— Да чё ты, дура, несешь? — осадила ее Чуб, и как ни странно, этим окриком сразу показала себя в доску своей. — Я вот чё думаю… ее правда звали Ириной? И умерла она, выходит, у храма Ирины.
— Кто знает, как ее повсамаделешному звали-то, — тихо вздохнула третья «Проня», в зеленом платье с турнюром — на ее громадной «попе», как на клумбе, росли розовые цветы. Впереди было нечто среднее между фартуком и французской занавеской. Она была таким законченным воплощением безвкусицы, которое Землепотрясная Даша считала в своем роде почти совершенством. — Эй, кавалер красивый, — окрикнуло «совершенство» проходящего мимо мужчину в мягкой шляпе. — Не угостите барышню покурить?!.. — Мужчина ускорил шаг.
— Я ща-с твой кавалер. — Даша достала портсигар из кармана, «Проня-3» манерно взяла папироску, прикурила, поглядывая в сторону «народной кареты» — омнибуса. — Эх, прокатиться бы… да дорого, семь копеек, — посетовала она. Похоже, утверждение «я кавалер» думская барышня поняла чересчур уж буквально.
Землепотрясная покосилась на подпрыгивающий на брусчатке забитый людьми омнибус, с несчастными лошадьми. Крещатик 1888 года, словно нарисованный кистью Пимоненко, казался ей невыносимо печальным и провинциальным — лысый, невысокий, в основном трехэтажный. Нечетной стороны улицы, по сути, и не было — большую часть занимал обширный сад профессора Меринга, где позволялось гулять горожанам. В центре новой мостовой выступали высокие железные клети, словно для диких зверей — в них лишь недавно закабалили знаменитый Крещатицкий ручей, встававший при каждом дожде «на дыбы», топивший подвалы, отхватывая себе человеческие жертвы.
В здании Думы открылась первая городская библиотека, фотографический кабинет, магазинчики. Пристроившись у витрины одного из них, Акнир равнодушно рассматривала рекламу с сюжетом, идеально подходящим к дням Дедо́в-да-Бабо́в: изображенная на плакате аляповато-яркими красками девушка стирала в ручье белье, а над ней витал Дух старухи, одаривая прачку суперценным советом:
Услышь, дитя! Ведь с сей бедой
Тебе расстаться легко бы было.
Если бы ты с холодной водой
Употребляла лютихское мыло!
Рядом красовался еще один рекламный плакат, словно специально для Джека-потрошителя: богобоязненный Авраам возносил над своим сыном Исааком нож, на лезвии которого красовалась надпись: «№ 1. Завьялов. В Вормсе».
Рядом с магазинами визгливо и надрывно играла шарманка, расписанная розами и розовозадыми амурами — шарманщик услужливо предложил Акнир гадание, но та отказалась, видно, «могильного креста» ей хватило сполна.
— А с Иркой Косой еще одна девица была… такая молодая, хорошенькая, с большими глазами. Они в ту ночь рядом стояли, — сказала Даша.
— Дочка Иркина, что ли? — уточнила хриплая Проня.
— Не знаете, где она?
— Так она, как мамку зарезали, к Гавилюкиной в дом побегла, — ответила Проня-1 так быстро, точно пыталась растолкать своих товарок локтями, — она первой дала Даше ответ и считала себя первой претенденткой на «красненькую».
— Гавилюкина — это кто?
— Хозяйка… Девчонка к ней крепостной заделалась, дура. У меня вот хоть паспорт есть, и я вольна во всем, — похвасталась хриплая.
— Грех ее нам судить. Перепужалась сильно девчонка. Говорят, прямо у нее на глазах мамку резали, — снова вздохнула сердобольная «клумба».
— Душа моя, любезное мое поросяточко, — послышался тенор справа. — Вся моя внутренность галопирует к вам! Мое сердце стучит от страсти французским аллюром! — подскочивший к клумбообразной Проне-3 кавалер приглашающе согнул руку калачиком. И Чуб оценила гармонию сей городской пасторали. На Пронином кавалере были клетчатые штаны Голохвастова, клетчатый же пиджак в сочетании с узорным жилетом и рябой галстук с громадной булавкой. «Поросяточко» зарделась как влюбленная школьница, поправила клевретку на шее, восторженно шмыгнула носом и упорхнула со своим искусителем.
— Ишь, расшустрилась! Узнает Сенька, с кем она захороводила, сделает ей черный глаз, — со знанием дела пообещала хриплая Проня, глядя им вслед.
— А где дом Гавилюкиной? — Чуб зазывно покрутила купюрой перед оставшейся в ее распоряжении аудиторией.
Хриплая сплюнула и отвернулась, не желая пополнять коллекцию своих синяков.
— Да туточки, рядом, — прокряхтела Проня-1, окончательно утвердив свое первенство, — на Козинке… дом с зеленым крыльцом. Токма он не просто, а тайный. Вроде как она порядочная дама, проживает там с дочками… Легальные они на Ямской.
— На, держи, благо дарю, — сказала Даша и быстро прочитала заклятие, которому ее научила Акнир. — Пусть тебе это и правда пойдет на благо!
— Благодарствуем, красивая барышня, — довольно прочирикала Проня-1.
Небольшой одноэтажный домик с зеленым крылечком и ставенками мало чем отличался от домов добропорядочных обывателей. У входа на лавке сидел дородный мужик с бородой, в картузе, чистой рубахе навыпуск и пиджаке нараспашку — местный швейцар.
— И кем ты им представишься? — спросила Акнир. — Там чужаков не любят.
— Не боись, я мастер художественных глупостей! — сообщила Землепотрясная Даша. — И сегодня я уже была кавалером…
Она подплыла к швейцару, и прежде чем тот успел открыть рот, подмигнула и любовно вложила ему в руку новенький рубль:
— Я к хозяйке по важному делу.
— Ну, а что ж… — довольно прогудел тот, оценивая Дашин бюст. — Отчего ж нет… Проходите.
В сенях витал точно такой же запах кислой капусты, как и в их меблирашках, — учитывая близкое соседство, хозяйка борделя и мещанка Кукушикина вполне могли быть подругами и даже солить капусту по одному рецепту.
На дощатом полу стоял обезглавленный самовар, перед ним — коленопреклоненная служанка в простой рубахе и юбке. Посвечивая босыми грязными пятками, она чистила внутренности самовара с таким почтением, что было ясно — этот медный предмет провозглашен главной ценностью в доме. Рядом на сундуке сидела девочка лет десяти, ее голова в беленьком платочке с узлом под подбородком завалилась набок, глаза были закрыты, а рот приоткрыт — она безмятежно спала.
В гостиной стоял удушливый запах жженых волос, нечистого тела и дешевых духов. Чуб осмотрелась: фикус, мебель из красного плюша, красные обои с букетами роз, лубок с русалками на стене и икона в красном углу — все очень пошло и очень прилично.
— Чего вы желаете? — шагнула к ним дебелая дама — ее плечи и затянутые шелком руки были столь огромны, что при желании она могла бы скрутить разбушевавшихся клиентов без помощи швейцара. Вопрос хозяйки был не слишком любезным, скорее сдержанно-настороженным.
Чуб почесала нос кончиком пальца, чихнула и приняла решение.
— Вы про остров Лесбос слыхали? — с вызовом спросила она.
— А как же, — ответила дама не слишком уверенно.
— Ну, так считайте, что я прибыла к вам оттуда! — объявила Землепотрясная и, не приметив на лице хозяйки признаков завершения мыслительного процесса, резко схватила Акнир за тонкую талию, прижала ее к себе и жарко поцеловала в шею. — Желаю особых увеселений. Женскую, нежную любовь предпочитаю грубой мужской. Затем и пришла. Понятно?
— Вполне, — несколько потеплела хозяйка. — Какую барышню изволите?
— Всех зовите, — с победительным видом Чуб достала из кармана сразу сто рублей — ей порядочно надоело быть «подпольным миллионером Корейко», ограничивать себя во всем, и теперь она воистину насладилась выражением лица хозяйки рублевого борделя. — Кличьте всех барышень. А мы с моей Анютой на них поглядим. Ути, моя душечка-зазнобушка, красотушечка!.. — Чуб слегка наклонила Акнир, точно собиралась продемонстрировать голливудский поцелуй, но вместо этого куражливо сделала своей «зазнобе» козу.
Хозяйка кивнула и удалилась — по дому разнесся ее зычный бас и шаги командора:
— Барышни, в залу… в залу, кому говорят… одеваемся… душимся… шевелитесь, оглобли!
Их оказалось пятеро. Всего минут пятнадцать спустя, выпрямив спины, они сидели в плюшевых креслах — их позы были неестественно неподвижны, а лица так сильно и неумело накрашены, что было невозможно понять, сколько им лет, как невозможно понять, сколько лет куклам с одинаковыми застывшими личиками, пока не заметишь щербины и трещины на их маленьких тельцах.
И глядя на их белила, подведенные брови, глаза, яркие губы, Чуб поняла, что ей — принимавшей любые формы и нравы — не нравится здесь больше всего. Все в этом доме было с перебором: чересчур нарумяненные щеки, чересчур резкий запах духов, точно им пытались перебить иной, нехороший, чересчур отдраенный пол, точно с него полночи смывали вчерашнюю кровь и блевоту. Чересчур услужливые искусственные улыбки девиц… Чуб любила игру, но не выносила неискренности.
— Мои дочери — Ангелина, Анфиса, — представила «семейство» «мамаша». — Младшенькая — Лариса. Кузина Вера и наша прекрасная Нина.
Нина, с истасканным, но красивым и смуглым лицом, производила изрядное впечатление своей яркой наружностью, она пришла в неглиже — черных чулочках до колен, оборчатых панталонах, корсете, с шалью на горделивых плечах. Вера — толстая, как борец сумо, дебелая бабища явилась в костюме матроса (вряд ли так одевались дочки порядочной маман, но та явно хотела угодить особым Дашиным вкусам). Лариса — самая юная, — появилась в темном платье гимназистки с зеленым передником. Ангелина и Анфиса — в нарядных, хотя и несколько смятых шелковых платьях с глубокими вырезами и не слишком свежим кружевом вокруг декольте.
Тем не менее, Даше хватило взгляда, чтобы понять — бедной глазастой малышки с Думской площади среди них не было.
— Это все? — сурово спросила Чуб и заметила, как «прекрасная Нина» украдкой натянула панталоны пониже, прикрывая дыру на правом чулке. — А нет помоложе? Люблю когда свежее, — с видом заправского деспота сказала она.
— А нашей Ларочке всего пятнадцать годков, — указала хозяйка на гимназистку в переднике.
— Значит все?
— Все, как есть…