Оба увлеклись — часами обсуждали будущий особняк. Джек специально отправился в Сан-Франциско, нанял архитектора (конечно, «самого лучшего»), определил место — на пологом холме, чтобы дом был виден с любого конца немалого владения. Прознал: лучшие каменотесы — итальянцы. Поехал в Санта-Розу (там жило много итальянских эмигрантов в первом поколении), разыскал старика-каменотеса по фамилии Форни — у того был большой опыт в этом деле, нанял его вместе с помощниками… И работа закипела.
Чармиан вспоминала: «В то время, когда мы с увлечением рисовали планы “Дома Волка”, Джек купил двадцать тысяч саженцев эвкалиптов, и 20 нанятых для этого работников их прилежно сажали». Целебные эманации эвкалиптов пойдут на пользу матери и мальчику — глава семьи был в этом уверен. А со временем принесут и большой доход потомкам.
А вот денег, как всегда, не было. Сведения из книги Чармиан — Джек сказал: «У меня на счету в банке пятьсот долларов. Нужно оплатить страховку, восемьсот. Не очень сходится, не правда ли? Но ты не беспокойся — “Смок Белью” с лихвой все покроет — еще и останется»[238].
Речь о сборнике «северных рассказов». Он выйдет в 1912 году, и писать его Лондон будет через силу — в расчете на то, что удастся выручить достаточно средств для строительства. Но денег, полученных от журналов (сначала) и от издательства (затем), не хватит — не то что «останется»! Придется сочинять еще один цикл историй с теми же героями — «Смок и Малыш». Вот уж где отчетливо видны вымученность и ходульность сюжетов, чего даже талант беллетриста скрыть не смог. Впрочем, тогда, в 1910-м, все это было еще впереди.
Важным событием стал переезд к Лондону любимой Элизы. Она рассталась с мужем и поселилась с сыном-подростком у брата. Разумеется, по его настоятельной просьбе. Перебралась к нему насовсем. Теперь она всегда будет рядом и сможет внести некоторое подобие порядка в суматошную жизнь брата. Роль хозяйки, которую она добровольно на себя взвалила, совершенно не вызвала возражений со стороны Чармиан. Скорее, наоборот, та вздохнула с облегчением — постоянные гости ее тяготили. Причем, не столько необходимостью заниматься их приемом — сервировкой, закусками, напитками и т. д. (в этом всегда помогал Наката), сколько отвлечением мужа. Чармиан могла быть счастлива только будучи в центре его внимания. В ином случае настроение ее портилось, общаться (как вспоминали близкие) с ней становилось тяжело. Да и положение, в котором она находилась, не то чтобы исключало активное участие в домашних делах, но серьезно его затрудняло.
Судя по всему, беременность Чармиан переносила нелегко. Не забудем, что ей было почти 40 лет. Первые роды в таком возрасте даже в наш «просвещенный век» — серьезная проблема, а уж 100 лет назад тем более. К тому же она не до конца оправилась после возвращения из тропиков.
«Несмотря на радостные перспективы к июлю (ожидаемое рождение ребенка. — А. Т.)… полной эйфории мешали ужасная анемия и спорадические приступы малярии. Потому пользы от меня было мало — той энергией, которая должна быть у хозяйки дома, я не обладала»[239], — вспоминала в своей книге Чармиан.
Состояние ее здоровья вкупе с возрастом создавали серьезную угрозу будущему ребенку, но Джек был уверен в благополучном исходе — верил в свою счастливую звезду.
На этот раз верил напрасно: 19 июня родилась девочка и прожила всего 38 часов.
Роды были тяжелые: самостоятельно Чармиан родить не смогла, делали кесарево сечение. У новорожденной девочки, очевидно, была серьезная родовая травма.
Малышку похоронила Элиза. Лондон на похоронах не присутствовал — слишком тяжело для него это было.
Похоже на то, что мать перенесла смерть дочери легче, нежели отец. Еще находясь в больнице, Чармиан писала подруге: «Я стала матерью. Я родила ребенка, но у меня его нет… Ах, насколько лучше бы было, если бы я не держала ее в руках, не прижимала к себе — зная, что очень скоро она уйдет. Моя девочка, скорее, плод моего воображения, нежели реальность — она и должна им оставаться навсегда и впредь»[240].
Биографы рассказывают об инциденте, случившемся с Лондоном в день похорон дочки, — о пьяной драке в одном из оклендских баров, которую, судя по всему, спровоцировал он. Вдаваться в подробности этой истории мы не будем. Во-первых, потому, что случай нетипичен для писателя; во-вторых, что бы там ни случилось, горе его было слишком велико и не могло не сказаться на поведении.
Чармиан провела в больнице около месяца. Почти все это время Лондон отсутствовал, был в Неваде, в Рено — комментировал боксерский матч для «Нью-Йорк геральд». Джек слыл (да и был) знатоком бокса — газета обещала заплатить хороший гонорар. Это был матч между негром-гигантом Джонсоном и бывшим чемпионом мира Джимми Джеффрисом, которого Джек боготворил. Он комментировал предыдущий матч Джонсона в Сиднее, где тот нокаутировал своего соперника. Лондон не раз писал и «создал миф о Джимми Джеффрисе как о верхчеловеке по силе и боксерскому таланту», утверждая, «что могучий старый чемпион Джеффрис — единственный, кто может заставить “ниггера” Джонсона перестать улыбаться»[241]. Материалы о Джонсоне Лондон писал не только из Австралии, комментировал и другие его бои и, похоже, даже восхищался этим боксером. Но называл не иначе как «ниггер». В этом сейчас многие биографы видят свидетельство «присущего Лондону расизма». Конечно, писатель был сторонником «превосходства белой расы» (странно было бы ожидать иного от последователя социального дарвинизма!), но расистом… Не забудем, что писал он в основном для газет и журналов Херста, да к тому же — в начале XX века. А тогда не только в «желтой прессе», но и повсеместно употребление слова «ниггер» было в порядке вещей и не считалось оскорблением. Идиома «американец африканского происхождения» тогда была еще неизвестна.
Репортаж Джек Лондон, разумеется, написал. Если бы он только этим ограничился! Но он сделал ставку на своего любимца Джеффриса — верил в него! — поставил четыре тысячи долларов… Джеффрис проиграл. «Ниггер» его побил[242].
Гонорар, полученный от газеты» был, понятно, куда меньше той суммы, что проиграл комментатор.
Потеря ребенка, а с ним и надежд на наследника стали тяжелой утратой. Но Лондон не отказался от строительства «Дома Волка» и от расширения собственных владений. Более того, именно тогда, в 1910-м, он начал всерьез увлекаться сельским хозяйством. Некоторые из биографов полагают, что таким образом он «страховал» свое будущее — заделавшись крупным землевладельцем. Заводя стада племенного скота, возделывая виноградники, выращивая лес и заготавливая деловую древесину, он сможет зарабатывать достаточно, чтобы расстаться с изрядно опостылевшей к тому времени литературной работой. Звучит не слишком убедительно. Но и виноградарством, и разведением скота (покупал племенных бычков, овец особых пород, участвовал в выставках, занимался птицей) он действительно увлекся. Правда, это была скорее сублимация понесенной утраты и разрушившихся надежд. А что касается изнуряющего литературного труда… Жизнь покажет, что он от него не отказался. Да и дополнительные средства требовались постоянно.
В октябре 1910 года Лондон приобрел очередной парусник. Он назывался Roamer — «Бродяга». Собственно, им с Чармиан он и нужен был для «бродяжничества» — коротких (на несколько дней, максимум — пару недель) выходов в залив и плавания по впадающим в него рекам. Как говорил сам Лондон: для «ностальгических путешествий» по местам молодости — туда, где некогда «пиратствовал», ловил браконьеров в «Рыбачьем патруле», да просто — отдыхал душой.
На этот раз Джек не стал строить новое судно (хотя такая мысль поначалу была), а купил старое. «Бродяга», действительно, «побродил» изрядно. К тому времени, когда Джек стал хозяином посудины, ей уже сравнялось сорок лет. Приличный возраст, хотя и далеко не предельный (автору настоящих строк в начале 1980-х доводилось ходить на паруснике постройки начала XX века, и тот был еще крепок). Это был традиционный для тех мест тридцатифутовый шлюп с гафельным парусным снаряжением, широким корпусом и небольшой осадкой. А еще у него была неожиданно большая рубка с просторной каютой, что довольно необычно для такого, в общем-то, небольшого судна. И стоил он, конечно, дороже, чем за него просили, — каких-то 175 долларов. Лондон купил бы его и за бóльшие деньги — уж очень ему понравился «Бродяга»[243].
Тогда же, в октябре, взяв с собой Накату, они с Чарми-ан отправились в первое плавание по заливу Сан-Франциско — поднялись до Бениции, зашли в устье реки Сакраменто, оттуда в Сан-Хоакин. Едва ли писатель догадывался, что «Бродяга» станет его последним судном… Он еще лелеял планы построить в будущем что-нибудь, подобное «Снарку», и выйти в океан. «Бродяга» будет служить ему верой и правдой до самого последнего дня.
Скорее всего, и покупку, и немедленный поход под парусом Джек затеял не для себя — хотя, безусловно, и тем, и другим был очень доволен, — а для Чармиан. Он видел, что супруга глубоко несчастна и тяжело переживает утрату ребенка. Той же причиной объясняется и предпринятое турне по Северной Калифорнии, Орегону и штату Вашингтон летом 1911 года. Это было большое путешествие — Лондоны передвигались в большом комфортабельном экипаже от «Студебеккер» (как и многие будущие автопроизводители, компания начиналась и развивалась как изготовитель экипажей и повозок), запряженном четверкой лошадей. Двигались не торопясь, часто останавливаясь, любуясь живописными видами и устраивая пикники, ночевали в маленьких сельских гостиницах[244]