Консервная фабрика, о которой пишет Лондон в романе «Джон Ячменное Зерно», располагалась неподалеку от их дома, и большинство ее работников были такими же подростками, как он. Звали их «рабочей скотиной» (working beast) — в глаза и за глаза, на фабрике и вне ее. Но таков был удел большинства молодежи западного Окленда — идти работать за десять центов в час. Другой работы не было, а работать — необходимо, иначе на что есть и одеваться.
Разумеется, это был не его выбор, однако так сложились обстоятельства. Единственным добытчиком в семье был отчим (Флора постоянной работы не имела), но, возвращаясь как-то с работы, он попал под поезд и получил увечья. И, чтобы обеспечить семью, Джонни пришлось устраиваться на работу. Он, как помним, и так трудился, но одними газетами и кегельбаном семьи не прокормить. А теперь ему нужно было именно «кормить семью». Так он очутился на консервной фабрике.
Ирвинг Стоун в биографии писателя весьма живописно показал, «как все было»:
«Его рабочий день — самый короткий — продолжался десять часов, случалось работать и двадцать. Порой несколько недель подряд не удавалось кончить работу раньше одиннадцати часов ночи и предстояло еще проделать длинный путь пешком домой: на трамвай денег не хватало. В половине первого он добирался до постели, а в половине шестого Флора уже трясла его за плечо, стараясь сорвать со спящего мальчика одеяло, за которое он отчаянно цеплялся. Свернувшись калачиком в постели, Джек все-таки залезал под одеяло. Тогда собравшись с духом, Флора стягивала одеяло на пол. Спасаясь от холода, мальчик тянулся вслед, казалось, он вот-вот упадет. Но вспыхивало сознание, он успевал вовремя встать на ноги и просыпался. Одевшись в темноте, он ощупью шел на кухню к осклизлой раковине. Обмылок, зловеще-серый от мытья посуды, не пенился, несмотря на все усилия. От сырого полотенца, грязного и рваного, на лице оставались волокна. Он садился за стол и получал кусок хлеба и чашку горячей бурды, ничем не напоминавшей кофе. На улице было ясно, холодно; он зябко ежился. Звезды еще не побледнели, город лежал, погрузившись во тьму. В фабричных воротах Джек всегда оглядывался на восток: между крышами на горизонте тускло брезжил рассвет»[48].
Разумеется, неизвестно, «всегда» ли подросток «оглядывался на восток», стоя «в фабричных воротах». Да и насколько достоверны детали, вроде «осклизлой раковины», «зловеще-серого от мытья посуды обмылка» или «сырого полотенца, грязного и рваного», тоже сказать трудно. Но картина, созданная воображением биографа, впечатляет. Невольно веришь, что так или примерно так всё и было.
Подросток был физически сильным, крепким, коренастым, с развитой мускулатурой. Сил у него хватало. Однако всё в нем восставало против такой жизни: «Я спрашивал себя: неужели смысл жизни лишь в том, чтобы быть рабочей скотиной? Да и ни одна лошадь в Окленде не работает столько часов! Если это и есть жизнь, меня она ничуть не пленяет».
Это — его мысли, зафиксированные на бумаге более двадцати лет спустя. И через двадцать с лишним лет в них отчетливо слышны протест и отчаяние. Какой глубокий след оставили те впечатления в душе писателя — тогда еще подростка.
В лучшем случае раз в неделю и, как правило, в воскресенье, случались выходные. Тогда он бежал из дома и выходил в море на своем кораблике. Но чаще он «думал о своем скифе, обраставшем ракушками, вспоминал ветерок на заливе, восходы и закаты, видеть которых теперь не мог, вспоминал, как щекочет ноздри соленый запах моря и обжигает тело соленая вода, когда нырнешь за борт, вспоминал, что мир полон прекрасного, удивительного, необыкновенного, но все это недоступно».
Дни проходили за днями, складывались в недели, в месяцы — а Джонни «тянул свою лямку». Уставал настолько, что не мог даже читать. Да что там читать! Он и в библиотеку перестал ходить — его «великодушная» покровительница мисс Кулбрит стала даже беспокоиться, не случилось ли с ним чего-нибудь.
«Мне казалось, — вспоминал он впоследствии, — что единственный способ избавиться от этого каторжного труда — бросить все и уйти в море. В море я всегда заработаю кусок хлеба».
Но просвета не было — отчим оправлялся от полученных травм очень медленно. Прогулки под парусом на своем «корабле» были для подростка редкой, но такой желанной отдушиной. Дочь писателя вспоминала, как отец рассказывал ей об этих плаваниях: «Один, в своей маленькой лодке, он был сам себе хозяином, а не рабом. Он мог плыть туда, куда хотел сам, а мог и просто лечь на дно, отдавшись на волю вод и мечтать, глядя в небо…»[49]
«Последней каплей», возможно, стал эпизод, упомянутый позднее Джеком Лондоном в письме возлюбленной Мэйбл Эпплгарт: «Я копил деньги… по крохам я собирал медяки и откладывал. Наконец мне удалось скопить пять долларов, свою работу я ненавидел. Моя мать пришла на фабрику. Я стоял у машины. Она попросила отдать ей эти деньги. Той ночью я хотел убить себя. Выдержать целый год этого ада, только для того, чтобы тебя ограбили и лишили даже такой маленькой радости»[50].
В один из выходных — скорее всего, в конце весны или в начале лета 1891 года — Джонни возился со своим швертботом и случайно услышал разговор: «устричные пираты», оказавшиеся неподалеку, обсуждали недавний набег на отмели, где выращивали деликатесных моллюсков. Он узнал, что каждый из них «зарабатывает» 20–25 долларов за ночь, а в целом судно, участвующее в набеге, приносит не меньше 200 долларов дохода. Это была компания людей отвязных, наглых и опасных, но по-своему живописных и, несомненно, смелых. Прежде парень чурался их, но теперь вдруг подумал: а что, если и ему взяться за это дело? Всяко лучше, чем ежедневно работать на фабрике без малейшего просвета, до тех пор, пока укупорочная машина не отхватит тебе палец, а то и руку, и тебя не вышвырнут на улицу.
«Я рвался туда, где дуют ветры приключений, — писал он, вспоминая свои тогдашние мысли и чувства. — А ветры приключений носили суда устричных пиратов вдоль сан-францисской бухты. Ночные набеги на чужие устричные садки, драки на отмелях, обратный путь с добычей вдоль городских причалов и ранним утром — рынок, покупатели: торговки и кабатчики… Набег на чужие садки считался уголовным преступлением, за это ждала тюрьма, полосатый костюм арестанта… Ну и что же, говорил себе я, даже в тюрьме рабочий день короче, чем на консервной фабрике! Куда романтичнее быть устричным пиратом или арестантом, чем рабом машины! Я был охвачен жаждой приключений, романтики, хмельная юность наполняла мне душу».
Решение стать устричным пиратом, зародившись, уже не отпускало. Джонни начал присматриваться к «пиратам» и почувствовал — ведь ему было только 15 лет! — острое желание стать одним из них. Таким же бесшабашным, отважным и… свободным!
И — надо же такому случиться! — всё будто совпало. Отчим окреп и нашел работу, а один из «пиратов» Фрэнк по прозвищу «Француз», как услышал Джонни, продает свой старый шлюп «Рэззл-Дэззл»[51], потому что собирается покупать новый. И это всё решило…
Глава 2ДЖЕК
На отмелях: 1891—1892
В воспоминаниях о муже Чармиан Лондон приводит интересный эпизод:
«Когда он поступал в школу <Коул Скул>, рутинной процедурой был опрос учителем. Тогда он и настоял, чтобы его звали решительно и просто: “Джек Лондон”.
— Как тебя зовут? — спросила учительница.
— Джек Лондон.
— Нет, — с укоризной произнесла учительница. — Ты, наверно, хочешь сказать Джон Лондон?
— Нет, мадам, — отвечал ребенок вежливо, но твердо, — меня зовут Джек Лондон!
Последовала дискуссия, но в результате в классный журнал, по меньшей мере на год, было записано имя Джек Лондон»[52].
Конечно, это — апокриф, а проще говоря — не подтвержденная история. И не очень понятно, зачем жене писателя понадобилось придумывать эту историю. Впрочем, быть может, ее выдумал муж, а она только повторила с его слов. Во всяком случае, хорошо известно, что в школе никто Лондона не звал Джеком, всем (в том числе и учителям) он был известен как Джонни. А вот имя Джек появилось позднее — когда пятнадцатилетний подросток решил стать «устричным пиратом». Конечно, отрывистое и мужественное Джек звучало «круче», нежели неопределенно-детское имя Джонни. Разве с таким именем к тебе станут относиться как к равному в мире, где рядом с тобой будут «Француз» Фрэнк и «Сатана» Нельсон, «Виски» Боб или даже «портовая крыса» «Паук» Хили?!
Но 300 долларов — огромная сумма! Где взять такие деньги на покупку шлюпа? Кто ему даст взаймы? Он, разумеется, собирался брать именно взаймы: если один набег «приносил не меньше двухсот долларов», то расплатиться он сможет без труда и быстро.
Неизвестно, легко ли далось ему такое решение, но ни к кому, кроме своей кормилицы миссис Прентисс, обратиться он не мог.
«И вот я отправился к своей бывшей кормилице Дженни, чью черную грудь сосал младенцем, — рассказывал два десятка лет спустя писатель. — Она была немного богаче, чем мои родители: служила сиделкой и за это получала приличную плату. Не сможет ли она одолжить деньги своему “белому сыночку”? Что за вопрос? Бери сколько тебе надо!»
Трудно поверить, что именно так все и было. Но денег действительно у Прентиссов было больше, чем у Лондонов, и не только благодаря Дженни. Ее муж, в прошлом офицер армии северян, имел право на небольшую, 10–12 долларов в месяц, пенсию (в отличие от старшего Джона Лондона, «государственной» землей он не обзавелся, потому государство было ему «должно») и, скорее всего, получал ее. Разумеется, кормилица знала о положении в семье Лондонов, знала о выматывающей — и к тому же опасной! — работе Джонни на консервной фабрике и хотела «своему мальчику» добра. Интересно, раскрыл ли Джонни ей все карты, сообщил ли, что собирается заделаться «устричным пиратом»? Что бы ни говорил впоследствии по этому поводу сам писатель, всей правды мы все равно не узнаем — свидетелей того разгов