Сторож толкнул дверь, зашел в большой и холодный, как огромная черная могила, зал и повернул ручку электрического выключателя. Под потолком загорелись матовые шары, помещение заполнилось желтоватым светом, тускло замерцал кафель и стеклянные пробирки, баночки с пробками, медицинские инструменты, приборы в маленьких шкапчиках. Они увидели череду одинаковых покрытых цинком столов с желобами для стока крови. Большинство из них были пусты, лишь на некоторых лежали накрытые сероватой тканью тела.
— Поглядим, кто тут остался у нас? — сторож сдернул покров с первого покойника.
— Красивый, — невольно прошептала Даша.
Даже в смерти закостеневшее желтое тело молодого мужчины не утратило своей привлекательности — великолепно развитая мускулатура, страдальческая складка рта, заострившийся нос и страшная багровая рана на виске.
— Офицерик. Вчера застрелился, — пояснил сторож. — Дурак… жизнь в карты продул. Что стоите, желаете лицезреть его дальше?
— Нет, нет… — открестилась Даша, с трудом оторвав опечаленный взгляд от красивого мертвого лица. — Нам проститутка нужна.
— Что ж, на вкус и цвет товарища нет, одному нравится арбуз, а другому свиной хрящик, — не упустил случая щегольнуть фразою сторож и отдернул другую простыню.
И нехорошее чувство поселилось под сердцем у Даши, — какое-то несоответствие, еще не окрещенная ею неправильность происходящего.
На оцинкованном столе лежала девушка — с бледным телом, почти белыми мертвыми губами и длинными русалочьими волосами, такими черными, какие бывают лишь у определенных народов, цыган или молдаван.
Такие же длинные прямые черные волосы были у барышни в одесском ресторане.
«…так ходят только русалки и душечки», — сказала Акнир.
На шее покойницы виднелся явственный след от петли, глаза почему-то остались открытыми и отражающиеся в них огни делали их безумными. Тело девушки было покрыто ужасными синяками и кровоподтеками.
— Эту жизнь допекла, — печально сказал сторож. — Сама в петлю полезла. Отец каждый день надругался.
Он не стал сдергивать третье покрывало, лишь показал на специфический «горб» в середине.
— Там, помню, пузач лежит… скрипач, утром преставился, музыкантишка из трактира, — значит, ваша красотка ниже. Хотя, в ее положении, казалось бы, ниже некуда!
— А это что такое? — спросила шепотом Даша.
Откуда-то из недр Анатомического театра она услышала песню.
В гулких пустых залах городского морга, в сумерках подступающего праздника нечисти, песня была слишком неуместной — или, напротив, невыносимо уместной:
Ой, той, що згубив мене, той, що згубив… —
тихо выводил девичий голос.
— Дочь моя поет, — и бровью не повел седой сторож, — со мной здесь проживает на казенной квартире. Любит малороссийские песни.
Ой, той, що згубив мене, той, що згубив,
Вийди ніччю в садочок,
Виїсть роса тобі очі
За мої сльози дівочі…
И Чуб вдруг показалось, что изуродованная побоями русалка с безумным взглядом внимательно слушает песню — до странности уместные здесь слова о гибели и мести.
— Еще раз милостивейше прошу вас поторопиться, милые барышни, — сказал сторож. — Времени почти не осталось, — Харон извлек из под пледа часы на цепочке, покачал всклокоченной седой головой и вдруг выкинул штуку — передернул плечами, сбросил себе на руку клетчатый плед, словно романтический плащ, и предстал перед ними во фраке с белой манишкой.
— А может, я в театр иду! — с непонятным весельем пояснил он. — Здесь тоже театр, знамо… но иногда хотелось бы и на живых посмотреть актеришек, тоже занятное дело.
Они вышли из здания, следуя за огоньком прихваченной сторожем керосиновой лампы, зашли во двор и спустились в подвал по узкой крутой и склизкой каменной лестнице. Здесь, в наполненном тяжелыми миазмами небольшом помещении, со стенами-сотами-ячейками, такими узкими, что в первый миг было трудно понять, как туда можно поместить человека, хранились десятки трупов. Едва ли не из каждого отверстия торчали чьи-то голые ступни, дотошно помеченные номерками.
— Кажись, вот эта, — ухватившись за голую ногу, как за рукоятку, Харон вытащил на свет маленькой лампочки закостеневшее, неподвижное тело и без всякого почтения швырнул его на каменный пол.
Холодом и безнадегой дохнуло на них, — в медицинском зале была своя торжественность, скупое благородство науки, здесь безотрадное убожество нищей смерти было не прикрыто ничем.
— Прошу любить и жаловать… Ирина Степановна Покобудько, 37 лет от роду, между прочим, потомственная аристократка. Видно, была у нее и своя история. Может, девицей из отчего дома с офицером сбежала, может, батюшка ейный разорился да оставил нищей семью… теперь уж никогда не узнаем.
Чуб с печалью смотрела на изношенное рыхлое тело с обвисшими грудями, лежащими на выпирающих ребрах как два опустевших мешка, ноги, покрытые болезненными пятнами, и изуродованное страшной мукой лицо.
На худой желтой шее виднелись два характерных пореза — крест-накрест. Брюшная полость была аккуратно заштопана умелой рукой медика. Акнир присела и провела пальцем по швам:
— Так ее здесь уже вскрыли или так привезли — с порезами на животе?
— Нам на этот вопрос отвечать не положено.
— А деньги за показ ты взял, — укорила Акнир.
— Взял за показ — показал. А за сказ мне ничего не давали, — охотно парировал сторож, точно между ними шла непонятная игра.
— А если дадим?.. — начала Даша.
— Полиция и профессорам-то лишнее болтать не велела.
— Если полиция говорить не велела, это, само по себе, уже кое о чем говорит, — заметила Даша. — А если мы немного приплатим?
— То я скажу, что был у нее порез на животе, но так чтоб все нутро навыворот… подобного не было.
— Это ничего не опровергает, но и ничего не доказывает, — процедила Акнир. — Убийцу могли спугнуть. Или это был подражатель, не решившийся довести до конца. Или сутенер, посчитавший, что пришла пора ее наказать. С другой стороны, у самой первый жертвы Джека тоже было перерезано только горло и слегка поврежден живот.
Даша покосилась на сторожа. Тот кивнул со знанием дела:
— Первая жертва Энн Николз, 43 лет, убита в пятницу 31 августа 1888 года. На горле два пореза, в брюшной полости рваные раны. Да не конфузьтесь, вы ведь не первые, кто думает, что у нас свой Потрошитель объявился. Чего ж нет? Не я один, всякий мог газету взять и про Jack the Ripper прочитать и проникнуться, так сказать, идеей веселых дамочек резать… из соображений нравственной гигиены, к примеру. Знаете, сколько у нас таких, как она… Не знаете? А я вот знаю из тех же газет — тысячи, каждый день поступления. И еще скажу вам: все это — скверное дельце! Раз есть одна «потрошеночка», будет у нас и вторая.
— То есть вам их не жалко? — свела брови Даша.
«Вдруг он и есть киевский Ripper?» — подумала Чуб. Во всяком случае, психологический портрет был весьма подходящим.
— Такое добро что жалеть? — ответил Харон. — Непотребство одно, чем меньше их будет, тем лучше. Я вам так скажу: многие этого Джека за героя считают… вот, говорят, волк — санитар леса. Он убивает больных и старых животных. И заметьте, кого Джек убивал… не молодых да красивых, а старых, страшных, опустившихся дам, которые дают за копейку, или что там в ходу у тех англичан. И кабы Джек не убил их, что, скажите мне, ожидало бы старых шлюх дальше? Всего через год или полгода, когда бы и у последнего пьяного солдата они бы уже не могли вызвать желание… Только медленная, страшная, голодная смерть на помойке.
— То есть, по-вашему, Джек-потрошитель — благодетель? — изумилась Даша.
— Отчего же и нет? Быстрая смерть — это благо. Он ведь сначала по шее их чиркал… а после над трупом бездыханным свои поэмы плоти творил.
— И его поэмы плоти вас не смущают?
— Меня-то?.. — едва не засмеялся Харон из трупарни. — Да я тут каждый день этих потрошителей вижу. Медики, профессора, студиозусы с медицинского факультета — все приходят сюда, чтоб крошить трупы, как кур.
— Так они же над мертвыми…
— Так и я вам о том — Джек тоже над мертвыми вершил свое дело. В чем же разница между ним и почтенным профессором, который приходит сюда потрошить тех же бедняг? — спросил он с видом заправского адвоката дьявола. — Для потрошения трупов наш Анатомический театр и построили, это, если хотите, киевский Храм Джека-потрошителя!
И что-то в этом странном любителе обстоятельных дискуссий показалось Чуб инфернальным, точно рожки проглядывали в его шевелюре, черти плясали в глазах с нехорошей искрой. И почудилось, что вот сейчас он откинет со лба седую прядь, и они увидят под ней кровавую смертельную рану — и дивный фрачник, принимающий их на Хэллоуин в царстве мертвых, окажется таким же мертвым, как и другие обитатели киевской анатомички.
— Но ведь сюда привозят покойных, а Джек сам убивал их, лишал жизни! — вступила в спор Акнирам, сохранявшая полное равнодушие к их философским конструкциям — на ее юном лице не было ничего, кроме явного недовольства бестолковым вояжем сюда.
— Ах, оставьте, вы положительно меня удивляете! — сторож точно только и ждал сего аргумента, мечтая продолжить диспут. — Никого не интересуют убитые, ни здесь, ни в Лондоне. Вы знаете, сколько в большом городе умирает людей? И никому нет до них дела… Вот вы не верите, что Джек — благодетель? Значит, больно нежны, не бывали на самом-то дне, не видали, как гибнут старые, никому не нужные шлюхи… как их гонят словно паршивых собак, как, завидев их гнилые носы, не пускают даже в ночлежку… как забивают насмерть ради потехи… Может, вам не на этот труп стоит смотреть… Может, вам другой труп показать — пострашней? Шлюхи, не встретившей вовремя своего Потрошителя! Есть у меня и такой…
— Хватит… не надо.
Даша выскочила из подвала и побежала по лестнице в темный двор… и песня, возникшая вновь из ниоткуда, опять побежала за ней, прилипла к ушам: