Губы Христа в написанном на стене Гефсиманском саду шевелились, Спаситель все шептал и шептал молитву. И Маша знала, что он молится уже не за себя, а за всех, кому предстоит испить из чаш своих горьких ошибок. Но стоявший не пошелохнувшись, спиной ко всем, Иисус на суде Пилата отказывался принимать взаймы ложь во спасение… Каждому суждено было испить свою чашу до самого дна!
И все равно ее Провалля оказалось лучшим местом на свете — единственным, где Миша не страдал, не метался в сомнениях, не винил себя за флюгероватость, не кричал, не рыдал в сумасшествии, придавленный собственной манией величия, сменившейся манией самоуничижения. Единственным местом, где она не могла изменить ни его судьбу, ни историю мира — могла просто быть с ним. Навсегда?
— Я не хочу, чтобы ты уходил, — сказала вслух душа Маши.
— И я был душевно рад видеть вас, — сказал он светло и печально. — «Душевно» — как это верно… Лишь благодаря вашей душе в эти задушные дни я отдыхаю от вечного проклятия, которое мы принимаем после смерти по делам своей жизни. «Позвольте перед предстоящей нам разлукой от всего сердца поблагодарить за ласку, которую я видел от Вас. Вы знаете, какой приговор должен состояться надо мной, и я с содроганием смотрю в свое будущее» — вам известно, незадолго до смерти я написал эти слова в письме жене из скорбного дома. Если бы я знал, сколько раз мне придется повторить их вам уже после кончины… Теперь я знаю все… вижу все… и безропотно принимаю свою кару. Я хотел оторваться… не смог… не справился… она держит меня… у нее волчьи зубы и когти… мне нет спасенья!
Врубель посмотрел вверх — на потолке хоров, прямо над ними, Бог в «Шестой день творения» создавал Адама под пальмами райского сада.
Но Миша говорил сейчас про нечто прямо противоположное… ад.
— Ты опять уйдешь, — заплакала Душа Маши. — Не уходи… останься! — внезапно она повернулась к своей обладательнице.
Ее собственные глаза, полные гнева, взглянули на Машу с укором и требованием:
— Это ты виновата… все ты! Почему ты ничего не сделала? Почему никогда не слышишь меня! Услышь меня, наконец… Ты должна знать… твой сын… маленький Миша… он должен умереть!
— Что ты говоришь? — полушепотом вскрикнула Маша.
Ее душа встала и направилась к ней, как неумолимый обвиняющий рыжий Демон.
Написанный на запрестольной стене алтаря, снабженный грифоном и книгой Евангелист Иоанн, скопированный Васнецовым с киевского профессора психиатрии Сикорского, с любопытством взглянул на нее, оценивая Машино самоочевидное раздвоение личности.
— Прими это! Он должен умереть! — слова страшного рыжеволосого Демона стали стальными капканами.
— Перестань! Отпусти меня…
— Он должен… должен… Убей его!
— Нет, нет, — заплакала Маша, вырываясь — пытаясь снова вырвать из сердца свою душу, заткнуть ее.
— Дай ему умереть… Убей его! — закричал рыжий Демон.
— Я не верю! Ты — не я! Отпусти меня… — крикнула Киевица.
Она вырвалась из власти безумных и страшных навязчивых слов, побежала.
Двери собора сами распахнулись пред ней. На ступенях Владимирского, отчего-то не в силах попасть внутрь, сидел немолодой мужчина с черно-седой бородой и проломанной грудной клеткой.
Он угрюмо посмотрел на нее и снова погрузился в свои безотрадные мысли.
Споткнувшись о его взгляд, Маша полетела вниз со ступеней… и упала в осеннюю рыжую тишину.
3 ноября, по старому стилю, 1888 года
Мистрисс Фей Эббот взяла круглый хрустальный шар — не обычный, а полый, наподобие аквариума. Ее худенькие обезьяньи, исчерченные татуировками ручки хватали серые сгустки тумана и бросали в круглый сосуд. Туман в шаре сплетался и двигался все быстрее и быстрее.
— Не сомневайся во мне, — сказала он. — Я потомок киевских волхвиц, за три столетия тебе не сыскать гадуницы сильней. Сам Киевский Демон приходил ко мне, желая узнать судьбу Трех Киевиц…
— Демон?.. — хотела было расспросить подробней Акнир.
Но Мистрисс окоротила ее:
— Ты можешь задать мне сейчас ровно четыре вопроса. И увидеть один ответ.
И в душе юной ведьмы дрожали вопросы побольней, чем судьба Трех Киевиц.
Акнир облизала сухие от волнения губы и четко спросила:
— Он — мой отец?
— Да, — сказала магиня.
— Мы будем семьей?
— Необычной… не так, как у людей… не здесь, — рвано ответила Мистрисс.
— Волчья Мадонна существует?
— Да. Она рядом… она все сильней…
Акнир хотела спросить: «Так как же мне спасти мою маму?!»
Но боялась получить слишком мутный ответ, который лишь запутает все окончательно.
Потому сказала иначе:
— Что мне следует знать из ближайших событий?
— Смотри, — хрипло сказала магиня.
Акнир наклонилась к хрустальному шару и увидела мать… Киевица Кылына стояла над колыбелью Машиного полугодовалого сына. В руке у нее был нож.
Мертвая Киевица подняла правую руку и вонзила лезвие в грудь ребенка.
— Запомни, это должно свершиться!
На мягких ногах Акнир вышла из уборной Мистрисс Фей Эббот.
Семья акробатов — отец, мать и маленький сын в одинаковых лиловых трико, только покинули сцену. Лицо и усы отца были мокрыми от пота, он держался за сердце и тяжело дышал.
В ноги к Акнир бросился белый пудель… Она обмерла — раньше номера с пуделем в их цирке не было. Грядет чей-то дебют?
Ведьма присела на карточки перед псиной. Пудель тоже сел и дружелюбно протянул ведьме лапу. На его шее был повязан голубой шелковый бант.
— Ав, — вежливо поздоровался он.
— И тебе добрый вечер.
— Ав… авдь!..
Пес любовно лизнул ведьму в лицо, встал на задние лапы, поставил левую переднюю ей на плечо, правую — на макушку, и даже попытался с лаем исполнить какой-то танец, но Акнир остановила его преждевременное выступление.
Вслед за кудрявой собакой появилась хозяйка — в пышной расшитой блестками юбочке и трико с голой спиной. Ее сопровождал клоун Клепа. Поправляя пуфы на своем расшитом тесьмой широком костюме, он громко разглагольствовал с видом подвыпившего философа:
— …а изволите ли вы знать, что клоун по-аглицки clown. А славные англичане придумали не только Джека-потрошителя, но и нашу, отнюдь не почтенную, профессию… Так вот clown означает — деревенщина, притом неотесанная и всенепременнейше пьяная. И да будет вам известно, что красный клоунский нос произошел от вполне определенных носов пьяниц, которых первые содержатели цирков нанимали, дабы грубая публика смеялась при виде их падения. Потому-то лично я потребляю веселящие напитки вовсе не от природой несдержанности, а исключительно в дань высокой и давней традиции… И коли вы, mademoiselle Фифи, столь же добры, сколь и прекрасны, и облагодетельствуете старика стопулей…
Хорошенькая, как ангелок, mademoiselle Фифи, в пышной юбке, громко и резко захохотала.
Холодная тревога обвила сердце ведьмы змеей.
И этого пуделя, и эту юбочку с горошками блесток они уже видели, когда пришли сюда в самый первый раз и случайно столкнулись в буфете с матерью Акнир и ее возможным отцом.
Веда поспешила в буфет…
Она была там! Ее мать. И на ней было то самое платье в сине-серую клетку, в котором они впервые увидели ее здесь в свой роковой, самый первый визит.
В котором Акнир увидела ее лежащей на ступенях Владимирского собора — мертвой, похожей на истерзанную сломанную куклу.
Все должно было случиться сегодня!
И Акнирам решилась… Даша говорила, что заклятие «логус» помогает понять и людей, говорящих с тобой на одном языке, — даже тех, кого зачастую понять труднее всего, наших родных и близких.
— Вы не знаете меня, — негромко проговорила она, подсаживаясь за столик к Кылыне, — но я должна вам сказать…
Она осеклась, в глубине зрачков ее матери пылал красный огонь — Кылына уже была беременна, уже носила Акнир под своим сердцем.
Она не ошиблась, ее зачали на Великую Пятницу — ее отец, о котором она до сих пор ничего не узнала, и ее мать, успевшая близко узнать отца.
— В тебе шумит моя кровь, — спокойно сказала Кылына. — Я знаю, ты не желаешь мне зла. Ты сможешь сказать, кто ты, или этим ты нарушишь Великий запрет?
— Я не могу нарушить запрет. Но мне нужен ответ. Это вопрос моей жизни. Ты пришла сюда ради мужчины, которого любишь? Это посыльный из «Жоржа»? Ты влюблена в него?
— Я влюблена в посыльного? — глумливо уточнила Кылына. — Ты видела нас вместе? Это решительно ничего не значит. Я просто заказывала у «Жоржа» вино для своего суаре.
— Не хочешь — не говори, — Акнир отвернулась. Огонь в зрачках ее матери говорил сам за себя, столь яркий, что от него слепило глаза.
— Я вижу, тебя очень волнует этот посыльный, — засмеялась Кылына. — Но я пришла сюда ради художника — Врубеля.
«А что я тебе говорила!» — воскликнула умозрительная Чуб, и Акнир порадовалась, что напарницы нет рядом с ней.
— К слову, этот господин был тут недавно, ждал вас. Но не дождался, — промолвила мать Акнир.
— Миша был тут? Он нашелся? Но зачем тебе он… снова?
— Ты знаешь? Тем лучше. Так вышло, что мы оказались связаны с ним, как два каторжника, которые не могут сбежать оттого, что им мешают общие оковы.
— Присуха?
«Логус» помог! Она говорила с матерью на равных. Сама не зная того, Чуб совершила открытие, достойное Книги Киевиц — коммуникабельность воистину была ее даром!
— Эта связь дает ему власть. Однажды он нарисовал с меня Демона. И каждый раз, когда он уничтожает его, я теряю силу. И если однажды он нарисует Демона мертвым — я не знаю, что будет со мной. Если он нарисует его поверженным — моя жизнь закончится проигрышем… Но еще хуже, если он напишет не гениального Демона, а бога — своего Бога, Иисуса Христа… напишет Христа лучше Демона. И этим изменит свою суть. И мою суть… и суть моих потомков. Мне жаль, но я не могу позволить ему сделать подобный выбор.
— И что ты сделаешь с ним?
— Он сам не знает своей силы… силы своего гения, силы, дарованной Городом, силы, невольно дарованной мной… и другой. Была еще и другая женщина, и она тянет его к себе. Но он не должен стать иконописцем, не должен иметь потомство. Я видела это! Его отпрыск получит всю нашу силу — и его, и мою, и ее.