— Нам нельзя привлекать к себе внимание, нельзя чересчур выбиваться из цирковых, иначе мама нас сразу приметит.
— И я должна для конспирации светить своим цимесом… Землепотрясно! А Шуман в курсе, что нас уже зовет к себе цирк Никитиных и антрепренёр Гулькин в Москве?
— Но Удача-то придет не в Москву и не в цирк Никитиных, а сюда, на Крещатик. Ты обещала мне помочь, — просяще напомнила Акнир. — И чтобы отыскать здесь Любовь, я должна как минимум понять, что тут делала мама.
— Да говорю я тебе: она пришла к Врубелю, — устало ответила Чуб. — Как и мы… Океюшки. Что у тебя там сегодня?
Желая отвлечься, Даша вырвала из рук Акнир букеты от ее обожателей. Втайне она даже немого завидовала юной ведьме: Коко — неприкрыто вожделели, Мими — писали стихи, пускай и дурного толка.
В первом букете лежало послание от студента Анемподиста Краснобубенского:
Диана, Афродита и Венера,
Ах, если бы я мог тебе сказать
Или хотя бы тихо прошептать:
Пусть будут в такт сердца наши стучать
Одной судьбой двум нашим судьбам стать
Единою дорогой нам шагать
Бог знает как чисты мои желания
Ах, подари мне, милая, свидание…
Ты ж поняла мои признанья эти
И я сделаешь меня счастливейшим на свете?
— Пошляк! — сморщила острый носик Мими, не оценив романтичнейшие поэзы студентика. Обычная шутка дореволюционных студентов, — пояснила она. — Прочти одни заглавные буквы сверху вниз…
Чуб прочитала и возмутилась:
— Да за такое Краснобубенскому надо по бубну!
Акнир заглянула в букет от второго верного обожателя — почтового служащего Люсинова.
К цветам всегда прилагалась записка с неподражаемыми стихами его собственного сочинения. Люсинов не подвел — повеселил и на этот раз:
Вы — моя прекрасная богиня,
Вижу вас и помираю, гину.
Тону в очах ваших, горю в огне
Не дай, Мими, словно Муму утопнуть мне! —
прочла Акнир, и обе «сестры» с наслаждением заржали.
Переодевались они за занавеской в общей уборной, которую мадемуазельки делили с мадам Пепитой, балериной-акробаткой Марсель и прочим низшим цирковым составом. Сквозь огромные щели наскоро сколоченных цирковых помещений дул сквозняк и подглядывали все, кому не лень.
— Я заговор раздобыла, — успела заговорщицки шепнуть Даше балерина Марсель, пока «сестры» снимали цирковые костюмчики. — Нужно сегодня на Пятницу Параскеву читать… для любови! — «француженка» Марсель говорила с ярко-выраженным волжским акцентом. — Дать тебе?
— Позже перепишу у тебя.
Заглянув в ближайшее зеркало, Даша Чуб тихо вздохнула. Одеваться приходилось до обидного скучно — согласно времени и их официальным доходам. Темные юбки, жакетки, не слишком кокетливые шляпки с невыразительными перышками и непременные перчатки — без перчаток по Прошлому разгуливало лишь простонародье. Даже шлюхи на Думской вышагивали исключительно в перчатках и митенках, не слишком чистых, но непременных. Акнир безукоризненно соблюдала данное правило, почти не снимая черные нитяные перчаточки. Даша же уже успела посеять пар шесть, перчатки раздражали ее примерно так же, как мужчин презервативы, — они мешали ей чувствовать мир.
Хотя реальность, данная ей в ощущениях, не слишком пленяла воображение.
Они переместились в буфет, где Акнир, как обычно, заказала три чашки чая, а Чуб, как обычно, закатила при том «очи горе», не сказав ничего.
— Мамзелечки, родненькие, — подскочил к ним пьяный клоун Клепа, едва они заняли привычную вахту за круглым, покрытым присборенной скатертью столиком напротив входа. — Молю, облагодетельствуйте старика стопулечкой. Одной стопочкой, вам, я знаю, Шуман еще вчера заплатил…
— Зажал. Не дал пока ни копейки. А обещал два рубля за выход. Ну ладно… Бобо, — окликнула Даша бывшего мастера вольтижировки и нынешнего хромого буфетчика-арапа, — выдай ему шкалик и запиши на мой счет.
— Кикишечка, голубчик мой, век не забуду твоей доброты… Бога молить буду, чтобы ты на своем шестке удержалась!
— При чем тут доброта, это единственный способ от тебя отбрыкатся. Сам знаешь, еще раз подойдешь, завтра ничего не получишь, — хихикнула Чуб.
— А вы, родимые, все ждете его? А он все не идет? — клоун поглядел на третью чашку и сочувственно тряхнул напомаженным рыжим коком. — Лишняя чашка постоянно привлекала внимание, но Акнир оставалась неумолима: нельзя есть и пить на Бабы́ и не делиться с душами мертвых. — Придешь к нам завтра на repetition?
— А то!.. — закивала Чуб. — Я уже песню нам подобрала русско-французскую. «Что французик ни взболтнет, выйдет деликатно. Ну, а русский как загнет, берегись, понятно…» — напела она.
— Не вздумай, — жестко прервала Акнир.
— Мне чё, даже порепетировать немного нельзя?!
Даша снова вздохнула всей своей грудью четвертого размера, и вздох был такого же размера — большой и печальный. Отказываться от попоек с офицерами было нетрудно, да и светить цимесом, говоря откровенно, не составляло большого труда. Но конспирация, главнейшим правилом коей было «не звездить!» — запрещавшая выделяться, выбиваться, привлекать к себе внимание — оказалась почти невыносимой. Даже петь Даше приходилось в треть голоса, чтобы никто не обнаружил ее выдающихся, почти шаляпинских данных! Даже шальвары вместо юбок Акнир изобрела для того, чтобы номер пользовался чуть меньшим успехом. В то время как душа Даши рвалась петь в дамском оркестре, учудить новый трюк на шесте, но особенно ей хотелось выступать вместе с клоунами и распевать сатирические куплеты.
Старорежимные цирковые куплеты Чуб разучила еще будучи студенткой музучилища им. Глиэра, и теперь, имея почти готовый номер, рвалась показать его, но…
— Если номер на репетиции выйдет хорошим, ты сразу привлечешь дополнительное внимание, — извинительно объяснила Акнир.
— Охохонюшки… — Чуб испустила вздох в третий раз.
К концу их первой гастрольной недели она только и делала, что вздыхала, а Акнир становилась все более напряженной и нервной. Даша уже не могла понять, желает юная ведьма встречи с отцом и матерью или боится ее, но с каждым пустым днем веда становилась мрачней, настороженней, точно непрестанно ждала неминуемой и неизвестной беды.
— И сколько еще нам быть жертвоносцами? Как мы так лоханулисьс вообще? — приглушила голос Землепотрясная Даша. — Когда мы первый раз пришли сюда к Врубелю, мы попросили Киев: дай день, который нам нужно знать. И в момент вышли и на Врубеля, и на твоих маму с папой. И когда второй раз сюда шли, сказали то же самое… Почему же второй раз не сработало? Почему мы пашем тут на Карабаса, как две Буратины? Можно я себе хоть юбку погламурней пошью, как у Грейс Келли?
— У кого? — Акнир сосредоточенно крошила на блюдечко третьей чашки кусок сахара.
— Келли.
Ведьма кивнула и, быстро наклонившись над чашками, зашептала:
— Великая Пятница, Пяточка-маточка, сама приходи, да гостей приводи, Ирина, Марина, Анна, Иоанна, Катрина, Дана, Милана… — перечень имен женщин из рода Акнир был долгим, и после «Миланы» Даша почти всегда сбивалась, спохватываясь на финальных словах приглашения Бабо́в: —…все приходите и приводите с собой тех, кто не видит свой дом. — К счастью, никто из цирковых не сомневался, что, как положено доброй католичке, mademoiselle Мими просто произносит положенную молитву перед едой.
— Видимо, за эту неделю нам следовало что-то узнать… или что-то увидеть, — завершила Акнир.
— Что?
— То, что мы должны были увидеть, но проморгали, — сказала та, оглядываясь по сторонам, и взгляд ее в который раз остановился на наезднице Анне Гаппе.
Женщина, ради которой знаменитый в будущем и мало кому известный в настоящем художник Михаил Врубель и повадился в цирк, сидела за столиком в компании собственного мужа — циркового жонглера. И, глядя на нее, Даша неделю безуспешно пыталась понять, что гениальный художник разглядел в ней такого особенного?
Наездница выступала пред ними, и они не раз лицезрели ее парфорсную езду: Анна стояла в пышной пачке на панно скачущей лошади и прыгала через затянутый бумагой обруч. Ничего особенного — стандартный номер. И сама она была совсем не особенной, слишком простой — сильное крестьянское тело, черная коса вокруг головы, мягкие темные глаза итальянки и в нагрузку к ним — законный супруг, с коим циркачка была почти неразлучна. Типичная порядочная женщина! Она и ее муж-жонглер принимали Врубеля исключительно как друга семьи, да и он казался скорее увлеченным, чем влюбленным. Скорее усыновленным этой цирковой семьей, чем страдающим от очередной неразделенной страсти. Они часто видели, как эта троица беседует и оживленно смеется над какими-то шутками и цирковыми историями, видели, как Врубель просто сидит и смотрит на Анну, точно сам образ ее приносит ему утешение. Однако сегодня, впрочем, как и вчера, художника с ними не было.
— Твоя мать пришла к Врубелю, — устало ответила Чуб, — трехсотый раз тебе говорю.
— А я трехсотый раз отвечаю: тогда бы она не конспирировалась в брюнетку. Вспомни историю. Врубель влюбился в жену своего начальника Эмилию Прахову. И не знал, что Эмилия и моя мать — как две капли воды. Такой уж у нас род, все бабы как под копирку… Прекрасные были женщины, все как одна — неимоверной красоты и силы, — добавила она обязательное восхваление покойных. — Кроме меня, похожей на отца. Видно, у папы тоже сильная кровь. Он и сам из колдунов, не иначе. Понятно, почему мама скрывала его имя — она опять нарушила Великий запрет, мы не сношаемся с ведоками, нам нужны девочки, а ребенок всегда того пола, чья кровь посильней.
— Тогда он не колдун. Ты по ходу не мальчик. Или ночью меня ждет сюрприз? — пошловато пошутила Чуб.
Веда пропустила шутку мимо ушей:
— Прикинувшись Праховой, мать приворожила его и склонила Врубеля изобразить ее, чистокровную ведьму, в роли Богоматери для иконостаса Кирилловской церкви. Таким образом мама испоганила храм. А заодно испоганила всю жизнь Врубеля, навлекла на него наказание Города