Маша сделала киевскому Пьеро знак рукой, но он словно не видел ее.
Киевица повернулась к алтарю, взглянуть на любимую Богоматерь Виктора Васнецова в золотой центральной апсиде… и зажмурилась от слепящего света.
Там, где на руках у Марии сидел младенец Христос, протягивающий пухлые детские ручки ко всему белому свету, — горел сияющий диск, отбрасывающий триллионы лучей, столь ярких, что и саму надалтарную Пречистую Деву, и свиту из разноцветных херувимов не было видно сейчас. А перед диском, купаясь в его лучах, улыбаясь, парил в вышине неизвестный мужчина в темных одеждах священника, точно так же, как младенец Христос, протягивая руки к белому свету…
— Миша Васнецов, — восторженно угадала Маша, окунувшись в сияние.
Она и сама инстинктивно расставила руки точно так же, принимая, прижимая к себе теплый свет незамутненной радости, радуясь за еще одну душу — маленького сына художника, подарившего вдохновение отцу.
Она знала: из пяти детей Виктора Васнецова — лишь род сына Михаила, послужившего прообразом младенца Христа во Владимирском соборе, оказался навеки неразрывно связан с их Городом. Став православным священником, Михаил в зрелые годы жил здесь. Во время Второй мировой войны его единственный наследник — внук художника и его полный тезка Виктор Михайлович Васнецов был признан погибшим. Лишь спустя много лет семье удалось разыскать его, спасшегося чудом, живого и здравствующего… в Городе Киеве. И единственный потомок «владимирского младенца Христа» — доктор физико-математических наук, еще один Михаил Васнецов, и сейчас проживал в Киеве вместе с детьми.
Вот и не верь после этого в мистику судеб! В чудесную связь художественных творений и человеческих душ… Как видно, и часть души сына Миши навечно осталась в Киеве, в отцовском соборе.
Любуясь дивным свечением, Маша сделала несколько шагов к алтарю в южном приделе храма, и испуганно разочарованно вскрикнула:
— Кылына? И ты здесь?
На полукруглых мраморных ступенях к иконостасу сидела молодая женщина, лицо которой навечно запечатлел и Кирилловский храм, и врубелевские полотна-демониады.
— Кылына, ты слышишь меня?.. Ты позвала меня сюда?
Кылына не подняла головы с аккуратным пробором, склоненной над каким-то шитьем, ее игла то ныряла в полотно, изукрашенное золотым богатым орнаментом, то вырастала вновь из его глубин.
— Кылына, я пришла в свой Провал! Что ты хотела сказать мне?
Тяжелое, плотное, вышитое христианскими крестами и символами полотно было длинным, как жизненный путь, спадая с колен Кылыны, оно тянулось по серо-черным плитам собора. Неужели после смерти экс-Киевица вышивает кресты, неужели и ее мятежную душу защемило в храме… и почему во Владимирском, не в Кирилловской церкви, где поныне в алтаре можно увидеть ее фатальный портрет?
— Ты — не Кылына, — выдохнула понимание Маша. — Ты не знаешь, как спасти моего сына.
— Ваш сын болен? — женщина подняла голову, будто только заметила ее. — Тогда помолитесь ей… она может излечить от любой болезни, — девушка показала на алтарь позади себя, где в одном из окошек, с веткой в руках, стояла написанная Михаилом Нестеровым святая великомученица Варвара.
— Помолиться… — повторила Маша, окончательно убеждаясь в догадке. — Вы не Кылына. И не Эмилия Прахова. Вы — ее дочь, Леля!
— Мы с матерью на одно лицо, такой уж у нас род, — сказала та и снова принялась за шитье, забывая о Маше.
Младшая Киевица еще раз вгляделась в знакомые до боли черты врубелевской Богоматери-демона — пухлые крупные губы, широковатый нос, округлые светлые глаза — такое лицо носила и Кылына, и ее дальняя родственница Прахова, и ее старшая дочка…
Такое же лицо было и у святой в алтаре Владимирского собора, там, куда указала молодая женщина.
Еще один художник Владимирского, еще один Михаил, еще одна любовная история… Нестеров влюбился в дочь профессора Прахова и нарисовал ее в образе святой Варвары, и сделал ей предложение… но получил от родителей Лели однозначный отказ. Эмилия Прахова сочла живописца недостойным женихом для ее дочери. А Леля, жизнь которой испортила властная мать, так никогда и не вышла замуж, осталась старой девой и стала известной вышивальщицей, вышила для Владимирского собора золотом и серебром плащаницу… И, похоже, так и не ушла отсюда, не перешла в мир иной, оставшись навечно в том единственном месте, где ее бесконечно любили.
Я хожу по родному городу,
Как по кладбищу юных дней.
Каждый камень я помню смолоду,
Каждый куст вырастал при мне… —
пел белый Пьеро.
Гулкий Владимирский удесятерял его голос, наделяя каждую строчку грустным гулом пророчества.
Призраки, еле заметные, похожие на обман зрения тени, мелькали в соборе там и тут, рябили в глазах, но их тела и лики не обретали для Маши плотность реальных историй. Сколько душ, сколько тайных надежд, воспоминаний, несбывшихся детских желаний, скопилось в соборе за последнюю сотню лет?
Неслышно ступая, она пошла в боковой «корабль», запрокинула голову, чтобы взглянуть на «Пятый день творения», но не обнаружила там упомянутой Дашей рябины — и не удивилась. История собора была ей преотлично известна: Котарбинский переписал сюжет, оставив в память о творении Врубеля только фон, но и его переделали позже во время очередной реставрации. Маша никогда не видела этой рябины — и не могла увидеть теперь. Ведь этот Владимирский — только ее Провалля!
Справа, со стены, на Киевицу смотрела наряженная в богатые древнерусские одежды, с широкими рукавами и полукруглым узорчатым воротом, жена Ярослава Мудрого — святая княгиня Ирина, с четками в крупных пальцах. Шведская принцесса Ингигерда разомкнула сложенные на груди белые лебединые кисти, подняла руку и указала Маше куда-то в сторону беломраморного алтаря. Младшая Киевица повернула голову — настенный Нестор-летописец, застывший над первой книгой истории с пером в руках, прервался, взглянул на нее недовольными глазами святого старца, которого зря отвлекают от истинно важных дел, и властно указал рукой себе за спину: мол, что стоишь пнем, ступай, куда велено…
Повинуясь, Маша обошла колонну. Там, в дальнем, самом правом углу, скрывавшем «Суд Пилата» и «Христа в Гефсиманском саду», в закутке арки, украшенной звездчатым орнаментом, пряталась небольшая деревянная скамья, и на ней сидел Михаил Врубель, встречи с которым она пыталась избежать много дней и месяцев — почти всю свою жизнь в Киевичестве!
Здесь, в ее Провалле, Миша был не молодым и не старым — вечным и безусым — Машу всегда расстраивало, что на всех портретах и фото лицо Врубеля пряталось за молодцеватыми усами, и сейчас она наслаждалась его чистотой — его голубыми глазами, правильным носом, совершенными светлыми чертами, извлечёнными из лучшего мрамора умелой рукой природного скульптора.
Миша Врубель был не один. Рядом пристроилась рыжеволосая девушка с бледной кожей и таким безмятежно счастливым лицом, какое Маша еще никогда не видела в зеркале…
Она, Маша Ковалева, была тут, рядом с ним! Часть ее души жила здесь!
И, быть может, это объясняло причину, почему она так часто испытывала в душе пустоту… Часть души сбежала от нее!
Быть может, это объясняло причину, почему душа Миши никогда не приходила к ней в гости… Потому что он всегда был здесь рядом с ней!
Младшая Киевица прислонилась к стене, на которой оживший Понтий Пилат в белом плаще тянулся к Христу и, приложив руку ко рту, тщетно подсказывал тому правильные слова, способные спасти осужденного от распятия.
— Вы всегда были моей надеждой на счастье, — проникновенно говорил Врубель своей Маше, улыбаясь ей как счастливому сну, развеявшему многолетний горячечный бред. — И лишь потому порой мои надежды сбывались… вы были моей верой… вера — она осталась со мной навсегда, даже тогда, когда вы ушли от меня… Я всегда искал вас… искал повсюду… искал вас во всех… вы моя мадонна… моя надежда… И моя жена Надежда — она тоже вы… всегда вы… вы будете возвращаться ко мне снова и снова… Все остальное, все остальные — ошибка, обман, колдовство…
А Маша, глядевшая на них со стороны, подумала вдруг: сколько людей сейчас едят, пьют, спят, живут отдельно друг от друга, в то время как их души сидят где-нибудь на скамейке рядком?
Маша, глядевшая, точно сбросила кожу, став одной горячей волной… сбросила защиту, обязательства, законы запреты, и растеклась.
Она вспомнила, как однажды хотела сказать ему «да», как хотела бежать к нему одному, забыв обо всем. А потом все оделось в панцирь долга и правил, панцирь сдержал и охладил ее чувство — похоронил его в заточении там.
Не оттого ли она так и не ответила всем сердцем на преданность Мира, что всегда знала: погребенное, забытое, отвергнутое чувство к Мише не умерло, никуда не делось, их история так и осталась незавершённой, и для него, и для нее.
Она готова была лишить его сына… только бы не увидеться с ним и не вспомнить страсть, способную изменить ее жизнь. Словно ощущала, что сама душа ее осталась в его руках… и когда она уйдет из Провалля, ничего не изменится. Ее душа не с ней, и даже не с сыном… Мише-младшему принадлежит вся ее жизнь… но душа украдена и льнет как щенок к этому дивному человеку, несчастному, счастливому и гениальному…
Который ждал ее возвращения всю жизнь!
Врубель положил голову на их сплетенные руки, и они долго сидели так, молча, не двигаясь. А Маша, глядевшая со стороны, просто стояла и смотрела на них, наслаждаясь этим неизвестным благостным Мишей, этой незнакомой счастливой светящейся Машей — и ей казалось, что все, наконец, стало на свои места, все точки встали над всеми «i». Нельзя просто так убить любовь! Можно загнать ее в подполье, как испуганную маленькую мышь, заставить сидеть там не пикнув, грозить мышеловкой, провозгласить несуществующей, тем, чего нет… ничего не изменится. И твое «нет» обернется пустотой провала в душе. И душа сбежит от тебя мышью… душа всегда выберет не тебя, а любовь.