— Кажется, я поняла откуда появились легенды о кровавой пятнице 13-го, — сделала открытие Даша. — Выходит, не Джек-потрошитель, а Пятница — самый первый маньяк-убийца? А как твоя Пяточка-Маточка наказывает тех, кто делал по пятницам детей? В смысле, интересовался процессом…
Но Акнир приняла ее вопрос на диво серьезно:
— А ты верно подметила — «Пяточка-маточка»!.. ведь в первую очередь Потрошитель вырезал у проституток матку. Пятница часто отнимает именно ту часть тела, которая нарушила запрет. И первое убийство Потрошителя тоже случилось в пятницу 13-го… 31 августа.
Даша знала, что ведьмы считают роковым само сочетание единицы и тройки, вне зависимости от последовательности их написания. Но вот все остальное…
— Приехали! — почти весело заключила она. — Уже не Джек Ripper, не Уго, а Пятница режет в Англии горизонталок? Пятница-похатница — гроза проституток? — Чуб нервно хмыкнула. Версия была настолько абсурдной, что ей аж полегчало. Во-первых, сложно представить себе сражение с днем недели. А во-вторых, сегодня суббота, как ни верти, бояться нечего.
И в этот момент она услышала голос:
«Я боюсь… мне страшно… мне страшно… она убьет меня… из ада…»
Голос звучал внутри — у нее в голове. И слова были знакомые — почти то же самое говорила она.
— Я боюсь… мне страшно… — произнесла Даша вслух, пытаясь определить, ей ли принадлежит этот голос.
— Чего ты боишься, Коко? — из-за нагроможденных ящиков, кое-как освещенных газовым, убранным в решетку рожком, вынырнул Михаил Врубель.
— Она боится идти домой в темноте, — нашлась Акнир.
— Боюсь, — не стала спорить Даша. — Ты слышал про Джека-потрошителя?
— О, да, — сказал художник. — Это ужасно. Страшней чем в романах Эдгара По… Но ведь он в Лондоне, а мы здесь… за тысячи миль от него.
— Я ей то же самое сказала сейчас, — кивнула Акнир.
— Ты очень разумная девушка, моя Мимишечка, — похвалил ее Врубель.
— Все равно я боюсь, — заупрямилась Даша. — А на извозчика денег нет. Шуман все никак не заплатит. Ты не проводишь нас в меблирашки?
— Само собой… я и так собирался идти к вам.
Стоило им сделать несколько шагов, и большая яркая вывеска «Цирк Альфреда Шумана» исчезла в колдовском растворе бело-серой туманной тьмы.
Вчерашний ветер улетел гулять по полям и лесам, Киев обложило влажной ватой тумана, и Город стал походить на Лондон, словно специально переоделся под Дашины страхи.
Под мерцающим в белом киселе фонарем Думской площади топтались две проститутки — одна маленькая с большими глазами и круглым, совершенно детским лицом, густо покрытым белилами, сделавшими ее похожей на огромную куклу, вторая годилась по возрасту ей в матери, а может, и была ею… Младшая махнула Врубелю рукой. Старшая лишь проводила голодным взглядом бесперспективного клиента, уже обзаведшегося сразу двумя мамзельками на вечер.
От Думской площади веером шли несколько улиц, весьма престижные в наши дни Михайловская, Малая Житомирская, Софиевская и пресловутый Козиноболотный переулок — нынче всем своим видом подтверждали небезосновательность страхов Коко.
Но Даша уже устыдилась собственных страхов. Как ни странно, здесь, на темных улицах Города, ей было менее страшно, чем в коридорах цирка, здесь сразу стало ясно, что бедным ночным бабочкам, кружащим под фонарем, грозят лишь реальные убийцы из плоти и крови, и хоть среди них вряд ли разгуливает знаменитый Джек, тем, кому нынешней ночью сделают «чик, чик-чирик», будет все равно, что случится впоследствии с их бренным, бесчувственным телом.
— Забудь все, что я сказала. Я — дура… Это была паника, — шепнула Даша Акнир.
— Обычная реакция на мощного некроманта, — успокоила ее ведьма. — Смертельный ужас. Иногда даже галлюцинации. А Мистрисс очень сильная, раз уж она может достать душу из ада.
— Мистрисс может отмазать любую душу от ада? Тогда нам точно нужно ее заклятие «vele»!
— Впрочем, — Акнир посмотрела через плечо, оглядываясь на двух проституток, — раз наша некромантка ищет Ирининскую церковь, между нею и Джеком есть кое-что общее.
Даша прищурилась, но не смогла измыслить хоть какую-то связь между церковью и маньяком, и обратила к Акнир вопросительный взгляд.
— Ты не поверишь, — ухмыльнулась Акнир. — Проституция. Пять веков назад в наказанье за верность христианской вере святую Ирину отдали в публичный дом.
— Не отставайте, — окликнул их Врубель. — Это опасно!
Он шел впереди, и его крылатое зелено-коричневое пальто с семью пелеринами развевалось от быстрого шага, и сам он казался в нем лишь огромным осенним листом, который вот-вот унесут холодные ветры.
— Не бойся, — тихо хихикнула юная ведьма под нос, — мы тебя защитим, если что…
Они прошли по дурному переулку. На улице шлюх не росло ни единого деревца. Низкорослые каменные и деревянные дома с закрытыми ставенками, еще не подозревавшие, как скоро их снесет очередная волна строительной горячки, были почти скрыты в белых туманных водах. Два фонаря — оставшийся сзади на площади и маячивший путеводной звездой впереди — горели бледно, безжизненно, а в белесой тьме, словно крысы, копошились сомнительные любовные пары, их «коты», местные нищие, обитавшие днем на церковных папертях, собирая дань милосердия с богомольцев, и те, кто не был милосерден ночами к проходящим мимо. И кабы «сестры Мерсье» Коко и Мими не представляли собой компактный вариант оружия массового поражения — возвращаться домой для них и впрямь было бы небезопасно.
Дорогу Врубелю перебежала толстая крыса, за ней неслась кошка — в темноте трудно было определить ее цвет. Но неожиданно, забыв про добычу, хвостатый зверь остановился, ощетинился, выгнув спину и вздыбив хвост, — кошка почуяла чью-то бесприютную душу.
Художник не заметил случившегося — он молчал большую часть дороги, что было совершенно на него не похоже.
— Ты сегодня не в духе? — догнала его Акнир.
— Может, и в духе, но не в святом — в злом и мятежном, — ответил Врубель уныло. — Все эскизы, которые я сочинил для Владимирского собора, забраковали… опять забраковали! — в отчаянии вымолвил он. — Фреску, написанную мной в соборе, признали негодной и постановили закрасить. Прахов говорит, для такого, как я, следовало бы построить отдельный собор, уж слишком мои работы особенные, слишком выбиваются. Видно, по мнению Синода, они не соответствуют понятию о благолепии храма. И я не знаю, что мне делать теперь. Ведь мне уже 32 года… еще полгода — и возраст Христа! И все кругом твердит мне: довольно обещаний, пора исполнения. Пора, пора стать солидным господином… А у меня нет даже некоторого запаса денег на жизнь. И никаких перспектив. И потому я снова не в духе. И потому все твердят, что у меня невыносимый характер и слишком рассеянный образ жизни… даже Анна Гаппе… А если уж и она… мне конец.
Чуб прислушалась, ей показалось, что она услышала сзади шаги — кто-то, скрытый туманом, идет вслед за ними.
— При чем тут характер? — твердо сказала Акнир. — Ты — гений! А большинство людей вокруг не понимают этого. Естественно, ты не в духе.
— Ты действительно думаешь так, Мимимишечка?
Чуб чуть не топнула ногой. Сказать мужику, что он гений, это, в понимании Акнир, не заигрывать?
Решительно оттеснив от Врубеля «младшую сестру», Даша, как обычно, попыталась взять быка за рога — прояснить все и сразу:
— Или ты из-за Анны расстроился? Ты же вроде сказал, что не любишь ее.
— Наверное, я никого не люблю… я лишь жажду спасения…
— Но ты сказал вчера, что любишь кого-то… какого-то человека? Это женщина?
Врубель молчал так долго, что Даша успела заподозрить его в еще более спорных грехах.
— Женщина, — ответил он наконец.
— Эмилия Прахова?
— Нет, я охладел к ней давно… другая… но для меня нет надежды… или есть? Как ты думаешь, Мими? Почему ты стоишь там? Прошу, подойди ко мне.
Он резко остановился, шагнул к Акнир и склонился к ней, спешно стащил с руки вязаную черную перчатку, осторожно дотронулся до ее щеки. Акнирам подалась к нему.
Чуб остолбенела, глядя на два романтических силуэта под ночным фонарем, — это было уж слишком! Слишком очевидно. Слишком бесспорно. Вот вам и «душевная дружба»! И где раньше были ее глаза?
Впрочем, помимо вопиющего видимого «слишком» было еще одно, невиданное — точнее, невидимое.
Тихая, еле слышная поступь сзади приближалась. Но шорох шагов съел слова Врубеля:
— Что мне делать, Мими? Они зарезали моего Христа! Забраковали его… Не знаю, как я мог допустить в эскизе какое-либо неряшество?.. Порой мне кажется, я очень недурно рисую. Нужно лишь отказаться от эпатирования, стремления гениальничать, и я перестану делать вздор! Все моя леность и вольнодумное легкомыслие… Быть может, мой Христос впрямь не вышел как надо? И Анна Гаппе сказала: может дело в том, что вы недостаточно любите его? А я ответил: а может, это он больше не любит меня? И после смерти я попаду в ад, о котором отцу рассказывал ксёндз…
«Ад… он тоже думает про ад… как и я? Он ведь тоже общается с Мистрисс!» — Даша вспомнила исходивший от Врубеля сладко-терпкий запах, который она приняла вчера за духи — так же пахла наливка Рябиновка.
Некромантка угощала и их, и его — для чего?
— Откуда у меня эта мания, что я непременно скажу что-то новое? Я мечтал иллюзионировать человеческую душу, будить ее своими образами от мелочей, от будничного… и потому вечно возносился душой в высшие сферы, и вечно падал. Я слишком смятенный духом, слишком флюгероватый, то верх, то вниз… — в отчаянии продолжил свое самообличительное самобичевание он, болезненный душевный надрыв, надлом звучал в каждом его слове. — Вот Котарбинский всегда в превосходном приподнятом расположении духа, все видит в наилучшем, наичудеснейшем свете! А я все проваливаюсь в какие-то бездны, провалы…
Он склонился почти к самым губам Акнир и застыл как статуя Родена. Акнир коснулась его груди и тоже застыла. И Даша застыла, не зная, что делать, как помочь сразу всем? И их тени застыли…