— Кто здесь?
— Простите меня. Вы доктор Хардуик?
— Да, сэр, я доктор Хардуик, им всегда был и буду еще немалое время, надеюсь. С кем имею честь, мистер, раз вы постучали в мою дверь и прервали мое общение с селедкой?
— Моя фамилия Отс, и мой ребенок болен.
— Сколько ему лет?
— Ему три месяца.
— Тогда вы должны знать, как непреложный факт — дети всегда болеют. Такова их природа. Как он болен?
— У него температура. У него на груди огромная опухоль.
— Если вы хотите заплатить мне только шиллинг, — с улицы донесся голос кучера, — то я не могу ждать, пока вы подпишете мирный договор.
— Кто это? — спросил доктор.
— Кучер наемного экипажа.
— Вы должны ему деньги?
— Сэр, вы поедете со мной?
— А вы сможете оплатить мой визит? — спросил доктор. — Такой вопрос всегда не мешает выяснить сразу, — добавил он.
— Да, да, я заплачу вам, — поспешил успокоить его Тобиас Отс.
— Я беру за визит пять шиллингов, сколько брал всегда со времен битвы при Ватерлоо.
— Прошу вас, доктор…
— Но все знают, что я вместо денег беру китайские чашки и нередко небольшие вещицы из дельфтской керамики[17]. Не настаиваю на этом, просто говорю на всякий случай.
— Спасибо, — поблагодарил Тобиас, у которого не было ни дельфтской керамики, ни китайских чашек, чтобы ими оплатить визит доктора.
— Я просто хочу, чтобы вы это знали.
— Я благодарю вас за то, что вы дали мне возможность подумать. — После этих заверений терзаемый страхом отец больного ребенка наконец усадил доктора в экипаж, более не думая о своих финансовых затруднениях.
Поездка проходила в полном молчании, из нее Тобиас запомнил лишь сильный запах селедки, которую доктор, видимо, ел с большим удовольствием. Только когда они достигли Лембс-Кондуит-стрит, у Тобиаса появилась возможность немного рассмотреть доктора, а потом, еще получше, при свете свечи, высоко поднятой в руке Мери; она встречала их у дверей. Тогда он наконец увидел, каков собой доктор Хардуик. Это был человек лет шестидесяти, с круглой лысиной на макушке, обрамленной буйной рыжей шевелюрой, тронутой сединой. Его брови, тоже рыжие, сурово нависали над утратившими блеск глазами и словно давили на них — они были главенствующей чертой этого старого лица.
На докторе была старая изношенная одежда: просторное пальто с обтрепанными подолом и рукавами. Мери Отс, тоже успевшая разглядеть доктора, стала такого же цвета, как восковая свеча у нее в руке.
— Это доктор Хардуик, дорогая, — представил его Тобиас.
У его жены брызнули слезы из глаз, и она убежала в кухню. Спустя несколько минут доктор и ее муж нашли ее там, в отчаянии прижимавшую к себе плачущего ребенка.
Непритязательного вида доктор вошел в кухню, как в собственный дом. Бросив саквояж на стол, он потребовал воды, чтобы вымыть руки.
Скребя щеткой свои большие, усеянные веснушками руки, он повернулся к миссис Отс, которая, забившись в угол, качала сына и что-то нашептывала ему.
— Итак, мадам, — обратился к ней доктор, — прошу дать мне моего пациента.
Мери Отс со страхом смотрела на мужа, но он повторил слова доктора. Хозяин дома, глядя на то, как его сын переходит из рук матери в руки старого доктора, тут же вспомнил случай с доктором Снайпсом из Уэппинга, убившем трех вдов, своих пациенток, и скормивших их своему фокстерьеру. Ему захотелось закричать: остановитесь! Хватит! Но он лишь молча следил за тем, как посторонний человек, сняв с его драгоценного сына пеленку, сжимает ему живот своими узловатыми пальцами.
— Подержите его. Нет, не вы, мадам. Вы, сэр.
Тобиас послушно сделал, как было приказано: он держал своего сына, прижав его к столу. Доктор, вынув из саквояжа небольшую спиртовку, зажег ее, и Тоби на мгновение отвернулся. Когда он снова посмотрел, старый доктор проводил лезвием пинцета по голубому язычку пламени спиртовки.
— Держите его крепко, сэр. Мадам, отвернитесь.
Тобиас Отс глянул на трех женщин, сбившихся в кучку, в углу у посудомойки, его жена посередине. У обеих сестер было одинаковое выражение лица — широко раскрытые от ужаса глаза и рты.
Тобиас Отс быстро отвернулся.
— Папа с тобой, — прошептал он, чувствуя себя лжецом и полным дураком. — Папа с тобой, мой дорогой сыночек.
По мере того как скальпель приближался к тельцу ребенка, глаза Тобиаса наполнялись слезами. А когда скальпель коснулся нарыва и широкой струей выплеснулся ГНОЙ, лицо ребенка свела судорога боли, и маленькое существо издало отчаянный крик протеста. Тобиас Отс тоже закричал. Ему было все равно, что подумают о нем те, кто видит его в эту минуту. Его отец так и остался глубоко в нем, и, глядя на гной, текущий из раны невинного младенца, он понял, что это течет его собственный яд.
Глава 53
Когда рана была зашита и старый доктор обильно смазал всю грудь маленького Джона какой-то яростно-красной жидкостью, отчаянный плач маленького пациента стал стихать, вся женская половина домочадцев поспешно удалилась с ним в детскую, доктор убрал хирургический нож и спиртовку в свой огромный саквояж и громко защелкнул его. Затем его слезящиеся глаза под табачно-рыжими бровями остановились на Тобиасе Отсе.
— А теперь… — начал он.
Ему не пришлось продолжать, ибо Тобиас знал, что последует за этим, и поспешил предупредить:
— Я жду ваш счет, — сказал он доктору.
Тут вся заботливость, внимание и доброта, с какими старые пальцы доктора касались детского тельца, исчезли. Тобиас Отс видел перед собой голову старика, втянутую в плечи по уши, как будто кожа сжалась на его костях.
Доктор Хардуик сложил руки на своем выцветшем жилете, а его кустистые брови опустились так низко, что почти закрыли глаза.
— Я не выписываю счетов, — холодно сказал он. — Я не держатель гостиницы. Мне нужны мои пять шиллингов, сэр, я ясно дал вам это понять, когда вы меня вытащили из дома, прервав мой ужин.
— Прошу, не ставьте меня в неловкое положение… — начал было Тобиас.
— Прошу, не злите меня, — прервал его доктор, понизив голос.
Он быстро схватил саквояж и свое обтрепанное пальто. Тобиас облегченно вздохнул, решив, что мучительная для него сцена на этом и закончится. Он прошел вслед за доктором в холл, но тут оказалось, что этот посторонний ему человек не только не уходит, но намерен гораздо глубже познакомиться с жизнью его семьи.
Доктор Хардуик, вынув свечу из настенного канделябра, направился в гостиную и стал осматривать все, что стояло на столах и висело на стенах.
— Вы недавно въехали в этот дом? — спросил он тоном покупателя на аукционе, а не гостя в чужом доме.
Вопрос показался Тобиасу настолько нахальным, что он вначале не счел нужным на него отвечать, но, вспомнив, в каком двусмысленном положении находится при своем полном безденежье, все же сказал:
— Всего несколько месяцев.
— Какая у вас профессия, сэр?
— Я литератор, сэр.
Доктор внял с каминной доски какую-то фаянсовую безделушку, повертел ее в руках и поставил обратно.
— Вам следовало бы немного погодить с женитьбой. До того времени, пока у вас не появился хотя бы небольшой капитал.
Тобиас попытался рассмеяться.
— Что вы знаете о моем капитале?
Доктор держал в руке голубое расписное блюдо, которое Мери с гордостью всегда всем показывала, — оно стояло в центре каминной доски.
— Знаю только то, что вижу. И это говорит мне об обратном.
Лишь потом, когда доктор ушел, Тобиас Отс осознал, каким грубым и невоспитанным он был, как временами откровенно оскорблял его; он был подобен человеку, который издалека наблюдает, как кто-то бросается с моста Ватерлоо, однако едва верит тому, чему является свидетелем. Когда в конце этого нравоучительного разговора вошла Лиззи, сообщая, что мальчик наконец уснул, ничто в поведении Тобиаса не говорило о том, что здесь было сказано нечто для него неприятное и даже недопустимое. Тобиас сделал вид, будто все хорошо.
— Я только что сказал доктору Хардуику, что мы переехали на Лембс-Кондуит-стрит совсем недавно.
— Да, — оживленно подтвердила Лиззи. — Мы до этого жили на Фарнивал-Инн.
Доктор высоко поднял свечу.
— И в Фарнивал-Инн вы получили такой подарок, как ваше ожерелье?
— О! — Рука Лиззи невольно дотронулась до ожерелья на шее, небольшого, старинного, из серебра и маленьких голубых камней. — Да, это было в Фарнивал-Инн, хотя это и печальный подарок. Оно было завещано мне моей бабушкой, дорогим мне человеком, которого я очень любила.
— Дайте его сюда, — сказал доктор. Лиззи смешалась.
— Нет необходимости снимать его, — поспешил вмешаться Тобиас, протянув руку за свечой. — Я подержу свечу, пока доктор Хардуик рассмотрит ожерелье.
— Нет, нет, — доктор пристально посмотрел на молодую женщину, — будьте так добры, снимите колье.
— Нет! — воскликнул Тобиас. — Не надо снимать.
Он угадал намерения доктора, но, когда Лиззи, легонько упрекнув своего зятя, подняла свои красивые маленькие руки к замочку колье, Тобиас понял, что если он попробует еще раз запретить ей делать это, то не выдержит и окончательно сорвется. В полном отчаянии он смотрел, как она отдает драгоценное колье, которым больше всего в мире дорожила, в эти чужие, веснушчатые руки.
Доктор Хардуик рассматривал драгоценность, чуть склонив голову, — так, показалось Тобиасу, смотрит ворона на кучу мусора. Но потом, когда он еще раз взглянул на колье, глаза его оживились.
— Очень красивое, — сказал он.
— Спасибо, — ответила Лиззи, зардевшись от удовольствия. — Не думаю, что до этого мой зять когда-либо его замечал.
— Элизабет!
— Оно стоит гораздо больше, чем пять шиллингов, — заметил доктор.
— Да, конечно, — воскликнула Лиззи, — еврей-ювелир в Хай-Холборне предложил мне за него две гинеи, хотя я не просила его оценивать колье.
— Значит, оно стоит все четыре гинеи, — сказал доктор. — Вы позволите мне, если я пообещаю вам быть очень осторожным с ним, одолжить его у вас на день или два?