Современный читатель, возможно, удивится: всего девять рассказов — и уже книга. При сегодняшней полиграфии и теперешних издательских традициях действительно получилась бы совсем небольшая, тоненькая книжка. Но в те времена, когда и бумага была толще, и шрифты крупнее, и поля шире, и текста на странице помещалось куда меньше (обычно 1000–1200 знаков), форматы были иные, да и переплет солиднее, — получался вполне увесистый том на двести с лишним страниц.
Лондон действовал наудачу и послал «проспект» в самое солидное, из известных ему по книгам, издательство The Macmillan & Со в Нью-Йорке. Но те не заинтересовались и ответили отказом. Тогда он написал в Бостон, тоже в весьма авторитетное издательство Houghton Mifflin Company. Это было в августе. В отличие от ньюйоркцев ему не ответили сразу — повисла пауза.
Подвешенное состояние явно нервировало Джека. В октябре, делясь своими надеждами и сомнениями, он писал Джонсу, который спрашивал, как продвигаются дела с книгой: «О моем сборнике ничего не слышно. Видимо, они все еще думают».
Однако в целом дела обстояли весьма неплохо. Пусть нерегулярно, чеки всё же приходили за одобренные или опубликованные рассказы, статьи, очерки. Суммы небольшие — 10, 20, 25, а то и пять долларов, — они тем не менее позволяли смотреть в будущее с оптимизмом. Был даже получен чек на 25 долларов от Youth’s Companion, ранее отказавшего в публикации его повести, — он купил рассказ.
Доходы были скромными и нестабильными, но они были, и теперь семья не бедствовала. Гонорары Джека и небольшая пенсия, которую от правительства Флора получала за мужа — инвалида Гражданской войны, давали возможность вести небогатый, но достойный образ жизни. Джек купил пальто, приобрел новый велосипед, настоял, чтобы мать отказалась от уроков музыки (от проведения спиритических сеансов отговаривать ее было, разумеется, бессмысленно).
1 ноября пришло долгожданное известие: в Houghton Mifflin согласны издать сборник рассказов о Клондайке; книга будет называться «Сын Волка» — по названию одной из историй. А еще — семья переехала в дом немного побольше и в район попрестижнее.
Жизнь менялась. Не только в финансовом, но в социальном и бытовом смыслах. К концу 1899-го — началу 1900 года установился тот ритм, в котором Джек Лондон будет существовать дальнейшие годы: короткий сон (пять-шесть часов), с утра напряженная работа — примерно до середины дня (ежедневная норма — одна тысяча слов); остальное время уже принадлежало не литературе: он общался, занимался спортом, много читал.
Лондон вспоминал: «По мере того как я становился признанным писателем, повышалось мое материальное благосостояние и шире становился кругозор. Я заставлял себя писать и перепечатывать тысячу слов ежедневно, включая воскресные и праздничные дни, и по-прежнему усиленно занимался, хотя, пожалуй, несколько меньше, чем прежде. Зато разрешал себе спать по пять с половиной часов — полчасика все-таки прибавил. С деньгами все обстояло благополучно, и я смог больше отдыхать. Я чаще ездил на велосипеде, благо он теперь всегда был дома, боксировал и фехтовал, ходил на руках, занимался прыжками в высоту и в длину, стрелял в цель, метал диск и плавал. Я заметил, что усталому телу требуется больше сна, чем усталой голове. Иной раз после сильного физического напряжения я спал шесть часов, а то и целых семь. Но такое роскошество позволял себе не часто. Столько еще предстояло узнать, столько сделать! Проснувшись после семи часов сна, я чувствовал себя преступником и благословлял того, кто придумал будильник. <…> Я все время находился в приподнятом настроении, был преисполнен светлой веры. Я был социалистом, хотел спасти человечество, и никакое виски не могло бы вызвать во мне того душевного подъема, какой порождали социалистические идеалы. Литературные успехи придали более громкое звучание моему голосу — так мне по крайней мере казалось. Во всяком случае, моя репутация писателя собирала бóльшую аудиторию, чем моя репутация оратора. Меня приглашали наперебой разные общества и клубы выступить с изложением своих идей. Я боролся за правое дело, одновременно занимаясь самообразованием и писательством, и был всецело этим поглощен. Прежде круг моих друзей был очень ограничен. Теперь я стал бывать в обществе. Отовсюду сыпались приглашения, особенно часто на званые обеды, и я завел знакомство и подружился со многими людьми».
Среди прочего, как мы видим, большое место занимало общение с местными социалистами. В их кругу Лондону было комфортно. Теперь о нем писали газеты, и никто уже не называл его «мальчиком-социалистом», но «молодым, талантливым писателем». А то, что он был социалистом, так кто из «молодых и талантливых» в ту пору им не был? К тому же в Сан-Франциско тогда существовала целая группа «талантливых и амбициозных» — журналистов, художников, писателей, студентов Стэнфорда, увлеченных социалистическими идеями. Разумеется, происхождения все они были мелкобуржуазного (что в этом удивительного?), но люди образованные, воспитанные и неординарно мыслящие. Назвали себя просто, но не без иронии: The Crowd (то есть толпа, сборище)[162]. Собирались нерегулярно, для собраний снимали помещения (обычно небольшие); обсуждали политику, экономику, Маркса, Спенсера, события в разных частях света, устраивали лекции, выслушивали рефераты. Вдохновителем «сборищ» был, судя по всему, Фрэнк Строн-Гамильтон — наполовину социалист, наполовину анархист и талантливый оратор. Из оклендцев обычным участником собраний был Г. Уитакер, он и привел Лондона. Можно с изрядной долей уверенности предположить, что «актуально-политические» статьи Лондона, написанные и опубликованные в 1899–1900 годах на страницах местных газет и журналов, — оттуда. Впрочем, для нас важнее иное, а именно встреча, которая случилась на одном из собраний в декабре 1899-го, — Лондона тогда познакомили с Анной Струнской. Событие, значимое для нашего героя, учитывая то, какую роль девушка будет играть в ближайшие годы в его судьбе — творческой и личной.
Тогда Анна Струнская была студенткой, училась в Стэнфордском университете. В Америке она очутилась в возрасте девяти лет вместе с семьей, эмигрировавшей из России. Ее родина — еврейское местечко Бабиновичи в современной Витебской области Белоруссии. Первые годы они прожили в Нью-Йорке, а в 1893 году переехали в Сан-Франциско. Здесь жил ее дядя, успешный врач Макс Струнский. Дядя и оплатил девушке учебу в университете.
Сама Струнская (уже после смерти Лондона, в 1916 году) вспоминала о первой их встрече: «Мы пожали друг другу руки и остановились поговорить. Я испытывала тогда необычное чувство — восторженного счастья. Помню, ситуацию я воспринимала так, будто встречаюсь и разговариваю с молодым Лассалем, юным Марксом или Байроном, — таким четким было представление, что событие это историческое»[163].
Трудно, конечно, не уловить в этих словах отзвуки грядущей литературной известности Лондона. Впрочем, может быть, он тогда выступал (на одном из его выступлений, как раз в конце декабря 1899 года, она могла присутствовать: по приглашению местного отделения Социалистической рабочей партии Лондон выступал в Юнион-холле; на афишах его именовали «выдающимся журнальным автором»), а он был эмоционален, говорить умел, да и хорош собой — к тому же в ореоле успеха! — разумеется, должен был произвести впечатление на молодую особу. Тем более что взгляды их совпадали: она была (всю жизнь!) яростной социалисткой.
Произвела юная эмигрантка впечатление и на Лондона, хотя все, кто знал ее тогда, говорили, что она отнюдь не красавица, но очень милая. Скорее всего, Лондона покорил ее интеллект. А она действительно была умна и очень начитанна. И невероятно энергична — энергия била через край. Ну и, конечно, глаза — прекрасные, бездонные, умные еврейские глаза. Едва ли он смог устоять перед таким очарованием.
Но о Струнской, ее отношениях с нашим героем — немного позже. Как и о Чармиан Киттредж (будущей миссис Чармиан Лондон), и о Джордже Стерлинге — главном, а может быть, и единственном друге Лондона — с ними он тоже познакомился там же, на «сборище».
Начало 1900 года Джек Лондон встретил уже другим. Всего год отделял его от прежнего Джека — уже почти отчаявшегося в борьбе с обстоятельствами, всерьез размышлявшего о самоубийстве. Теперь всё переменилось. Можно сказать: волшебным образом. Но он-то знал, что стоит за этим «волшебством». Всю свою предыдущую, совсем короткую еще жизнь он постоянно «повышал планку» и «брал» очередную «высоту». Взял и эту. Но едва ли мог даже предположить, что всё произойдет так быстро. Было от чего перемениться.
Глава 5НА ПОДЪЕМЕ
«Свой среди чужих»: 1900—1902
25 декабря 1899 года Джек Лондон подписал контракт с Houghton Mifflin Company на издание своей первой книги — сборника «северных рассказов» «Сын Волка». Событие, конечно, очень важное. Выход первой книги многое меняет в судьбе писателя. Да и дата символичная — Рождество. Рождение «большого писателя».
А рассказ, который дал название книге, — пожалуй, один из лучших у Лондона о Севере и, разумеется, хорошо известен читателю. У нас в стране этот текст вызывает смешанные чувства. С одной стороны, талантливо написано, а с другой, — явная апология расизма, гимн превосходству белого человека. Но если мы поместим рассказ в контекст жизни писателя, то обнаружим и вполне символический подтекст. Напомним фабулу: золотоискатель «Бирюк» Маккензи решает жениться, но за женой едет не к себе на родину, а к индейцам и выбирает дочь вождя, Заринку. Последняя расположена к нему и готова пойти с ним. Но племя против: вождь, шаман, молодые индейцы-охотники, которые хотят заполучить ее себе. «Бирюк» подкупает вождя, но вынужден вступить в схватку с соперником — гигантом по прозвищу «Медведь». Шансов на победу у него почти нет — силы не равны, но тут главный враг, шаман, пускает в спину героя стрелу и… промахивается, «удачно» поразив его противника. Маккензи увозит свой приз — Заринку. А ведь так и Джек Лондон ворвался в литературный мир Америки, не имея на то особенных шансов. Не подходил он на роль писателя ни по социальному статусу, ни по уровню образования и воспитания. Не было у него и связей в литературном мире, не было среды, которая могла его сфор