— Жаль, я никого кроме дедушек-бабушек не знаю, даже имя ближайшей прабабки, — вздохнула Даша. — Но я верю, все мои бабки — были суперстар бабки! И пусть они мне помогут и покажут Третий Провал! Хоть, знаешь… — она задумчиво потеребила свой пухлый нос, — сегодня у меня было такое богомерзкое чувство, будто мы уже провалились в Провалля… Будто нас уже как бы и нет… это из-за встречи с некромантом, наверное… Ой, что это такое? Ты видишь?!
Она изумленно огляделась. Во всех окнах темных домов — и в маленьком домике-хатке напротив, и в большом деревянном доме чуть выше — в одночасье зажглись огоньки: один или сразу несколько, застывшие и двигающиеся — похожие на мерцающие огни светлячков, чудом залетевших в городские квартиры.
— Душки в гости пришли, — с теплотой в голосе пояснила Акнир. — Людям в домах их не видно. Но если заглянуть с улицы через окно…
— А давай посмотрим!.. — загорелась Даша Чуб и шагнула к дощатому забору одноэтажной хатки, но замерла на полушаге, уставившись вдаль — туда, где вдалеке уже маячило их собственное временное пристанище. — Ты видишь это?
В окне их комнаты тоже зажегся мерцающий свет.
— Бежим! Скорее… — припустив что есть силы, Чуб промчалась к двухэтажному желтому дому, заглянула в окно первого этажа и увидала внутри темный силуэт молодого человека.
— Привет, ты уже здесь? — сказала Акнир, открыв дверь их меблирашки.
Снятая в целях все той же конспирации, носившая незаслуженно ласкательное прозвище меблированная, комната с хозяйским отоплением представляла собой жалкое зрелище: отклеивающиеся от сырости голубые обои, занавешенное ситцевой тряпицей окно, одна железная кровать на двоих. Здесь, в пропахших кислой капустой и подгоревшей жареной рыбой частных меблированных комнатах мещанки Нимфодоры Кукишикиной жили самые бедные из цирковых: бородатая Пепита вместе с единственной любовью ее жизни — кенаром в плетеной клетке, клоун Клепа, два жокея, униформисты, ламповщики, конюхи. Анна Гаппе с мужем уже снимали номера порядком лучше. Сам господин Альберт жил в «Национале». А Мистрисс Фей Эббот, бравшая, по слухам, за выход аж пятьсот рублей серебром, сняла номер в наилучшей из киевских гостиниц — расположенном рядом с цирком «Гранд-Отеле» с электрическим светом.
Впрочем, после того как Акнир отпугнула заклятьем всех тараканов, клопов и мышей — Чуб смирилась с неудобствами. А появление нового необычного друга и подавно сделало их унылый меблированный мир разноцветно-волшебным.
Пол меблирашки был завален изрисованными бумагами, картонами, клочками ткани. А на полу, под скупым светом керосиновой лампы, сидел человек в ярко-желтых гамашах, в черном сюртуке со свежим белым воротничком и тонким галстуком под острым, измазанным зеленой масляной краской носом и увлеченно ел из миски кутю с маком и медом.
— Что ты ешь? Ты на подоконнике взял? — набросилась на него с порога Акнир. — Это не для тебя поставлено, а для…
— Покойников. Знаю. Но я уже близок к ним… такой голодный, что боялся: вот-вот начну есть собственные краски. Вчера я съел хлебный мякиш, который употребляют для стирания угольных контуров!
Молодой человек отставил пустую плошку, удовлетворенно вздохнул и тут же привычно потянулся нервными пальцами к простенькой деревянной шкатулке, в которой Чуб хранила свою бижутерию из блестящих искусственных камешков. Начал быстро, бездумно раскладывать их на полу словно пазл.
— А чего ты такой довольный? — спросила Даша, снимая потяжелевшие от грязи ботинки.
— Шуман наконец заплатил за эскизы, 40 копеек за штуку! Будем шабашить! Я Клепу за чаем послал с булками и колбасой-кровянкой… у нас будет роскошный чай!
— Землепотрясно! — обрадовалась голодная Чуб.
— Не успел деньги получить, как шабашить? Мотовиловка — твоя деревня! — Акнир демонстративно уткнула руки в бока, как хрестоматийная сварливая «жінка». — А завтра опять побежишь пальто в заклад отдавать? Ты хоть башмаки починил на те деньги, что я дала тебе в среду?
— Я все верну.
— Я не спрашиваю, когда ты вернешь, я спрашиваю, починил или нет? — Акнир бесцеремонно подняла ногу в желтых гамашах, сурово изучила подошву с заплаткой и одобрительно кивнула.
Она сразу взяла на себя опеку над Врубелем — а это, к слову, был именно он. Трудно сказать, как так вышло, но стоило двум фальшивым француженкам устроиться в цирк и свести знакомство с бесприютным художником, они сошлись сразу и коротко. И невысокий, изящный, как английский жокей, беловолосый и голубоглазый поляк-полукровка, казавшийся по масти и стати родным братом блондинок-«сестер», стал их постоянным наперсником, с которым они делили досуг, колбасу, деньги, а порою и кров.
— А платье ты так и не починил! — пригляделась Акнир к расползшемуся шву на его сюртуке. — Чтобы завтра же шел к портному.
— Слушаюсь и повинуюсь, моя Мимимишечка! — весело ответствовал художник. — Он впрямь был в превосходном расположении духа. И узор из Дашиных блестяшек, брошей, колец вмиг перевоплотился в диковинный сад из сверкающих каменных цветов с прогуливающимся там человечком: красная брошь — вместо сердца, ручки и ножки — из сережек-подвесок, перстень — голова со звездою во лбу.
— Кстати о платьях, что там с моим? Мы должны завтра выступать в юбках! — подала голос Чуб.
— Все готово. И вышло преотличнейшим образом! Взгляни, что я тебе сочинил! — забыв про блестящие камешки, Врубель вскочил, снял с гвоздя на стене покрытое тряпицей творение.
— Вау! — всплеснула руками Даша. — Шикардос офигенственный! Каким землепотрясным ты мог стать модельером!
Еще Маша Ковалева рассказывала им, как на удивление патриархальных киевлян Врубель разгуливал по Городу в пальто с семью пелеринами — фасоне его собственного изобретения, а до того — в бархатном костюме с беретом а-ля Мефистофель. Позднее, уже в Москве, Врубель вдохновенно конструировал театральные костюмы… Потому, узнав, что в порыве увлечения цирком художник нарисовал для мистера Шумана около четырехсот эскизов цирковых костюмов, Коко и Мими немедленно заказали у него за собственный счет затребованные юбки.
Даша с наслаждением высвободилась из унылой одежды и облачилась в новое платье. С важным видом Врубель расправил на ней пышную многоярусную юбку, пошитую из нескольких слоев прозрачной ткани разных цветов.
— Один цвет будет проступать сквозь другой. Ты будешь как раковина из перламутра. Как радуга…
— Волшебно вообще! Круче, чем у Келли!
Керосиновая лампа мигнула и погасла, и пока Акнир искала спички и комнату освещал сомнительный свет из окна, было видно, как ветер безжалостно гнет деревья, заставляя их склониться перед ним и признать его единственным господином Дней Смерти, и как за окном, почти прислонившись к стеклу, застыла высокая, неподвижная женская фигура. И ее неподвижность на фоне бури, и то, что зажженный вновь свет керосинки не высветил женщину, а скрыл ее — показалось Чуб неприятным. Хотя, чему удивляться? Чья-то бесприютная душечка ищет свой дом.
Акнир восстановила огонь и зажгла еще одну керосинку, но все равно в комнате было темно — по меркам человека ХХІ века, привыкшего к яркому электрическому свету, здесь, в 1888-м, всегда было темно — с наступлением сумерек тьму никому не удавалось разогнать до конца, нахохлившись, она сидела пауком по углам, пряталась под кроватью, ждала в коридоре, ломилась в окно.
— И как ты вообще по такой собачьей погоде домой дойдешь? — забеспокоилась о Врубеле Даша.
— А у меня нет сейчас дома, — безмятежно отмахнулся художник. — Прахов разрешил мне ночевать во Владимирском соборе.
— Тогда ночуй лучше у нас на полу, как вчера. Ты нас не стеснишь — тесней все равно некуда! Раз мы как сельди в банке, приятнее лежать в этой банке в хорошей компании. Стоп, чем от тебя пахнет? — втянула Чуб носом сладостно-терпкий запах. — Опять из моих духов омовения делал?
— Это наливка, меня угостили, — увильнул от ее обвинения Врубель. — А почему вы не спрашиваете, что у меня с носом?
— А мы не знаем? — чуть было не уточнила Чуб.
Историю о том, как, случайно испачкав зеленой краской «Поль-Веронез» кончик носа, Врубель не только не смыл ее, но и специально докрасил всю носовую поверхность и отправился гулять по улицам — Даша тоже успела услышать от Маши и пересказать Акнир. «Ведь женщины красятся, почему же не краситься мужчинам?» — сказал художник, если верить историкам.
— Ты, наверное, решил: раз женщины позволяют себе гримироваться, то и мужчины могут…
— Как ты угадала?! Я почти так и ответил Эмилии, когда она спросила меня. Она требовала, чтобы я умылся, но я не остался у них на ужин, я поехал к вам. Вы — совсем другое дело… Вам я ничего не должен объяснять… я последнее время больше совсем никого не хочу видеть…
— Даже Анну Гаппе? — вскинулась Даша. — То-то она о тебе нынче расспрашивала!
— О нет, ее я должен… Я не могу ее не видеть, — он скуксился и потемнел, и еще не разгаданная мутная тайна померещилась Даше за темнотой. — У меня есть необходимость иметь ее перед собой. Я должен, всенепременно обязан смотреть на нее постоянно.
— Почему? Что в ней такого во-още?
— Она так прекрасна… редко встретишь женщину такой совершенной, такой неземной красоты.
— Красоты? Где? Такая себе простушка…
— Когда я смотрю на нее, моя душа… это трудно понять. И дело не в ее супруге, хоть он занимает мои мысли. Дело в том, что я люблю… люблю одного человека… но не ее, я люблю не Анну Гаппе… И если бы тот человек ответил мне взаимностью… все бы вмиг изменилось, — он взглянул на Акнир. — Твой черед, Мимимишечка.
Врубель снял со стены второй костюм, сдернул чехол и протянул Акнир ее туалет — платье юной ведьмы было божественно белым, с серебристой искрой. Не моргнув глазом, та стянула с себя юбку и блузу, оставшись в одном облегающем телесном трико с проступающими сквозь тонкую ткань острыми гвоздиками сосков и темнотой между ног.
Чуб неодобрительно сощурилась. Врубель со знанием дела помог Акнир надеть через голову ее платье, нежно разгладил складки на тонкой талии.