San Francisco Bulletin — газета крупная, живо интересовавшаяся новостями из Аляски; непонятно, почему Ирвинг Стоун написал, что тот отослал очерк в San Francisco Examiner, ведь этот факт хорошо известен)[140], он взялся за повесть для детей, ориентируясь на популярный в то время журнал Youth’s Companion, публиковавший такую литературу. Он закончил повесть за неделю, написал статью, потом принялся за рассказы, в основу которых легли недавние северные впечатления. С утра он занимался поисками работы, потом до изнеможения трудился за письменным столом. Чей, как не собственный, опыт передал Лондон Мартину Идену (не зря же он заявлял: «Мартин Иден — это я!»). Это он, Джек Лондон: «Работал он за троих. Спал всего пять часов, и только железное здоровье давало ему возможность выносить ежедневное девятнадцатичасовое напряжение труда». Это он «не терял ни одной минуты».
«Метóда», которую он приписал своему герою, была, конечно, его собственным изобретением:
«За рамку зеркала он затыкал листочки с объяснениями некоторых слов и с обозначением их произношения: когда он брился или причесывался, он повторял эти слова. Такие же листочки висели над керосинкой, и он заучивал их, когда стряпал или мыл посуду. Листки все время сменялись. Встретив при чтении непонятное слово, он немедленно лез в словарь и выписывал слово на листочек, который вывешивал на стене или на зеркале. Листочки со словами Мартин носил и в кармане и заглядывал в них на улице или дожидаясь очереди в лавке».
Эту систему Мартин (Джек Лондон) применял не только к словам:
«Читая произведения авторов, достигших известности, он отмечал особенности их стиля, изложения, построения сюжета, характерные выражения, сравнения, остроты — одним словом, все, что могло способствовать успеху. И все это он выписывал и изучал. Он не стремился подражать. Он только искал какие-то общие принципы. Он составлял длинные списки литературных приемов, подмеченных у разных писателей, что позволяло ему делать общие выводы о природе литературного приема, и, отталкиваясь от них, он вырабатывал собственные, новые и оригинальные приемы и учился применять их с тактом и мерой. Точно так же он собирал и записывал удачные и красочные выражения из живой речи — выражения, которые жгли, как огонь, или, напротив, нежно ласкали слух, яркими пятнами выделяясь среди унылой пустыни обывательской болтовни. Мартин всегда и везде искал принципы, лежащие в основе явления. Он старался понять, как явление создается, чтобы иметь возможность самому создавать его. Он не довольствовался созерцанием дивного лика красоты; <…> он, как химик в лаборатории, старался разложить красоту на составные части, понять ее строение»[141].
Это должно было помочь ему создать собственную красоту, отыскать ключ к успеху.
Довольно быстро особое место среди «разных писателей» занял Киплинг, его «химию» Лондон изучал последовательно и тщательно, нередко даже переписывая от руки рассказы мастера целиком[142]. В этом был, по его мнению, очевидный резон: тогда Киплинг был, пожалуй, самым популярным англоязычным писателем. К тому же он писал «экзотические» рассказы и повести. За короткую жизнь у Лондона накопилось столько «экзотики», что он вполне мог разрабатывать то же поле. Тем более что тема Клондайка, золотоискателей, стойкости и мужества старателей совершенно не была отражена в литературе. Да и то обстоятельство, что англичанин являлся еще и самым высокооплачиваемым (Джек вычитал это в какой-то газете), тоже было существенно — ведь он собирался зарабатывать литературой. Конечно, Джек Лондон не надеялся, что ему сразу станут платить, как Киплингу. Во всяком случае, может быть, потом, когда он прославится… В одном из журналов он прочитал: стандартная плата, которую предлагают авторам в США, — два цента за слово. Таким образом, получалось, что за рассказ он мог получить от десяти до двадцати долларов. Чтобы сочинить рассказ, ему требовалось два, максимум — три дня. Перспектива рисовалась головокружительная! Он подсчитал: чтобы жить в достатке, ему хватит одного рассказа в месяц — даже в два месяца (ну, еще один рассказ нужен, чтобы расплатиться с долгами и забрать заложенное из ломбарда). А потому — писал, писал и писал, а потом перепечатывал на допотопной машинке (ее он позаимствовал у мужа Элизы). Кстати, в романе «Джон Ячменное Зерно» есть пассаж по этому поводу. Трудно удержаться, чтобы не напомнить его читателю:
«Это была удивительная машинка. Я готов и сейчас заплакать, вспоминая свои поединки с ней. Она была, пожалуй, из самых первых пишущих машин: более допотопной конструкции я не встречал. <…> В этой машинке сидел какой-то дьявол. Она не подчинялась никаким известным физическим законам и опровергала древнюю аксиому, что одинаковые предметы, применяемые в одинаковых условиях, дают одинаковые результаты. Клянусь, ее нельзя было заставить работать одинаково два раза подряд. Она упрямо доказывала, что только разные условия приносят одинаковые результаты. Как у меня болела от нее спина! До знакомства с ней я был далеко не неженкой и выдерживал любое, самое сильное физическое напряжение, а тут она убедила меня, что я далеко не Геркулес. После каждой новой схватки с ней я испытывал такие боли в плечах, что заподозрил с ужасом у себя ревматизм. Стук от нее был невероятный: издали казалось, будто грохочет гром или раскалывают топором мебель, потому что клавиши работали лишь тогда, когда по ним колотили с огромной силой. У меня даже связки на больших пальцах растянулись, и руки болели по локоть, а на концах пальцев натерлись волдыри, которые лопались и возникали снова. Если бы это была моя собственная машинка, я работал бы на ней молотком. А ведь мне приходилось не просто бороться с машинкой, а перепечатывать рукописи! Выстукивание тысячи слов превращалось в подвиг, сопровождаемый тысячью проклятий. Но я-то писал в день куда больше, чем тысячу слов. Я стремился поскорее перепечатать мои творения и разослать по редакциям, уверенный, что там их ждут не дождутся»[143].
Рукописи разлетались по всей стране: на Восток, Северо-Восток, в Нью-Йорк и Филадельфию, в журналы южных штатов, в калифорнийские. Но обратная связь практически отсутствовала. Впрочем, из Bulletin в конце концов ответили: «Интерес к Аляске поразительным образом сильно упал. В то же время написано о ней так много, что я не думаю, что мы сможем купить вашу историю. Редактор»[144].
Не менее печальная судьба оказалась у повести, которую он отослал в Youth’s Companion. История называлась «Где мальчики становятся мужчинами» (Where Boys are Men) и включала семь глав (три тысячи слов). После долгого молчания ее отвергли (год спустя ее приняли в журнале Youth and Age, но напечатана она так никогда и не была).
Джек решил извлечь из небытия свои старые творения, в основном фантастику, — то, что насочинял еще до Севера. Что-то, видимо, он чуть переделал (речь идет о рассказе The Ghostly Chess Game — на русский он не переведен), но остальные просто перепечатал (это «Тысяча смертей», «Чумной корабль» и еще два или три) и отослал. Часть рассказов («О Хару», «Шутка махатмы» и «Два куска золота») — отверг, посчитав слабыми и недостойными публикации[145]. Даже на марки и конверты были нужны деньги, да и есть что-то надо было.
Джека мучило, что он «сидит на шее» у матери и Элизы, но работы по-прежнему не было. Он вновь и вновь штудировал газеты и журналы, пытаясь понять, на чем можно заработать. Взялся сочинять небольшие заметки на разнообразные темы, юмористические сценки и анекдоты, шутки и комические стишки, которые обязательно присутствуют в каждом номере, но и здесь — никакой реакции. Выяснил: большинство газет получают материалы подобного рода из специальных агентств, так называемых «синдикатов». Он отправил несколько заметок в один из них и очень скоро получил ответ: «Синдикат организует материал силами своих штатных сотрудников». Они не кривили душой — дело действительно обстояло именно так. Ведь и газета — прежде всего бизнес, и он должен быть организован (и — был организован!) наиболее эффективным образом. При этом, сравнивая свои тексты «с тем, что печаталось в газетах и дешевых еженедельных журнальчиках, он… находил, что пишет гораздо лучше». Возможно, так оно и было. Во всяком случае, он так считал. Если бы у Лондона был кто-то, кто мог ему помочь, привести в редакцию, представить, вероятно, ему удалось бы попасть в число авторов. Но такого человека рядом не было.
Он вспоминал: «Я страдал оттого, что не с кем было посоветоваться. Я не знал ни одного литератора — даже начинающего, ни одного репортера».
Так ли это? В общем его слова вполне искренни. Но главным образом потому, что он сам не искал подобных контактов. Ведь был же среди его знакомых тот же Эдвард Эпплгарт (стихи которого Джек разбирал) — он иногда публиковал в журналах стихотворения и эссе. У него должны были быть знакомые в литературных кругах. Они определенно имелись у другого приятеля Лондона — его спарринг-партнера по боксу и фехтованию, а также начинающего литератора Германа «Джима» Уитакера (Whitaker), и среди них (это хорошо известно!) был Амброз Бирс (Bierce). А уж он-то мог открыть двери (по крайней мере на Дальнем Западе США) любому автору. И довольно многим — открыл. В том числе и Уитакеру, и другому (будущему) другу Джека — поэту Джорджу Стерлингу (Sterling)[146]. Однако похоже на то, что Лондон (сознательно или бессознательно?) сам избегал подобных отношений. Об этом косвенно говорит фраза, прозвучавшая из его уст: «Я чувствовал, что добиться литературного успеха можно лишь, если забыть всё, чему учили в средней школе и университете». Потому что «профессора и преподаватели не были способны научить писать так, чтобы увлечь читателей на пороге нового века». А он, вероятно, считал, что