го результата. Из центра японских позиций батарея стреляет по русской батарее. С тем же успехом. С центральных позиций русских батарея начинает изрыгать снаряды через гору, в направлении центральной японской батареи. Японская батарея на правом фланге бьет по пехоте русских. Так продолжается до бесконечности: русская батарея слева теперь стреляет по центральным позициям японцев, русская батарея в центре начинает стрелять по правой батарее японцев. Окончательный результат этой перестрелки, если иметь в виду человеческие жертвы, практически нулевой. Каждая из сторон не давала другой убивать. В результате длительного процесса, некой пятиугольной дуэли, в которой участвовало множество людей и пушек, было сожжено немало пороха, принято немало решений, и никто не пострадал.
Конечно, с другой стороны, японцы могли добиться стратегического перевеса. Но что такое стратегический перевес? Стратегический перевес, как я его понимаю, это такое управление солдатами и оружием, которое делает позицию противника необороняемой. Необороняемая позиция — это такая позиция, в которой противник должен либо сдаться, либо погибнуть. Но никакой командир, если он знает свое дело, не остается на необороняемой позиции. Он быстро снимается и ищет позицию обороняемую. Стратегическими усилиями его порой удается выбить и оттуда, и он ищет третью. Это продолжается не до бесконечности, а до тех пор, пока он не займет последнюю из возможных обороняемых позиций. Затем перед ним встает первоначальная дилемма: сдаться или погибнуть. Конечно, он сдается. Это все тот же старый вопрос разбойника на большой дороге: “Кошелек или жизнь?” Путник, к которому обращаются с таким вопросом, обычно находится в необороняемой позиции и, естественно, выкладывает денежки. Нация, когда ее армия наконец оказывается загнанной в необороняемую позицию, делает в точности то же самое, отдавая свои цветущие провинции, политические привилегии или денежные контрибуции. По крайней мере таковой представляется современная война профану. Идет ли речь о небольших группах солдат, об армии или о нескольких армиях, стратегическая цель одна, а именно — загнать в необороняемую позицию технику и людей, где все они будут уничтожены, если не сдадутся. Но именно бой с дальнего расстояния делает современные военные действия столь отличными от древних…» И так далее.
Датирована заметка 30 апреля и озаглавлена «Бой с дальнего расстояния». И действительно, — с «дальнего»: нет в корреспонденции ни живого дыхания боя, ни впечатляющих картин, ни живописных подробностей. Близко — хотя бы на «дистанцию пушечного выстрела» — не допускали.
Единственная, по-настоящему «живая» корреспонденция датирована 1 мая 1904 года. Ценность ее не в правдивом описании боестолкновения японцев и русских сил (его там просто нет), а в эмоциях — в человеческих эмоциях Джека Лондона. Вот этот фрагмент:
«Я ехал мимо мертвых и раненых японцев на дороге и чувствовал ужас при виде военных бедствий. <…> К. этому времени я уже несколько месяцев жил среди азиатских солдат. Лица вокруг меня были азиатскими лицами, кожа — желтой и смуглой. Я привык к людям другого племени. Мой разум привык принимать как должное, что здесь у воюющих людей глаза, скулы и цвет кожи отличаются от глаз, скул и цвета кожи людей моей расы. Я привык к этому, таков был порядок вещей. <…> Я въехал в город. В окна большого китайского дома с любопытством заглядывало множество японских солдат. Придержав лошадь, я тоже с интересом заглянул в окно. И то, что я увидел, меня потрясло. На мой рассудок это произвело такое же впечатление, как если бы меня ударили в лицо кулаком. На меня смотрел человек, белый человек с голубыми глазами. Он был грязен и оборван. Он побывал в тяжком бою. Но его глаза были светлее моих, а кожа — такой же белой. С ним были другие белые — много белых мужчин. У меня перехватило горло. Я чуть не задохнулся. Это были люди моего племени. Я внезапно и остро осознал, что был чужаком среди этих смуглых людей, которые вместе со мной глазели в окно. Я почувствовал странное единение с людьми в окне. Я почувствовал, что мое место — там, с ними, в плену, а не здесь, на свободе, с чужаками. <…> На дороге я увидел пекинскую повозку, которую тащили китайские мулы. Рядом с повозкой шли японские солдаты. Был серый вечер, и все вещи на повозке были серые — серые одеяла, серые куртки, серые шинели. Среди всего этого сверкали штыки русских винтовок. А в груде серой ветоши я разглядел светлую голову, только волосы и лоб — само лицо было закрыто. Из-под шинели высовывалась голая нога, судя по всему, крупного человека, белая нога. Она двигалась вверх-вниз вместе с подпрыгивающей двухколесной повозкой, отбивая непрерывный и монотонный такт, пока повозка не скрылась из виду.
Позже я увидел японского солдата на русской лошади. Он прицепил на свою форму русскую медаль; на его ногах были русские офицерские сапоги; и я сразу вспомнил ногу белого человека на давешней повозке.
В штабе… японец в штатском обратился ко мне по-английски. Говорил он, конечно, о победе. Он сиял. Я ни намеком не выдал ему своих сокровенных мыслей, и все же он сказал при прощании:
— Ваши люди не думали, что мы сможем победить белых. Теперь мы победили белых.
Он сам сказал слово “белые”, и мысль была его собственная; и пока он говорил, я снова видел перед собой белую ногу, отбивающую такт на подпрыгивающей пекинской повозке».
Примечательный отрывок. И примечателен он не только эмоциями — понятной и совершенно естественной жалостью, которую испытывает автор к пленным и убитым русским, но и другим: расовой солидарностью. Страна Лондона на стороне японцев, Лондон и сам не симпатизирует русским, да к тому же ненавидит самодержавие (о его реалиях он прочитал и наслушался от той же Струнской немало), но… «белый человек с голубыми глазами» ему все же ближе, и с этим ничего не поделать. Он ощущал себя «чужаком среди этих смуглых людей».
Так закончился февраль, прошел март, за ним апрель, наступил май. Лондон совсем потерял терпение, телеграфировал Херсту: если он не может обеспечить ему доступ на фронт с японской стороны, так пусть переправит к русским — он станет наблюдать оттуда. И вообще: ему всё надоело, и если в ближайшее время ничего не изменится, он «выходит из игры» и возвращается в Штаты. На нервы действовала не только вынужденная пассивность — он никак не мог оправиться от болезни. Ричард X. Дэвис[184], входивший в группу американских журналистов в Сеуле, вспоминал, что Джек выглядел очень плохо — осунулся, исхудал, ходил прихрамывая. Всех донимали вши, а у Джека обнаружилась еще и экзема. К тому же он тосковал по Чармиан и писал ей письма, полные любви.
Скорее всего, всё это в совокупности — физическое недомогание и нервное напряжение — стало причиной эпизода, который прервал корейскую эпопею. Суть его в следующем: к каждому корреспонденту японцами был прикреплен небольшой штат «помощников», по существу, и слуг, и соглядатаев одновременно. Положение с провизией и фуражом было напряженным. Обслуга нередко воровала и то и другое у соседей. И вот однажды Лондон застал одного из денщиков, когда тот воровал чужой фураж, и набросился на него с кулаками.
Позднее он рассказывал Чармиан: «Я и ударил его всего один раз — ударил его кулаком. Да что там ударил, он сам налетел на кулак и упал с глухим таким звуком. А потом скулил две недели и ходил весь перемотанный бинтами».
Так это было или нет, сказать трудно (похоже, Джек все же лукавил). Судя по всему, японца он избил серьезно. Дело приобрело скверный оборот — Лондона арестовали. Поскольку тот, кого он поколотил, был военнослужащим, следовало ожидать, что судить писателя будет военный трибунал. А у того суд скорый и результат известный — расстрел. Во всяком случае, японские воинские власти смотрели на дело серьезно и такой финал не исключали.
На помощь Лондону пришел упоминавшийся Р. X. Дэвис. Он напрямую телеграфировал президенту США Т. Рузвельту, тот связался с властями в Токио, и дело остановили. Писателя освободили, но с условием: он в 24 часа должен покинуть Сеул и отбыть в Японию, а затем без малейшего промедления убраться из страны. В сопровождении все того же Дэвиса Лондон покинул Корею, добрался до Иокогамы и на ближайшем пароходе отбыл в Америку.
Так закончились экспедиция писателя в Корею и его служба у Херста в качестве военного корреспондента.
Любовь и литература: 1904—1905
Ироническая ухмылка судьбы: из Иокогамы в Америку Джек Лондон плыл на пароходе под названием «Корея». Так что с Кореей — в прямом и переносном смысле — он не расставался долго — до тех пор, пока не сошел на пристань Сан-Франциско 30 июня 1904 года. Да и потом дальняя восточная страна, наверное, снилась ему еще долго…
Впрочем, можно утверждать и иное: куда большее место в его снах и грезах занимала тогда Чармиан Киттредж — пока он был на войне, между ними шла переписка. Писали они много, откровенно и всё про любовь. Ирвинг Стоун в своей книге о писателе привел несколько отрывков из этой переписки. Не сможем удержаться от этого и мы — уж очень они выразительны.
«Ах, ты чудный — чудеснее всех! Я видела, как от моего прикосновения у тебя молодеет лицо, — пишет Чармиан. — Что стряслось с этим миром? Где мое место? Наверное, нигде, если нигде — это сердце мужчины».
Джек отвечает:
«Вокруг тебя сомкнулись мои руки. Целую тебя в губы, открытые, честные губы, которые знаю и люблю. Вздумай ты вести себя застенчиво, робко, попробуй вопреки самой себе изобразить жеманную недотрогу, разыграть хоть на мгновение притворную стыдливость, ей-богу, я бы, кажется, проникся к тебе отвращением. “Дорогой мой, дорогая любовь моя!” Я лежу без сна и все снова и снова повторяю эти слова».
В ответ Чармиан — Джеку:
«Меня начинает пугать одно: боюсь, что мы с тобой никогда не сможем выразить, что мы друг для друга. Все это так огромно; а способов выражения у человека так несоизмеримо мало».