А теперь «вся эта мощь и красота исчезли, и долина Тайпи является пристанищем нескольких жалких созданий, съедаемых чахоткой, элефантиазисом и проказой. <…> Люди точно сгнили в этом изумительном саду, с климатом более здоровым и более очаровательным, чем где бы то ни было в другом месте земного шара. Тайпийцы были не только физически прекрасны, — они были чисты. Воздух, которым они дышали, никогда не содержал никаких бацилл и микробов, отравляющих воздух наших городов. И когда белые люди завезли на своих кораблях всевозможные болезни, тайпийцы сразу поддались им и начали вымирать».
Печальной получилась встреча с «райским уголком» Мелвилла. Реальность часто губит иллюзии. Особенно детские и юношеские. Лучше оставить всё как есть и не поверять мечты реальностью. Чтобы не было разочарований.
От Маркизских островов путь «Снарка» лежал к Таити. Под управлением капитана Уоррена парусник «добежал» туда без проблем и происшествий. Проблемы и происшествия ожидали Лондона в Папеэте, столице острова и Французской Полинезии. Помимо газет и писем, находившихся в большом тюке адресованной Лондону корреспонденции, там были и документы из банков с требованиями погасить просроченные задолженности и закладные, а также отчаянное послание Нинетты Эймс (она совсем запуталась в бумагах и буквально возопила о помощи).
Конечно, Джек не ожидал ничего подобного. В обязанность тетушки Нинетты входило следить за передвижением бумаг и вовремя оплачивать счета (с банком о возможном превышении кредитного лимита он договорился заранее). И ни в коем случае не предпринимать никаких самостоятельных действий! Но разве можно было доверять такому персонажу? Прежде всего, ей показался ненадежным банк, с которым имел дело Джек. Она его поменяла. Вернеру Уигету (управляющему строительными работами на ранчо) необходим был склад побольше и жилище поприличнее — она направила тысячу долларов на это. Ну и решила, что у нее слишком маленькая зарплата за все эти хлопоты. Она ее себе удвоила[224]. А после того как газеты опубликовали известие, что «Снарк» пропал без вести и Джек Лондон с супругой, скорее всего, погибли (такая публикация — и не одна! — действительно была[225]), банк приостановил все операции по счетам писателя и предъявил Нинетте Эймс просроченные счета к оплате…
Лондон понял, что ему придется прервать путешествие и вернуться хотя бы на время в Штаты.
Разумеется, это было совсем не ко времени — он дописывал «Мартина Идена». Ему оставалось совсем немного, чтобы поставить окончательную точку… Но и иного выхода не было. Причем действовать нужно было быстро.
Наудачу Лондона в порту Папеэте стоял пароход «Ма-рипоза». Он совершал регулярные рейсы между Таити и Сан-Франциско, недавно пришел из Калифорнии и как раз готовился отправиться в обратный путь. Джек и Чармиан отплыли на нем 13 января 1908 года. Уже через две недели они очутились в Окленде — на приеме, устроенном в честь друга Джорджем Стерлингом в лучшем ресторане города, где непрестанно отвечали на вопросы корреспондентов газет и позировали перед фотографами[226].
За неделю Лондон решил накопившиеся финансовые проблемы (и испросил дополнительный долларовый «транш» у Бретта, посулив тому скорое окончание «Мартина Идена»; он был уверен, что роман ему «удается», а потому издателю не стоит беспокоиться), навестил дочек и, успев к очередному обратному рейсу «Марипозы», уже 2 февраля снова был на Таити. Здесь, на Таити, — за неделю с небольшим — писатель закончил «Мартина Идена»[227] и отослал в Нью-Йорк Бретту рукопись своего лучшего (так он считал) романа.
Папеэте и Таити показались Лондону слишком «цивилизованными», а потому задерживаться здесь он не стал и «Снарк» отправился дальше — к берегам островов Содружества. Там путешественников ожидали удивительный остров Бора-Бора и его гостеприимные жители. В «Путешествии на “Снарке”» острову посвящены две главы («В стране изобилия» и «Рыбная ловля на Бора-Бора»), живописующие островитян и их «праздник, который всегда с тобой».
«Нам говорили, что Бора-Бора — очень веселый остров, — вспоминал Лондон. — Когда мы с Чармиан сошли на берег, то увидели на лужайке у деревни танцующих юношей и девушек, сплошь увитых гирляндами и с какими-то странно фосфоресцирующими цветами в волосах, которые вспыхивали и мерцали в лунном свете. Дальше, перед громадной соломенной хижиной овальной формы, в 70 футов длиною, старейшины деревни пели химинэ[228]. Они были тоже увенчаны цветами и тоже веселы и приветствовали нас радостно, как заблудших овец, пришедших из темноты на свет». Но этого мало. На следующий день состоялся пир. А к угощению прилагались дары — их было безумно много:
«На полу возвышалась гора плодов и овощей, и с двух сторон ее лежали куры, связанные кокосовыми мочалками. После многочисленных химинэ один из стариков поднялся и сказал речь. Речь относилась к нам, и хотя мы ничего не поняли, все же нам показалось, что между нами и горой изобилия имеется какая-то связь.
— Не может же быть, чтобы они собирались подарить нам все это? — прошептала Чармиан.
— Невозможно! — прошептал я. — Зачем бы? Да и места на “Снарке” нет совершенно. Мы не смогли бы съесть и десятой части. А ведь остальное сгниет. Может быть, они просто приглашают нас на пир.
Но оказалось, что мы еще находились во власти страны изобилия. Оратор самыми неоспоримыми жестами вручил нам каждую мелочь горы изобилия, а затем уже всю гору в целом. <…> Эта новая нагрузка была совершенно не по силам “Снарку”. Мы краснели и запинались, произнося мауру-уру. Мы лепетали мауру-уру долго и даже прибавляли нуи, что означает самую невероятную благодарность, — и все-таки старались показать жестами, что не можем принять всех подарков, что было с полинезийской точки зрения высочайшей бестактностью. Певцы химинэ совершенно растерялись от огорчения, и в тот же вечер мы постарались загладить наше невежество, приняв по одному экземпляру от каждого сорта приношений. Уйти от этого наводняющего изобилия было совершенно невозможно. Я купил у одного туземца дюжину кур, а на следующий день он доставил мне тринадцать, да еще полную лодку фруктов в придачу. Француз-лавочник подарил нам корзину гранатов и предоставил в наше распоряжение лучшую лошадь. Местный жандарм тоже предложил нам свою любимую лошадь, которую он берег больше жизни. Все решительно посылали нам цветы. “Снарк” представлял фруктовый магазин, овощную лавку или переполненный припасами склад. Мы ходили не иначе как увитые гирляндами».
Когда «Снарк» покидал Бора-Бора, вся палуба была завалена дарами.
«Что было делать с изобилием?! — восклицает Лондон. — Мы не могли работать на “Снарке” из-за этого изобилия. Мы ходили по фруктам. Шлюпка и моторная лодка были полны до краев. Натянутые тенты трещали от их тяжести. Но как только мы попали в настоящий ветер, началась автоматическая разгрузка. При каждом качании “Снарк” выбрасывал за борт то связку бананов, то десяток кокосовых орехов, то корзину с лимонами. Золотая лимонная река стекала по шканцам. Лопались огромные корзины с ямсом, а гранаты и ананасы катались взад и вперед. Куры и цыплята вырывались на свободу и торчали везде — и на борту, и даже на мачтах. Это ведь были дикие куры, умеющие летать. Когда мы пробовали их ловить, они улетали с судна и, покружившись над морем, возвращались все-таки назад, — впрочем, не всегда возвращались… Никто не заметил в суматохе, как из клетки выбрался поросенок и очутился за бортом».
Одна из глав «Путешествия на “Снарке”» называется «Мореход-самоучка». Забавная глава — в ней описывается, как Лондон учился искусству навигации. Но за юмором и самоиронией видна реальная (и очень серьезная) проблема: хотя писатель немало постранствовал по водным просторам, однако судоводителем не был. Конечно, еще юношей он отважно правил парусным яликом, потом управлял «Рэззл-Дэззл» и патрульным судном, уверенно вел «Спрей», но плавал он по внутренним водам — заливам Сан-Францис — ко и Пуэбло, по протокам и рекам, впадающим в эти заливы. Его опыт открытого моря (богатый, что и говорить!) — был опытом матроса, а не штурмана и не капитана. Вести парусник в виду берегов в знакомой акватории — совсем иное, нежели в открытом море. Для этого надо уметь ходить по проложенному курсу, определяя свое местоположение по солнцу, по звездам, при помощи приборов, с которыми необходимо уметь обращаться. Этих навыков не было. Требовался профессиональный капитан.
Лондон признается: у него на судне дело с капитанами обстояло плохо. «Хорошие капитаны занимают хорошие места на судах с водоизмещением от одной до пятнадцати тысяч тонн и не станут менять свое положение, чтобы водить по волнам наш десятитонный “Снарк”». Водоизмещение у «Снарка» было побольше — около 16 тонн, но в принципе писатель прав.
Лондон пишет, что у него на судне побывали три капитана. На самом деле — два. «Первый из них страдал таким старческим слабоумием, что не в состоянии был указать плотнику точные размеры бушприта». Это — Роско Эймс. «Он был до такой степени дряхл и беспомощен, что не в силах был приказать матросу вылить одно-два ведра соленой воды на палубу “Снарка”. Двенадцать дней, которые мы простояли на якоре под отвесными лучами тропического солнца, палуба оставалась сухой. Она рассохлась, конечно. Мне стоило 35 долларов переконопатить ее». Роско, конечно, не был «дряхл и беспомощен», но совершенно никчемным — был. А что касается палубы — тут вины Лондона не меньше: не стоило оставлять судно на попечении такого разгильдяя, тем более после того, как его известили о скором увольнении.
«Второй капитан, — замечает Лондон, — был сердит. Он родился сердитым». А «третий капитан был до такой степени криводушен, что по своей кривизне мог сравняться с пробочником. Правды он не говорил никогда, понятия о чести у него совсем не было, и он был так же далек от прямых путей и честных поступков, как был далек от настоящего курса». На самом деле речь идет об одном и том же человеке — о капитане Уоррене, который вел «Снарк» от Гавайев к Маркизским островам, а затем по водам архипелагов Полинезии. Он был действительно мрачный субъект, однако дело свое знал, что бы писатель ни говорил о нем. Но, — как пишет Лондон, — «в Сува, на островах Фиджи, я рассчитал своего третьего капитана и снова взялся за роль морехода-любителя». Почему так п