— Я, дочь Отца моего, повелеваю всем, что растет из земли, всем, что лежит в его земле, всем, кто ступает по его земле, всем, что парит над его землей, живым и мертвым. Таков наш закон! Я, дочь Отца моего, выйду, из избы не дверями, из ворот не воротами, выйду подвальным бревном и дымным окном. Я, дочь Отца моего, стану на Городе Кияне…
И Катя, и Даша, и Акнир послушно повторяли за младшей Киевицей. Вильгельм Котарбинский склонился над мольбертом, поспешно завершая Машин образ.
И сейчас образ младшей Киевицы был грозен и мрачен:
— Я, дочь Отца моего, позову, семьдесят буйных ветров и семьдесят вихров, и семьдесят ветровичей, и семьдесят вихоровичей, и семьдесят змей и змеиц, и семьдесят милых душек, и семьдесят вещих птиц, помогите мне, душу изымите. Достаньте душу Киевицы Марии из белого тела, из горячей крови, из черной печени, из жил и костей, из ретивого сердца. Заберите душу Киевицы Марии, в свиток сверните, печатью запечатайте, замком заприте, дверью закройте, доской подоприте, — спрячьте душу мою в парсуну!
Обе старшие Киевицы не слышали раньше заклятие некроманта. Но Даша помнила, что парсуна — это портрет. И невольно нахмурилась. И Катя нахмурилась тоже. Нечто стремное, темное было в закабаляющем заклятии-заговоре, — опасность тихо заползала в комнату, сворачивалась в углу кольцо за кольцом. Каждая из них по-своему почувствовала это, каждая — как могла, отмахнулась. Никто не был готов отдать залетной некромантке душу Мира и Машину душу в придачу, никто не знал иного способа ее покорить.
— …Ключ и замок к словам моим!
Заклятие завершилось.
Несколько секунд все в молчаливом ожидании смотрели на Машин портрет работы Вильгельма Котарбинского.
Ничего не происходило.
— Вильгельм Александрович, — с мольбой сказала Ковалева, обращаясь к художнику. — Помните, вы говорили, что рисуете души своих гостей… и их любимых!
«Их историю… их душу… или же тех, кто живет в их душе после смерти. Кто был и остался частью этой души».
— Прошу, взгляните на меня еще раз! Может, хоть вы видите Мира?
— Кажется… да…
Художник не слишком уверенно перевернул лист с Машиным портретом другой стороной, бросил взор на дальний угол рядом с балконом, где слились воедино самые темные тени, — на миг он стал похожим на сокола, высматривающего дичь в километре от них, прищурился, лихо крутанул светлый ус и начал водить карандашом по бумаге.
Сначала на белой стороне листа проявились темные глаза Красавицкого, затем хищные крылья бровей, рот, нос, абрис фигуры… Мир приходил постепенно, как постепенно перетекал бриллиант в Катину бабочку-брошь — магический символ женской души.
Ныне магическим талисманом стал портрет Маши и его отражение на обратной стороне — портрет Мирослава.
Порой пальцы художника приостанавливались, выжидали, но с каждым новым штрихом его руки становились все более уверенными, властными, движения молниеносными — точно он не писал, не творил, а подобно верховному Творцу заново рождал Мира на свет.
А затем Маша не выдержала.
— Ты здесь… Ты ведь здесь? — закричала она, глядя в пустой угол рядом с балконом.
— Еще минуточку! — карандаш Котарбинского добавил трагический штрих в уголки рта, сгустил тьму вокруг глаз, прорисовал неуловимые для простых смертных точки в зрачках, сделав взгляд Мирослава Красавицкого почти демоническим.
«Вон он какой…» — Маша, стоявшая у правого плеча Котарбинского, словно впервые увидела Мира со стороны.
«Неужели Маша не видит, как он страдает?..» — печально думала Чуб, заглядывавшая через левое плечо живописца.
«Да! Теперь портрет лучше работы Виктории… — восклицательно подумала Катя, когда карандаш добавил теней на подбородок, сделав его непримиримым, когда два глаза Мира стали подобны пропастям. — Потому он победит… Победит!»
Но Котарбинский не останавливался — и взор Мира стал еще печальнее, скулы показались обугленными от темных теней, а тьма за его плечами стала напоминать черные крылья…
И Катерина осознала: знакомый им, уравновешенный, умный, удобный, повседневный Мир, с которым они вели дела столько лет, — верхушка невидимого и неведомого айсберга… и интуитивно почувствовала, за что невзлюбил его Киевский Демон. Мир силен.
Сильнее их Трех?
И опасен.
Но для кого?..
Ей показалось: еще пару штрихов — и она прочтет по портрету всю будущую судьбу Мирослава Красавицкого, и узнает, что судьба эта…
— Мир… Мир!!! — радостно закричала Маша.
Мир Красавицкий материализовался в темном углу у балконной двери.
— Я здесь… — тихо, придушенно сказал он. — Я думал, я уже никогда не вернусь. — Сейчас его лицо было изможденным, усталым. — Как вы сделали это?
— Я вернула не тебя — я вернула себя! — на круглом лице Маши прописалось такое счастье, что даже Даша Чуб отогнала свои сомнения и уверовала в их хеппи-энд. (Уж я-то позабочусь, — пообещала себе Землепотрясная, — раз уж я виновата в Присухе, я их и разрулю! Все будет о’кей.) — Мы — неотделимы. Ты сам сказал это сегодня утром!
— Это действительно так? — спросил Мирослав.
— Вот сейчас и узнаем, — удовлетворенно сказала Акнир.
Худое вострое личико дочери Киевицы стало хищным, теперь она походила на самодовольную кошку, меж лап которой уже билась толстая и жирная мышь:
— Маша, можешь перенести нас сейчас в Настоящее? Нужно проверить…
Младшая из Киевиц кивнула и щелкнула пальцами, возвращая их в XXI век.
Вместо мастерской Котарбинского их окружила холодная пыльная гулкая пустота комнаты в старом заброшенном отеле «Прага».
Дверь, сорванная с петель, сломанный стул, стены с наполовину оборванными старыми обоями советских времен, грязные стекла балконных дверей, пустые картонные коробки и строительный мусор.
Но у них не было времени рассматривать сей скорбный дизайн — все пятеро мгновенно закрыли уши от рева, зажмурились от невыносимо ярких цветов.
Нестерпимый истошный женский стон, перерастающий в мучительный отчаянный крик, накрыл Город… Казалось, легче умереть самим, чем услышать его! И Три Киевицы сразу вспомнили: именно так, немыслимо, дико, ужасно, кричала когда-то умирающая ведьма Кылына, передавая им свою силу!
— Что это? — выдохнула Даша.
— Помните договор с некромантами, заключенный моей матерью, Киевицей Кылыной? — сказала Акнир. — Мать поклялась не преследовать некромантов за пределами нашей земли, а они, в свою очередь, дали клятву никогда не покушаться на душу Киевицы… Конечно, Виктория не подозревала, что душа одной из Трех Киевиц привязана к Миру…
«Возможно, она даже не знала, что Киевиц нынче Трое, — подумала Катя, Но…»
— …кто ей теперь доктор?! — подытожила Чуб. — Сама виновата! Но почему цветомузыка? — спросила она, непроизвольно щурясь и прикрывая лоб ладошкой, как козырьком.
Белый туман за окнами разорвала невиданная ослепительно-яркая радуга. Чуб выскочила на черный ажурный балкон. В небе над Киевом переливалось многоцветное северное сияние.
— Что это?!
— Самые светлые, самые чистые души на свете, закабаленные Викторией за сотню лет. Она утратила силу… Теперь они снова свободны, — сказала Акнир.
— И мои родители тоже? — спросила Катя.
— Не знаю… Лишь надеюсь, что вся ее бриллиантовая шкатулка пуста.
Широкая Владимирская улица окрасилась нежным цветом зари.
Маленький желтый кубик дома Грушевского на другой стороне дороги порозовел, как обитель богини зари Авроры.
Огромная серая сталинская махина — «Служба безопасности Украины» — стала похожа на сверкающе-розовый кукольный домик.
Весь Город озарился светом души неизвестной монахини с забытого кладбища на Лысой Горе.
А секунду спустя розовый Киев стал лазоревым… Город точно упал на морское дно. Все дома были сделаны из бирюзы. Лишь бордовый барочный дом на углу с Прорезной стал фиолетовым от смешения цветов.
Несколько минут все пятеро восхищенно взирали на невероятное зрелище: Город, непрерывно менявший цвета, свет, разогнавший туман.
Мгновение — и Киев засиял как солнце, стал золотым, превратившись в отлитое из чистейшего золота заветное Эльдорадо. Банк напротив сиял золотыми стенами, барочная лепнина на углу с Прорезной слепила глаза, а ужасающий своими размерами золотой сталинский кирпич СБУ мог бы покрыть собой весь государственный долг Украины.
— В желтые бриллианты превращаются души, познавшие истинное счастье или прозрение, — сказала Акнир. — Души невинных жертв — в красные…
— Суперкрутое шоу во-още! — восхитилась Землепотрясная Даша и недовольно почесала засомневавшийся нос: — Мне одно непонятно. Что же на самом деле случилось с Ириной Ипатиной?
— Я могу рассказать вам это… — раздался девичий голос.
И в тот же миг Город стал кроваво-красным, как будто дома, улица, люди, деревья враз провалились в ад. Сталинский Дом напротив стал похожим на горящие пламенем ворота в преисподнюю. И Катя сразу вспомнила про красный бриллиант, — слишком мутный, чтоб прийтись по вкусу Виктории. Слишком кровавый.
За их спинами в красной рубахе стоял «Ангел бездны» — Ирина Ипатина.
— Мне было 12 лет, когда мой отец стал моим мужем, — сказала она.
Маша открыла рот:
— Он… тебя…
— Изнасиловал?! — догадалась Даша.
— Он не применял силу, — Ирина смотрела сквозь них. От ее пребывания комната забытой гостиницы озарилась тревожным красным, и от мигающего кровавого света было больно глазам. — Я не понимала тогда, что происходит. Он не был жесток. Был осторожен. С тех пор он был со мной почти каждый день.
— А твоя мать? — закипела Чуб. — Ну, эта, приемная…
— Она не догадывалась. Или не хотела догадываться. Она жила не с ним, а с его деньгами. А он жил со мной. Позже я поняла: ему нужна была именно такая жена.
— И все это в нашем Городе… такой беспредел… Ужасно! — вспыхнула Даша Чуб.
— Ужасно стало, когда я подросла и поняла, что сплю с отцом, — глухо сказала девушка. — И в комнате стало темно — лишь объятая адовым пламенем фигура Ирины сияла в кромешной тьме. — Все думали: он меня страшно любит… И он любил меня… страшно. Только не как отец. Баловал. Все прощал. Все покупал. А мне казалось, что я схожу с ума. Нет, не казалось… Я сходила с ума день за днем. В 14 лет я начала пить. Пила каждый день. Тогда, когда он приходил ко мне ночью, мне было почти все равно. — Сумрак в комнате стал прозрачно-серым. — Когда в 16 лет он сказал мне, что я — их приемная дочь, мне стало легче. До того я ненавидела себя. После — стала ненавидеть его. Я мечтала сбежать…