— Не таким, как Врубель… — Маша еле слышно вздохнула. И было неясно: сказанное ею — упрек или, наоборот, комплимент? — Оба они глядели сквозь реальность, но видели разное. Один видел бездну, другой видел мир во всей его истинной, невероятной красе и был счастлив как ребенок. Он слишком легко уживался со всеми тайнами мира, включая и главную: что есть зло и добро, печаль и радость, жизнь и смерть, — и они неотделимы друг от друга. Лишь один раз Смерть причинила ему боль… Возможно, Катя права, и гений должен видеть ад. Тот, кто избежал ада и прожил жизнь в теплой гармонии с собой, никогда не достигнет гениальности… К собственному счастью.
— Мне все равно. Своим талантом он спас меня, — сказал Мир.
— Спас нас, — поправила Маша. — Я не смогу еще раз пережить твою смерть, потерять тебя… — она собралась было продолжать их старый спор.
Но, словно желая предотвратить неотвратимую ссору, на гранитную плиту могилы Котарбинского спрыгнул с неба солнечный зайчик.
— Видишь? Это же он! — радостно вскликнула Маша. — Он тут, — завертела она головой. — И при жизни его душа словно излучала свет… Вот откуда был свет в душе Котарбинского — он знал, что смерти нет, все бесконечно… Почему об этом порой забываем даже мы, Киевицы?
— Ой, — на мгновение Мир исчез и вновь объявился с книгой в руках. — Я забыл вернуть ее в библиотеку. — Подожди, я сейчас…
— Дай на минутку, — Маша взяла из его рук потертое издание. — Я тоже забыла рассказать тебе… Странно, но я оказалась права. Когда он второй раз встретил Ангела Смерти, он узнал его. И принял как старого доброго друга, — осторожно, словно боясь спугнуть солнечный зайчик, Маша погладила неровное пятнышко света на черном гладком камне и зачла окончание главы:
«Умирал Вильгельм Александрович Котарбинский в полусознании. Каждое утро грезилось ему, что кто-то приходит в его комнату, садится на кровать в ногах, играет с ним в шахматы «вслепую», без доски, и каждый раз проигрывает и молча уходит.
Однажды, когда сестра принесла больному дневной завтрак, он сказал ей:
— Сегодня он опять приходил, играл со мной, и сегодня он выиграл, значит, сегодня я умру.
Сказал это так спокойно, точно говорил ей:
— Сегодня я пойду погулять.
Умер под вечер, спокойно, в полном сознании»[5].
Городское пианино стояло прямо у подножия короткой двухмаршевой лестницы на Старокиевскую гору.
Играть на нем мог кто угодно. Хоть бомж, хоть известный композитор (который, усевшись однажды за знаменитый среди киевлян инструмент, не преминул заснять и выложить свой демократический творческий порыв на YouTube). Последнее время, с наступлением осени, пианино все чаше прятали от непогоды под защитной тканью.
Но нынче во второй половине дня вдруг распогодилось, хмурый осенний день приоделся, сбросил унылый покров, стал солнечным, ясным, и инструмент был открыт, и сейчас за ним сидел черноволосый мужчина в черном пальто.
Уличная полубомжовая жизнь не пошла на пользу инструменту, его крышку украшали боевые царапины, несколько клавиш западали, иные утратили голос. Но пальцы неизвестного мужчины в черном пальто бегали по клавишам так стремительно быстро, а исполнение было столь блестящим, что даже не посвященные, незнакомые с классической музыкой, мало разбиравшиеся в азах виртуозной игры — невольно приостанавливались, ощущая то, что не могли сформулировать — абсолютную гармонию звуков, накрывших площадь перед Андреевской церковью, дом, где жил некогда Врубель и умирал Котарбинский, и Старокиевскую гору, у подножия которой стоял городской инструмент.
От малознакомых слепым произведений уличный пианист перешел к «Лунной сонате». И вокруг неизвестного виртуоза в черном пальто уже успела собраться небольшая толпа почитателей, когда к нему подошла крупная женщина в красном пальто.
Не прекращая игры, пианист обратил к ней вопросительный взгляд.
— Ваш расчет был верен, — Глава Киевских ведьм облокотилась на крышку инструмента. — Некромант единственный, кто способен его победить. Но план не удался.
— Удался, — Дух Киева указал взглядом на свернутый в рулон белый лист, лежавший на крышке пианино.
И, развернув его, Василиса Андреевна увидела Машин портрет.
— Здесь ее душа? — догадалась Василиса Андреевна.
— Половина. И я догадываюсь, где обитает вторая… Мне нравятся его работы. Он видит. Он сразу увидел: она будет великой Киевицей.
Демон закончил игру.
За его спиной послышались бравурные аплодисменты и чей-то восторженный свист.
Он не обернулся.
— Вам известно мое мнение, — Василиса Андреевна наклонила упрямый лоб. — Величие ждет Катерину Михайловну. Ясной Пани Марии не стать истинной ведьмой. Она никогда не примет сраженья, убийства, ад войны и победы… Она предпочтет быть счастливой. Сам ее дар воскрешения, дар добра противится боли и смерти.
— Ей еще доведется пройти через ад. И вернуться обратно. И этот ад — не будет метафорой. Время «Ч» приближается. Время рассудит нас, — сказал Киевский Демон.
— У вас нет времени, — возразила Василиса Андреевна. — Ваш шанс упущен. Мир остался жив. Ни жив ни мертв… Вам никогда не победить его.
— Я и не собираюсь сражаться с ним. Та, что одолеет его, находится сейчас рядом с ним. Теперь, когда она так обеспокоена судьбой этой Нежити, она сделает все своими руками.
— Мария Владимировна или Дарья Андреевна? — помолчав, спросила Василиса.
— Скоро узнаете сами, — сказал Киевский Демон и провел пальцами по развеселившимся клавишам.
Тень демона
«Демон» значит «душа».
Художник Михаил Александрович Врубель, я верю, что Бог простит тебе все грехи, так как ты был работником…
Вместо предисловия
Только осенние листья умеют умирать так красиво.
Бордовые, красные, желтые, красно-желтые, красные с зелеными прожилками, они переливались колдовским золотом и тревожным кровавым багрянцем в ослепительном свете электрического фонаря.
Кладбище было старым, почти мертвым. Кладбище тоже может умереть. Вторая смерть приходит тогда, когда живые забывают своих мертвецов — и могилы уходят в землю, и кресты кренятся как деревья, готовые пасть.
Это кладбище постигла иная участь — его закатали в землю, оставив «в живых» лишь малую парадную часть. Но в одну из ночей после первой Великой Пятницы пришло воскрешение.
Их было двое. Старшему исполнилось двадцать четыре, его волосы были светлы, а мысли — похожи на умирающие листья: багрянец мешался с зеленью, золото с ржавчиной, жажда правды с жаждой мести, а боль с затаенным страхом. И каждая, возжелавшая приголубить это лицо, могла порезать ладонь о его скулы; каждый, возжелавший заглянуть ему в глаза, мог проплыть через вечность и вынырнуть в аду или раю — как повезет.
Второй — невысокий и чернявый, с приятной, но совершенно незапоминающейся внешностью, был пьян, и в данный момент это было главной особенностью его характера.
— Не-е, ты по чесноку считаешь, что получится? — протянул он, поправляя красные дьявольские рога на макушке. Пластмассовые рожки подсвечивались изнутри и мигали во тьме.
— Да, — сказал светловолосый. Он неподвижно сидел, прислонившись спиной к прямоугольнику старого надгробия.
Чернявый скучал рядом, допивая бутылку пива. Было неестественно тихо. Пахло влагой, но приятно — так пахнет в старом саду. Деревья, высоченные, старые, уходили голыми стволами-колоннами вверх, чтоб раскинуть свои ветви уже в небе.
— Я думал, мы так, ради шутки… — заныл чернявый.
— Ты вообще не думал.
— Так, может, пойдем?
— Хочешь — иди.
— Да ладно, — протянул чернявый не очень уверенно. — Уж посижу… интересно… наверное.
— Что тебе интересно?
— Посмотреть, как у тебя ничего не получится, — чернявый гоготнул, радуясь собственной шутке. — Не-а, ты по чесноку хочешь увидеть тут мертвяков?
— Такая ночь. Увижу, — сказал тот убежденно.
— А какая сегодня ночь? Ты что-то рассказывал… я не все помню, — чернявый тщетно сморщил лоб, по правде он не помнил совсем ничего, кроме одного: он что-то забыл.
— Глухим два раза обедню не служат. Ты слышишь? — светловолосый встрепенулся, как охотничий пес, от тихого шороха листьев, но то было только дуновение ветра. — Есть в Украине поверие. Тот, кто хочет узнать, умрет ли он в этом году, должен прийти в эту ночь на кладбище к родным могилам и ждать. В полночь из земли выйдут твои предки, все они пройдут пред тобой, и если последним в цепи окажешься ты сам…
— Ух ты! — испуганно ухнул чернявый, огляделся и понял, что почти протрезвел. — По чесноку? По-честному, трупы мимо пройдут? Ты с ума сошел? Или не шутишь?.. Так ты хочешь себя увидеть или своих трупаков?
— И себя, и предков.
— А оно тебе надо? У тебя что, дома альбома семейного нет?
— Альбом есть… а в альбом кое-чего не хватает.
— Вот мраки. И типа все мертвяки сейчас встанут? — чернявый отвел гибкие ветви ивы, занавесившие фасад надгробия рядом с ним, опустился на корточки, поднес неверный, дрожащий в его руке огонек зажигалки к надписи на старой могиле. — Она, например? — 188… не пойму, какой-какой год? Дарина… или Ирина? Первые буквы затерты…
— Не смей произносить ее имя! — обрезал светловолосый так горячо, словно кровоточащий порез прижгли каленым железом, больно и наверняка.
— А чего нельзя?
— Ты мне надоел. Уходи отсюда!
— Да пожалуйста!
Опершись на надгробие, чернявый с трудом встал на ноги, пошатываясь, пошел прочь. И зачем только увязался за этим чудилой?
В юности они были друзьями, но, став старше, бывший друг слишком часто молчал, слишком многое недоговаривал, а когда договаривал, как сейчас, становилось лишь хуже. Но час назад, когда они гуляли по Крещатику в общей компании, разрядивш