ого огня.
— Только что-то мой огонь не особо горит.
— Он-то горит. И не его вина, что ты до сих пор не поставила на него даже кастрюльку, чтобы сварить себе хотя бы завалящую кашку, — хихикнула ведьма. — Но Маша… — Акнир покачала головой. — Она появилась на свет в тот день, когда целый мир оборачивается назад и всматривается в Прошлое. Потому она и стала историком, потому видит Прошлое так ясно и так далеко. Так любит его… И еще потому она, единственная из вас, не боится смерти.
— А я что, боюсь? — оскорбилась Даша.
— Ты не боишься рисковать, а она — умирать. Ведь она родилась в Дни Смерти, в Дни окончания времен, когда заканчивается свет и начинается тьма. Вот кто мог бы познать настоящее Провалля, дойти до любой его глубины, даже до Ада. И вернуться обратно. Смерть — часть ее «я». Как и возрождение. Потому из вас Трех лишь она способна воскрешать мертвецов. Потому что в день, когда она родилась, жизнь и смерть сплетаются в единое кольцо Уробороса, вчера и сегодня становятся неразделимыми, и то, что было, — существует всегда.
— Угу, — не вняла ее патетике Чуб. — Умирать она не боится, а сказать мужику, что у них есть ребенок, так трясця от страха. Уй, класс! — хлопнула себя по креативным коленкам она. — У меня землепотрясная мысль!
Глава восьмаяАсенька
Сумерки сгущались, но серость приближающейся ночи разбавлял странный белый туман. И прежде чем Маша повернула выключатель и зажгла в гостиничном номере электричество, ей показалось, что вокруг неподвижного окаменевшего в своем страдании художника собрался размытый белый нимб.
Ковалева подошла, положила руки на плечи Вильгельму Котарбинскому:
— Когда умерла Ася? — спросила она.
— Вчера. Завтра похороны, — бесцветно ответил он.
— Знаете, я недавно читала газету. Там описывали удивительный случай. Умершая дама ожила на столе в прозекторской. У нее был летаргический сон. Такое случается.
— Да, чудеса случаются, — безнадежно сказал он. — Но очень редко.
— Неправда, в такие дни вы видите чудеса каждый день, — с нажимом сказала Маша. — Взгляните на меня, — он послушно поднял глаза. — Я не могу сказать вам, кто я такая, но… Я обещаю вам, это случится. Ася воскреснет.
— Воскреснет?
— В прозекторской. Одевайтесь. Идемте… Она воскреснет прямо сейчас!
Котарбинский вздрогнул, крепко и жадно обнял свою собеседницу взглядом, схватил за руки и повернул их ладонями вверх. С полминуты он смотрел на них — смотрел так, будто на каждой из Машиных ладошек лежали пригоршни драгоценных камней, видимых ему одному. Затем снова посмотрел ей в лицо — потрясенно, озаренно.
— Вы умеете воскрешать умерших? — вымолвил он полушепотом, и его похожее на скрученный осенней смертью листок, сведенное болью лицо разгладилось, засветилось утраченной верой в совершенство и бесконечность этого мира. — Вы, верно, ангел?
— Нет, — сказала она. — Но разве к вам приходят лишь ангелы?
— Нет, — улыбнулся он светло и сладко, будто заранее радуясь приходу новых чудесных гостей и смакуя память о старых.
— Я обещаю вам, слышите, обещаю, — сказала она, — ваша Ася будет жива. Идемте к ней!
— Подождите! Вы слышите это? — спросил Котарбинский.
— Нет.
— Прошу, помолчите!..
Не отпуская Машиных рук, Котарбинский повернулся, посмотрел через правое плечо.
— Ася? — его возглас был необъяснимо радостным. — Асенька!
Последовав взглядом за ним, Ковалева не увидела там ничего, никого, но он продолжал глядеть, приоткрыв рот, то кивая, то неуверенно улыбаясь.
Сухими горячими губами художник поцеловал Машину ладонь, встал и отошел в дальний угол, поднял руку, нежно касаясь чего-то или кого-то невидимого. Его лицо расцвело, губы растянулись в блаженно-счастливой улыбке.
— Я благодарю вас, благодарю за участие, — энергично вымолвил он, — но я ошибался… Я не видел. Боль сделала мое сердце слепым. Я не замечал… Она ведь здесь. Моя Асенька здесь, в этой комнате! Она пришла ко мне! Она говорит: теперь ни мой глупый брак, ни разница в возрасте, ни ее болезнь не помешают нам вечно быть вместе. Говорит, что ее смерть была неизбежна, так ей сказал доктор. Она старалась прожить подольше лишь ради меня. Но теперь, когда она знает, что может остаться со мной навсегда, она не желает возвращаться обратно. Возможно, вам покажется странной идея жить с призраком…
— Возможно, кому-то, — усмехнулась Маша, — но точно не мне.
Она вновь посмотрела туда, где еще недавно стоял Мир Красавицкий, и, помедлив, переместила взгляд на кажущийся совершенно пустым угол, улыбнулась в туманную пустоту, в неизвестность — туда, где стояла незримая восемнадцатилетняя девушка. Маша не могла видеть ее, но знала, как часто теперь ее лицо будет появляться на новых сепиях Вильгельма Котарбинского. Знала, что вскоре в ином ХХІ веке снова найдут невиданные раньше картины… И странный, невозможный, казалось бы, хеппи-энд их истории помог ей решиться:
— Простите, у меня есть одна просьба. Вы ведь знаете Михаила Александровича Врубеля? Мне известно: его давно нет в Киеве. Но если вы все же встретитесь с ним, передайте ему, пожалуйста, что у него есть сын…
Светлое лицо Котарбинского потемнело, угасло. Он с видимой жалостью посмотрел на нее.
— Вы, видно, не знали, — покачал он головой. — Мне жаль, что именно я должен сообщить вам столь печальную весть. Его больше нет с нами.
— Он… умер?
Киев снова привел Машу не в то время, не в то место! Точно сам Город не желал этой встречи — известного отца и неизвестного сына.
Конечно же, как она могла позабыть? Если гостиница «Прага» вымахала до 6 этажей и обзавелась буйной головой-рестораном, значит…
Ее Миши больше нет на земле.
«…ее Миши», — она давно не называла Врубеля так, но боль выскочила исподтишка, а вместе с ней — и забытая любовь.
— Вы, видимо, долго были заграницей? — предположил Котарбинский. — Увы, разум покинул Михаила Александровича намного раньше, чем отлетела душа. Последние годы жизни он не помнил уже никого, не узнавал даже близких. Даже если бы я передал ему ваше послание… увы и увы… — испустив горький вздох, он подошел к столу, принялся перебирать лежащие в беспорядке эскизы и книги, фотокарточки, открытки, деловые бумаги. — Помниться, я оставил эту богомерзкую статью где-то здесь, — сказал он.
И Маша внутренне сжалась в комок, как перед ударом.
— Взгляните, — Котарбинский протягивал ей старую измятую и выцветшую газету «Новое время», открыл заложенную статью:
«Декадент, художник Врубель, совсем как отец декадентов Бодлер, спятил с ума…» —
прочла она.
И вздрогнула.
— Подобные вещи случались давно, когда Михаил Александрович еще обитал в Киеве, — сказал Котарбинский. — Друг Праховых, профессор психиатрии Сикорский первым предсказал нам беду. Он сразу узнал печальные признаки надвигающегося безумия… Он сказал, чтоб мы не бередили Михаила Александровича зряшными расспросами о его многочисленных странностях. Взять, к примеру, его случай с отцом…
— Не надо, не надо… я все это знаю! — Маша сама не знала, почему испытала столь резкую боль от до боли знакомых ей фактов, почему импульсивно заткнула уши.
(«Нет, нет, Мише не нужен такой отец!.. не нужен!»)
И все же, с тех пор как она приняла решение закрыть тему Врубеля — тема точно вернулась из небытия и упрямо ходила за ней по пятам, как безумный преследователь. И никакое заявление в полицию с требованием не подходить ближе чем на 200 метров ей не поможет…
Там, во Владимирском соборе, Город не закрыл — он словно открыл перед Машей невидимую дверь нараспашку и ждал: зайдет она в нее или не зайдет?
— Последний вопрос, — голос младшей из Киевиц был сухим и жестким — она не подпустила к глазам закипающих слез. — Вы сказали, что здесь находится призрак убийцы.
— Да. Второй день подряд убийца приходит ко мне.
— И вы написали с убийцы «Дух Бездны»?
— Так и есть…
— Значит, вы знаете Ирину Ипатину, она представилась вам?
— Да, разумеется! Но в данный момент ее нет в моей мастерской. Отныне она совершенно в другом недоступном мне месте.
— Где же?
— Видимо, там, где ее портрет. И боюсь, эта картина таит в себе опасность…
— Опасность? Вашей работой опасно владеть?
— Мне трудно ответить. Но, полагаю, беда случилась с ее бессмертной душой, — произнес художник.
Вильгельм Котарбинский придвинул к себе зеленую папку и показал Маше седьмой, возможно, последний эпизод «Тихой ночи»: туманная дева прижималась к темнокудрому ангелу, оба они летели ввысь по звездному небу.
— Не могу объяснить, — сказал он. — Но ничего подобного уже не случится. Она изменилась. Быть может, сделала что-то ужасное… Но ее душа уже никогда не достигнет небес!
— Екатерина Дображанская? — открывшая дверь рыжеволосая художница застыла на месте и так тщательно прописала взглядом Катерину и Мира Красавицкого, будто решила написать в воздухе их портрет. — Простите, — извинилась за заминку она. — Я еще никогда не встречала такой красивой пары.
— Мы не пара, — равнодушно прояснила ситуацию Катя. — Мир помог мне донести картину. Позволите нам войти?
— Прошу вас… Не пара? — Взгляд «человека мира» Виктории Сюрской вцепился в Красавицкого, как спущенный с поводка питбультерьер. — Молодой человек, вы позволите мне нарисовать ваш портрет? — спросила она Мира, едва они прошли внутрь.
Несмотря на то, что, по утверждению Вадима Вадимовича, известная художница редко бывала в Киеве, она оказалась обладательницей обширной мастерской, переделанной из чердака в старом киевском доме со стеклянной крышей. Других источников света в помещении не было. И на квадратных стеклах громадного окна в небо уже разлёгся непроглядный туман.
— Простите, мне это не интересно, — отказался от предложения Мир.
Виктория оправдала свое победительное имя — она и не подумала отступать:
— О, я понимаю, с такой внешностью вас постоянно донимают предложениями… особенно женщины. Но меня действительно интересует только портрет. И я не прошу о бесплатной услуге. Я готова предложить достойную сумму за работу натурщика. Любую сумму. Просто назовите ее. Вы — превосходная модель. У вас невероятные брови. И глаза… и линия рта. А подбородок…