И еще одно качество очень привлекало Лондона в Стерлинге — его безграничный гедонизм. В душе он и сам был гедонистом и страстно желал получить как можно больше удовольствий от жизни, абсолютно убежденный в том, что заслужил их. Не только лично — но и как «человек толпы». В каком-то смысле это была «месть класса».
Вместе с тем вкусы молодого Лондона не отличались утонченностью, они были просты. Характерный пример — в романе «Джон Ячменное Зерно»:
«Помню, когда вышла моя первая книга, группа знакомых по Аляске устроила в мою честь встречу у себя в Богемском клубе в Сан-Франциско. Мы сидели, утопая в роскошных кожаных креслах, и заказывали напитки. Я понятия не имел, что существует столько разных ликеров и сортов виски. Я никогда не пробовал ликеров, и то, что виски разбавляют содовой водой и пьют со льдом из высоких бокалов, явилось для меня новостью. Я не знал, что название “Шотландское” тоже относится к виски. Мне были известны только напитки бедняков, которые пили вдоль границы и в портовых кабаках: дрянное пиво и еще более дрянное виски, без специальных названий. Я был сконфужен, не зная, что заказать, и лакей чуть не упал в обморок, когда я, наконец, велел подать красного вина, — это после обеда-то!»
Еще проще Джек Лондон смотрел на женщин и на отношения с ними. Как мы знаем, у него имелась и «теоретическая база», замешенная на дарвинизме и спенсерианстве, — в «Письмах Кэмптона и Уэйса» на эту тему рассуждений немало. К тому же Лондон был совершенно искренне убежден, что «полноценный самец» (а уж себя-то он считал более чем полноценным) по природе своей полигамен. «Мужчина может следовать своим вожделениям, не любя, — утверждал Лондон. — Он просто так уж создан. Мать-природа с непреодолимой силой взывает к нему о потомстве, и мужчина повинуется ее настояниям не потому, что он грешник по собственной прихоти, а потому, что над ним властвует ее закон».
Разумеется, о своих «похождениях» Бесс он не рассказывал, но она чувствовала, а потому мучилась и страдала. Позднее он вспоминал: «Она опасалась любой женщины… ревновала к кому угодно… подозревала всех». У нее имелись для этого очень веские основания.
Лондон, конечно, не монашествовал, когда Бесси носила их первую дочь, а затем и вторую. Но после возвращения из Европы и разочарования от того, что жена не родила ему сына, пустился во все тяжкие, порой не стесняясь заводить «амуры» прямо у себя дома. Тем более что по средам он установил обычай принимать гостей и делал это с размахом — порой насчитывалось человек до ста. Как вспоминали участники этих приемов, с каждым разом они становились всё более шумными, даже дикими. Нередко гости собирались и по воскресеньям. Все много пили, дурачились, устраивали розыгрыши. В одном из писем, датированном летом 1903 года, Лондон описывает один из таких «раутов»:
«Воскресенье я помню очень хорошо. Большую часть времени, практически все время, пока присутствовал Джо-акин, который пил без передыху, я дурачился с девчонками. Я вымазал мордашку Кейт вишнями и грязью, может, помнишь — это было нелегким делом, потому что она вздумала сопротивляться; Чармиан я облил водой с головы до ног, а потом Чарат и Чармиан принялись дурачиться с пудреницей. Чарат зашвырнула ее в кусты, и мне пришлось попотеть, разыскивая ее там»[178].
Со стороны, надо полагать, это выглядело не очень красиво, но Джеку нравилось, тем более что многие из его подружек были покладисты и не особенно ломались, когда он то одну, то другую приглашал «осмотреть» его рабочий кабинет.
«Мои моральные правила Вам известны, — писал он позднее Стерлингу. — Известны и обстоятельства того периода. Вы знаете, я не испытывал угрызений совести от того, что вступал на путь наслаждений».
Из «Писем Кэмптона и Уэйса» (да и из «северных рассказов») мы также знаем, что физическая близость для него не была связана с любовью. Это был акт удовольствия. Причем взаимного. Отчего же от него отказываться, если это радует обе стороны?
Сходные взгляды имел и Джордж Стерлинг (кстати, тоже женатый и тоже несчастливо, поскольку жена, красавица Кэри, его любила, а он ее — нет), и друзья, конечно, немало теоретизировали по этому поводу, оправдывая собственное поведение.
Позднее Лондон, похоже, раскаивался в своем тогдашнем образе жизни, но в оправдание утверждал: «Да, я разбойничал, я рыскал, выслеживая добычу, но добыча никогда не доставалась мне ценой обмана. Ни разу в жизни я не сказал “люблю” ради успеха, хотя часто этого было бы вполне достаточно. В отношениях с женщинами я был безукоризненно честен, никогда не требовал больше, чем был готов дать сам. Я либо покупал, либо брал то, что мне отдавали по доброй воле, и взамен по совести платил тем же; я никогда не лгал, чтобы оказаться в выигрыше или получить то, чего не смог бы добиться иначе».
Что же удивительного в том, что его брак стремительно разрушался? Весна и лето 1903 года стали апогеем этого. Безумные вечеринки по два раза на неделе, невнимание супруга, его холодность, растущее отчуждение, маленькие дети и бесконечные хлопоты по дому, в котором Бесси чувствовала себя лишней, — все это, в конце концов, вынудило ее уехать из дома в один из калифорнийских округов — Аламеду. В июне вместе с детьми она перебралась в местечко Глен-Эллен в округе Сонома. Ее пригласила к себе миссис Эймс из «Оверленд манфли». Инициатива исходила от Джека Лондона. Вполне может быть, Бесси надеялась на то, что супруг «перебесится» и жизнь наладится…
Надеялась напрасно. Миссис Эймс была теткой Чармиан Киттредж, журналистки и подружки Лондона, с которой он к тому времени сблизился, но, в отличие от многих сходных интрижек, обнаружил, что испытывает к ней «чувства».
Знала ли об этом тетушка будущей второй (и последней) жены писателя? Даже если не знала наверняка, то уж точно — подозревала. И, естественно, хотела помочь племяннице. Так что, если она и имела намерение «разрядить» обстановку в семье Лондонов, было это явно не на первом месте. Понятно, миссис Эймс больше волновала судьба родственницы и ее будущее.
В отсутствие жены и детей роман Джека и Чармиан развивался беспрепятственно и стремительно. Уже в конце июля, в очередной приезд к семье в Глен-Эллен, Лондон заявил Бесси, что расстается с ней. Причем сделал он это в два этапа, но в один день: сначала спросил, что она думает по поводу их переезда на уединенное ранчо где-нибудь в Южной Калифорнии — в глуши, подальше от суеты и соблазнов цивилизации. Бесси, решив, что Джек собрался взяться за ум и зажить спокойной семейной жизнью (она, разумеется, догадывалась, что у него бывают другие женщины, да он этого особенно и не скрывал), с радостью согласилась. Этот разговор произошел утром, когда они гуляли. А к вечеру, перед отъездом, Джек зашел к ней в домик и сообщил, что уходит от нее. В «глуши» должна была жить она с детьми, но не он.
Отвлекаясь от обстоятельств личного свойства, заметим: все это время — несмотря на рауты, сумасшедшие вечеринки, алкоголь, мимолетные связи и т. п. — писатель работал. Работал методично, сосредоточенно и без перерывов, выдавая ежедневно (без исключений!) от тысячи до полутора тысяч слов. У него могла болеть голова, отсутствовать соответствующее настроение, его могли осаждать заботы, но «норму» он вырабатывал всегда. Вот это, конечно, не может не поражать!
1903-й был годом постоянного успеха и писательского роста. В начале года Лондон закончил ставшую знаменитой вскоре повесть «Зов предков». Ее напечатал один из ведущих в то время американских журналов «Сэтеди ивнинг пост» и заплатил за публикацию две тысячи долларов. Столько ему никогда не платили. Но теперь — будут платить! И еще больше! Через пару месяцев в «Макмиллане» повесть вышла отдельным изданием и вызвала широкий резонанс. Незадолго до этого Бретт издал «Письма Кэмптона и Уэйса» (хотя и без энтузиазма — лично ему книга не понравилась), а затем и книгу «Люди бездны». Журналы требовали «северных рассказов», и хотя тема эта ему поднадоела уже изрядно, он их сочинял — ради денег. «Мужская верность», «Замужество Лит-Лит», «Тысяча дюжин», «Золотое дно» — написанные тогда для заработка, они отвлекали писателя от воплощения захватившего его в то время замысла — романа «Морской волк».
Год с небольшим назад, переживая неудачу своего первого романа, Лондон писал: «…я знаю, что еще напишу настоящий роман». Взявшись на излете весны 1903 года за «Морского волка», он уже предчувствовал, что на этот раз все будет по-другому — его ждет успех. Предчувствия его, как мы знаем, не обманули, — но всё это пока еще впереди. А тогда — бурная личная жизнь, грядущий развод с женой, увлечения и… алкоголь.
В неоднократно цитированной здесь «Исповеди алкоголика» Лондон писал о том времени: «…я не стремился к алкоголю. Я пил за компанию, когда пили другие. Мне было совершенно безразлично, какой напиток выбирать. Я слепо подражал другим. Если все пили виски, я пил то же, если все пили пиво или сарсапарель, я и здесь не отставал. Но без гостей я никогда не касался спиртного».
Но в том-то и дело, что «гости» захаживали постоянно.
Прежде, памятуя об опыте юных лет — пиратском, «рыбачьего патруля» и т. д., — Лондон опасался спиртного. Но теперь, — писал он, — «я перестал бояться Джона Ячменное Зерно, вообразив, что он мой слуга, а не наоборот». Однако в таком заблуждении, — признавался он несколько лет спустя, — «и крылась главная опасность».
Очень скоро это превратилось в настоящую проблему, что в конце концов и свело его в могилу. Не алкоголь, конечно, а последствия его употребления. Так эти «последствия» разрушили жизнь, а потом и убили его друга — Стерлинга-Бриссендена.
В романе «Джон Ячменное Зерно» можно встретить такую фразу:
«Ко мне захаживал один очень интересный человек, постарше меня, большой любитель виски. Просиживая с ним вдвоем весь день в моем кабинете, мы опрокидывали рюмку за рюмкой, пока мой друг не приходил в приподнятое настроение, а я тоже чувствовал, что хлебнул лишнего. Вы спросите: зачем я это делал? Не знаю. Вероятно, по старой привычке, по примеру тех дней и ночей, когда в компании взрослых мужчин подростку было стыдно сидеть с пустым стаканом».