие в приятную прогулку, во время которой все работы будут выполняться силой тяжести, а польза из этого будет извлекаться нами. А каким же это должно стать удовольствием для тех, кто давно уже взял в привычку, навьючив на спину гигантский тюк, целый день тащиться вслед за санями, проделывая каких-нибудь несчастных 25–30 миль. Теперь же мы охотились, играли в карты, курили, ели и спали до отвала, уверенные в своих 6 милях в час, или 144 — в сутки»[135].
Путь был дальним и, разумеется, небезопасным, питание — однообразным (ели в основном лососей, которых ловили в Юконе), но проходил без особых приключений: 18 июня они уже прибыли в Анвик. До устья оставалось миль 300 или чуть больше, но Джек был совсем плох, и пришлось сделать длительную остановку. Городок был мал (впрочем, сейчас он много меньше, чем тогда), но в нем располагалась христианская миссия, а при ней — больница. Но главное, в Анвике был картофель. Он и спас Лондона — почти как в упомянутом выше рассказе (ну а откуда другой опыт?).
Об Анвике он вспомнил, когда сочинял очерк «Из Доусона в океан» (1897) — о путешествии к Берингову морю: «Только ко времени прибытия в Анвик, в 600 милях от океана, мы по-настоящему оценили все величие реки, по которой путешествовали. У форта Юкон, в 1300 милях от океана, он имеет ширину восемь миль; у Коюкука сужается до двух-трех миль, а от Косеревского[136] она выдерживает ширину восемь — десять миль до самой широкой дельты, где ее южный приток отстоит от северного более чем на 80 миль. У Анвика ширина реки 40 миль, а весенний подъем воды — от 30 до 40 футов. Такой огромной шириной река обязана острову, по всей видимости, крупнейшему речному острову в мире, который тем не менее не имеет названия»[137].
Несмотря на свое состояние, он смог оценить величие реки.
К конечному пункту путешествия, форту Святого Михаила (тот расположен в устье Юкона, на берегу Ледовитого океана), Джек уже окреп и смотрел в будущее с оптимизмом, о чем свидетельствует запись в дневнике: «Я покидаю форт Святого Михаила, и это восхитительный момент». Запись датирована 30 июня 1898 года — этот день стал последним в клондайкской эпопее.
Несколько лет спустя Джек Лондон написал: «С Клондайка я не вывез ничего, кроме цинги». Разумеется, это поза, и он отлично к тому времени понимал, что это совсем не так. Вероятно, он подразумевал тот факт, что не разбогател, не привез золота. Это так. Более того, покинув Аляску, Джек так и остался чечако — новичком. Он плохо знал местных индейцев и эскимосов, а то, что знал, рисовало в его представлении весьма неприглядную картину. Опыта золо-тоискательства у него почти не было, не выживал он при пятидесятиградусном морозе, не гнал через «белое безмолвие» собачью упряжку, едва ли даже сумел бы ее запрячь (да и собак у него тоже не было). И вообще, многого, что составляло рутину жизни старателя на Аляске, ему лично испытать не довелось. Но он очень многое увидел, услышал, наблюдал, и это глубоко и прочно отложилось в его памяти. Он знал золотоискателей — чечако и ветеранов, удачливых и наоборот, он видел смерть, опасность, подлость и благородство. Да и себя испытать сумел. Север «обнажал» человека, «выворачивал» его натуру — и это, конечно, уже тогда было очевидно писателю. Джек Лондон всегда стремился к знаниям — запоем читал книги, постоянно учился, самостоятельно и в школе, и в университете. Университета он не окончил (как, впрочем, и школы) и едва ли догадывался, что опыт, приобретенный на Севере, станет для него главным Университетом, серьезно и глубоко повлияет на его философию жизни.
Глава 4ПОВОРОТ
«Я сражался и продолжаю вести свой бой в одиночку…»: 1898—1899
Едва ли, возвращаясь из Клондайка, Джек Лондон даже в самых смелых своих мечтах мог предположить, что пройдет год с небольшим, и он с полным на то основанием сможет сказать о себе: «Я — писатель». А еще через год навсегда уйдет в прошлое и главное его проклятие — бедность. И жизнь совершенно изменится.
30 июня 1898 года он расстался с Аляской. Денег на обратный путь у него, понятно, не было. Все, чем он располагал, — кожаный мешочек (таким в обязательном порядке, чуть ли не первым делом, обзаводился каждый старатель), а в нем с десяток крупинок золота на сумму примерно в пять с половиной долларов. Увы, не он его намыл — это всё, что осталось после того, как Джек распродал свое немудрящее имущество (а расплачивались в Клондайке, разумеется, золотом) и не истратил в Анвике. Замечательный получился сувенир! Джек нанялся кочегаром на первый же пароход — тот шел в Ванкувер. Оттуда, уже пассажиром, на заработанные в плавании деньги добрался до Сан-Франциско, а затем на пароме в Окленд.