Джордж Бретт, конечно, был необычным человеком. Англичанин, он был влюблен в американскую литературу и как издатель делал все возможное для ее развития и продвижения. По сути, именно он по-настоящему и открыл Джека Лондона американской да и мировой читающей публике (как, впрочем, Эптона Синклера, Эллен Глазгоу и многих других)[170].
Подробности первой их встречи неизвестны, но наверняка среди прочего говорили они о новых произведениях писателя. Именно тогда Лондон изложил ему идею «Писем Кэмптона и Уэйса» и нашел у издателя поддержку. По воззрениям последний был либералом и прогрессистом. Видимо, поэтому поддержал Бретт и совершенно сумасшедшую идею писателя: задержаться на две-три недели в Лондоне, «нырнув» на дно трущоб Ист-Энда, с тем чтобы в обличье бродяги изучить его жизнь изнутри, а затем написать об этом книгу. Ее Бретт обещал издать. По планам «Америкэн Пресс Ассошиэйшн», прежде чем направиться в Южную Африку, Лондон должен был взять интервью у нескольких британских генералов, воевавших против буров. Две-три недели на это уйдут, а потому можно параллельно заняться изучением мира столичных трущоб — так предполагал писатель.
30 июля на пароходе «Маджестик» он отплыл из Нью-Йорка и уже вскоре оказался в Лондоне. Здесь его ожидали новые известия: запланированная поездка в бывший Трансвааль отменялась, интервьюировать доблестных вояк не надо, можно возвращаться — обратный билет оплачен…
Но Джек Лондон — впервые в британской столице, да и планы имеются, а то, что денег у него осталось совсем немного — не беда! С его-то опытом жизни без средств — неужели это проблема?
Ирвинг Стоун писал, что намерение превратиться в обитателя трущоб возникло у Лондона спонтанно. Но это, видимо, не так, если с дороги, накануне отплытия, он писал Анне Струнской:
«Через неделю я буду в Лондоне. Там у меня всего два дня на приготовления, а потом я исчезну с глаз долой, чтобы наблюдать коронацию (а он прибыл действительно как раз к коронации недавно взошедшего на престол Эдуарда VII. — А. Т) как рядовой представитель лондонского мира животных, ибо они и есть животные, но, наверное, как и в обитателях нью-йоркских трущоб, в них тлеет искра божья».
Всё, что последовало затем, хорошо известно: в первых очерках (если угодно — главах) книги «Люди бездны» Лондон описал, как и что он делал, чтобы проникнуть в трущобы Ист-Энда и освоиться. Нет смысла пересказывать книгу — в свое время с разной степенью подробностей ее пересказывали и Стоун, и Балтроп, и Фонер, и многие другие биографы писателя. Лучше «Людей бездны» прочитать. Но уже с начальных страниц видно, какое глубокое и сильное впечатление произвела на писателя даже первая встреча с этим миром:
«На улицах Лондона нигде нельзя избежать зрелища крайней нищеты: пять минут ходьбы почти от любого места — и перед вами трущоба. Но та часть города, куда въезжал теперь мой экипаж, являла сплошные, нескончаемые трущобы. Улицы были запружены людьми незнакомой мне породы — низкорослыми и не то изможденными, не то отупевшими от пьянства. На много миль тянулись убогие кирпичные дома, и с каждого перекрестка, из каждого закоулка открывался вид на такие же ряды кирпичных стен и на такое же убожество. То здесь, то там мелькала спотыкающаяся фигура пьяницы, попадались и подвыпившие женщины; воздух оглашался резкими выкриками и бранью. На рынке какие-то дряхлые старики и старухи рылись в мусоре, сваленном прямо в грязь, выбирая гнилые картофелины, бобы и зелень, а ребятишки облепили, точно мухи, кучу фруктовых отбросов и, засовывая руки по самые плечи в жидкое прокисшее месиво, время от времени выуживали оттуда еще не совсем сгнившие куски и тут же на месте жадно проглатывали их. На всем пути нам не попалось ни одного экипажа, и детям, бежавшим сзади нас и по бокам, мы казались, верно, посланцами из какого-то неведомого и лучшего мира. Всюду, куда ни обращался взор, были сплошные кирпичные стены и покрытые грязной жижей мостовые. И над всем этим стоял несмолкаемый галдеж. Впервые за всю мою жизнь толпа внушила мне страх. Такой страх внушает морская стихия: сонмы бедняков на улицах представлялись мне волнами необъятного зловонного моря, грозящими нахлынуть и затопить меня»[171].
Не «затопили»: он довольно быстро адаптировался, и, по его словам, «когда попал… на Восточную сторону, то с радостью почувствовал, что освободился от страха перед толпой». «Я стал частью ее, — писал Лондон. — Огромное зловонное море захлестнуло меня — вернее, я сам осторожно погрузился в его пучину». Вот именно что «осторожно погрузился». И превратился в «чужого среди своих», хотя и считал, что в этом «море» он — как раз свой. Но был, конечно, чужаком. Потому что наблюдал жизнь Ист-Энда, хотя изнутри и с сочувствием, но все же — со стороны. Потому что всегда мог «всплыть»: в курсе его «погружения» была местная полиция, он мог передохнуть (и досыта поесть!) на съемной квартире, да и золотой соверен (так, на всякий случай!) был зашит в подкладку его фуфайки. Его «товарищи» были лишены всего этого. К тому же писатель знал, что он здесь временно, а они — навсегда.
Но, к чести Лондона, необходимо сказать, что исследование он провел разностороннее, подробное. Судя по очеркам, от его взгляда не укрылись, пожалуй, ни одна важная деталь жизни и быта и даже особенности мироощущения столичных обездоленных. Да и портреты обитателей «дна» — знакомцев «туриста» — получились живописные!
«Люди бездны» открыли еще одну, совершенно новую грань таланта писателя — публициста-расследователя. В этом смысле Лондон один из ярких предшественников современных ему и грядущих «разгребателей грязи» — Л. Стеффенса, И. Тарбелл, Э. Синклера и др. Очевидно и то, что на книгу о лондонских трущобах его вдохновила книга Джейкоба Рииса, корреспондента The New York Sun, который изучал нью-йоркские трущобы и их обитателей. Но тот наблюдал их почти десять лет, а Лондон — только несколько недель. Все это время писатель не только жил среди обездоленных, он «выныривал» и по горячим следам (пока новые впечатления не стерли прежние) писал на съемной квартире свою книгу.
Жизнь в трущобах да и книга дались ему нелегко. Тогда же он писал Анне Струнской из Лондона: «Я чувствую себя совершенно больным в этой преисподней, именуемой Ист-Эндом и населенной живыми людьми».
По художественным достоинствам и полемическому накалу очерки Лондона явно превосходят произведения упомянутых авторов (художник все-таки!), но что касается обобщений и анализа — здесь Лондон уступает своим современникам и «коллегам». Сказывается многое: краткость пребывания в трущобах, несколько высокомерный американизм писателя (он сравнивает, к примеру, физическое состояние американских и британских нищих — их рост, вес, умственные способности), идеологические шоры и предубежденность выходца «из народа». Играет свою роль и социал-дарвинизм Лондона. А чего стоят его конспирологические построения! Не раз звучит в книге мысль, что всё это, мол, заговор империалистов, стремящихся извести «лишнее население».
Вывод писателя однозначен:
«Эта система, столь грубо и преступно попирающая права людей, будет неизбежно уничтожена. И надо сказать, что она не только расточительная и бездарная, но также и грабительская система. Каждый изможденный бедняк без кровинки в лице, каждый слепой, каждый малолетний преступник, попавший в тюрьму, каждый человек, желудок которого сводят голодные спазмы, страдает потому, что богатства страны разграблены теми, кто ею управляет. И ни один из представителей этого правящего класса не сумеет оправдаться перед судом Человека. Каждый младенец, гибнущий от истощения, каждая девушка, выходящая по ночам на панель Пиккадилли после целого дня изнурительного труда на фабрике, каждый несчастный труженик, ищущий забвения в водах канала, требует к ответу “живых в домах и мертвых в могилах”. Миллионы человек, никогда не евшие досыта… никогда не имевшие теплой одежды и сносного жилья, предъявляют счет правящему классу за пищу, которую он пожирает, за вина, которые он пьет, за роскошь, которой он себя окружил, за дорогое платье, которое он носит».
Увы, «эта система» не только живет, но, как мы видим, развивается, обновляется и даже возрождается — там, где, казалось бы, сбылись мечты Лондона-социалиста. Но это — совсем другая история.
Книга у Лондона получилась. Уже через несколько месяцев на своих страницах ее в несколько сокращенном виде опубликовал журнал социалистической направленности «Уилшайрз мэгэзин» (его издавал в Нью-Йорке видный американский социалист Гилфорд Уилшайр), а затем в полном виде вышла в издательской фирме Джорджа Бретта.
После того как «Люди бездны» были дописаны, Джек Лондон с облегчением «вынырнул» на поверхность, желая одного — очистить легкие от смрада Ист-Энда и изгнать из памяти ужасающие картины трущоб британской столицы. А что может быть лучше новых впечатлений? И он отправился в Европу — сначала во Францию, потом в Германию, а затем в Италию, в которых, разумеется, никогда не бывал.
Вероятно, он планировал большое путешествие, результатом которого должна была стать новая книга. Публицистика его притягивала, после «Людей бездны» он почувствовал вкус к этому роду литературы. Но «европейский тур» литературных последствий не имел. Вероятно, потому, что получился слишком коротким: в дороге его настигло известие о рождении второго ребенка, снова девочки.
Биографы в один голос уверяют, что Лондон хотел сына и появление второй дочери его изрядно расстроило. Находятся и такие, кто утверждает, что после этого «брак с Бесс был обречен»[172]. Что ж, вероятно, отец действительно очень ждал сына и известие о девочке его разочаровало. А вот что касается брака, он был обречен с самого начала — любви в нем не было. А на песке умозрительных конструкций, что бы ни говорил по этому поводу Герберт Уэйс, крепкого союза не построишь…