П. С. не знаю, правда ли это, но по семейной легенде «моей Лялей» я впервые окрестил вас еще до того, как мне исполнился год.
— Ух ты… а я и правда классная баба… и тетя наверное тоже «ух ты!» — ошалело произнесла Даша.
— Миша, — недоверчиво произнесла Маша. — Мой сын Миша был там? И искал отца? И спас его душу… А Кылына пришла туда, чтоб лишить Врубеля детей, заранее обречь их на смерть, и в результате сама…
— Папочка! — повторила Акнирам. — Папа… Вот что Врубель пытался сказать нам в соборе… «Моя любимая… внучка!». Он увидел меня в будущем. Ничего, ничего, папа, теперь я тебя воспитаю, как надо… теперь я сама с тобой буду на концерты ходить! Мой папа… — она подняла ребенка над собой, глядя на малыша, как на восьмое чудо света, доступное ей одной, и повторила: — МОЙ ПАПА!
Из будущей истории
Говорят, ведьма не может зайти в церковь, но это вранье. Украинские ведьмы издавна ходили на церковные службы, именно в церкви, благодаря особым ритуалам, их и вычисляли добрые люди, чтоб, «перекрестившись, плюнуть на самый хвост».
Лишь избранным ведьмам заказан ход в Божий храм. И Глава Киевских ведьм Василиса Андреевна относилась к тем, кому не стоит переступать церковный порог. Даже рядом, на святой церковной земле, она чувствовала себя неуютно и «моторошно» и старательно обходила бесчисленные церковные паперти, и ныне здравствующие, и оставшиеся от прежних, снесенных церквей Киева, уже забытых слепыми, но по сей день вызывающих у Главы беспокойство и страх, не считая десятков иных неприятных симптомов.
Однако здесь, в Прошлом, неосвященный Владимирский собор еще не стал настоящим храмом, и Василиса смогла пересилить себя и подойти к будущей твердыне вплотную.
Глава Киевских ведьм обменялась косыми недружелюбными взглядами исподлобья с княгиней Ольгой на дверях собора, опасливо посмотрела снизу на черные дула церковных колоколов и двинулась в сторону одинокой скамейки, на досках которой восседал большой черный ворон.
Даже не освященный Владимирский казался ей опасным как враг, еще не объявивший войну. Высокие тяжеловесные крепкие византийский стены обители святого князя напоминали крепости — он был наследником храмов Константинополя, вырастающих из земли в те далекие времена, когда к стенам городов слишком часто подступал неприятель, и храмы порой вырастали прямо из крепостных стен, и крепость была эталоном любой обители, и часто именно храм становился самой последней крепостью жителей…
— Так бывает, любовь давно прошла, а душу защемило… — послышался голос. — Весьма любопытный людской феномен.
Василиса опустилась на край скамьи, безрадостно осмотрелась и нервозно разгладила складки на массивных коленях. Даже тут, промозглой серой осенью конца XIX века, она не изменила своей любви к ярким цветам — ярко-синяя блуза, ярко-рыжая юбка, коричневое бархатное пальто с узором и такого же цвета шляпка с синими и рыжими лентами.
— Вы словно Дьявол, заполучивший людскую душу, — неодобрительно сказала она. — Играетесь с ней, как дитя с погремушкой…
— Вы, ведьмы — те же люди, — парировал голос, — как бы вы не кичились своим отличием от ничтожных слепых! — Черного ворона больше не было, теперь на скамье рядом с Главой ведьм сидел Киевский Демон с двумя осколками зеркала в руках. — Вы, видимо, полагаете, что я Мефистофель, который украл ее душу… Зачем? Чтобы держать ее в склянке… отправить прямиком в ад? Или громыхнуть при встрече: «Теперь твоя душа — моя!».
— И зачем она вам?
— Половина души, как половина карты, не в силах указать слепому правильный путь.
— И путь ведет к вам? — саркастично спросила Глава.
— Вы знаете сами, ее путь пролегает сквозь пекло, и ей не пройти, не имея ни карты, ни компаса.
— Боюсь, нам всем вскоре придется пройти через это. Первая часть пророчества Великой Марины сбылась, сбудется и вторая. Когда в Город придут Трое, древние, которых Марина уложила спать на тысячу лет, проснутся, врата всех Провалов откроются, и тот свет воцарится на этой земле, и каждому воздастся по вере его… И, если вы вернете ей душу, она может выбрать не ту Мать.
— Проверим?
Демон сложил две части круглого зеркальца и произнес заклинание… края срослись, теперь на зеркальном круге не было и намека на трещину.
И зеркальце сразу поймало солнце — невидимое, закрытое сизыми осенними тучами, солнце вдруг отразилось в маленьком зеркальном круге.
Круг сверкнул, как ограненный алмаз, заставив ослепленную Василису зажмуриться, и вдруг превратился в солнечного зайчика, бесстрашно лежащего на большой смуглой ладони Демона, не обращая внимания на хмурый, бессолнечный день.
Демон убрал руку — солнечный блик переместился на серую землю и исчез.
Пятый провал
Часть первая
Узкая щель неба и ворон на дереве.
Ветер-посвист рвал ворона, не давал ему покоя — мертвый ворон все хлопал и хлопал черным крылом.
Ворон, кричавший над ним, был убит его же стрелой. С тех пор Мстислав лежал и смотрел на мертвого ворона, повисшего в цепкой развилке из тонких веток.
Скоро ли он сам станет мертвым, как ворон, скоро ли его белое тело станет черной землей?
Сколько он уже лежит здесь, на самом дне длинного оврага Провалья?
Со вчерашнего дня?
Или с позавчерашнего?
Или он давно мертв?
И все его мысли и чувства, подобны крылу мертвого ворона, которое все машет и машет от ветра, но уже никогда не сможет взлететь. Перья опадут, крыло оторвет ветер, скелет ворона останется на дереве и сойдет со снегом весной.
Или он жив? Слишком сильно его мучает жажда, ставшая невыносимой, сковавшая горло, опалившая адовым пеклом уста.
Он дал себе время собраться с силами и, приподнявшись, пополз по дну оврага, покрытому мхом и перепревшей листвой. В руках Мстислава еще жила немалая сила. Но смерть была неизбежна — ноги не подчинялись ему, а коли так, он никогда не выберется отсюда наверх по почти отвесным высоким стенам Провалья.
Все ловцы объезжали Провал стороной. Но он погнался за дичью, хоть знал, как опасны вечерние тени. Помнил, как летел через лес с луком и стрелой наготове, помнил свистящую тьму падения… Что случилось? Лошадь затормозила перед глубоким оврагом, и он не удержался на ней?
Сколько времени пройдет, прежде чем отец отправит людей на поиски пропавшего сына? Сколько уже прошло? Вечер сменил ночь, ночь сменил день. Скоро ли ночь вернется на землю?
Он полз по влажной и темной листве, надеясь, что дорогу ему вот-вот преградит журчащий ручей. Жажда сводила с ума. Еще немного, и он вспорет себе руку, чтобы напиться собственной крови. И стает упырем, о которых так любит рассказывать воевода Хемунд.
Хоть об этом Провалье говорили иное…
«Ты знаешь, кто там живет», — говорили ему.
Хоть имя живущего здесь давно уже не называли.
Но теперь Мстислав точно знал, кто обитает тут, на дне Провала.
Его погибель!
Он прижался к покрытой мхом земле, очередной раз давая руками передышку. Вороны, теперь уже не мертвые, а живые, кружились над ним — вороны всегда чуют добычу. И у него больше нет сил выпустить стрелу, отомстить им за выклеванные глаза, за разорванное белое тело, за падаль, которой станет он, Мстислав, когда день вновь сменит ночь. И никуда не спрятаться, не укрыться от воронья — они дождутся своего страшного часа, попируют на тризне.
Он повернул голову и вдруг краем глаза заметил в склоне оврага невысокий проход в земляную пещеру… Кто-то живет там! Или жил? Быть может, укрытие поможет ему?
Ему пришлось собрать все свои силы, чтоб заползти в дыру пещеры на усталых руках.
За узким входом был небольшой зал с почти ровными стенами, будто кто-то специально поработал над ними.
На глинистой стене он увидел нацарапанные буквы, но не смог сложить их в слова. Увидел знаки, значения которых не знал.
И еще что-то вроде картины…
Он видел много образов — лики святых и лики родных, написанные византийскими мастерами на стенах Десятинной и Софии Премудрости, миниатюры на страницах книг в библиотеке отца, слывшего великим книжником, славившегося своим мудролюбием и мудрословием, знанием многих языков и наречий.
И эта картина на стене непонятной пещеры была нацарапана рукой того, кто владел мастерством.
В центре картины был дом — очень похожий на отцовский терем, вокруг терема высились киевские горы.
Но Мстислав больше никогда не увидит гор, не войдет в отчий дом — его жизнь закончится здесь, в глубоком овраге.
В Провалье стремительно темнело. Его последняя ночь доедала его последний день, подобно голодной нищенке, заталкивавшей в рот краюху хлеба, чтобы втянуть ее в черное чрево одним жадным глотком.
Мстислав поднял руку, вслепую дотронулся до стены с картиной, прощаясь с родным домом навечно…
И тут его накрыл непонятый ослепительный свет.
Картина стоила почти шесть тысяч рублей… нет, гривен. Хотя цена была в долларах. И месяц назад сын Янек сказал: никто уже не поминает рубли, одни старики. Еще он сказал: никто уже не курит в кафе.
Сергей в который раз начал рассказывать сыну о первом свидании с его матерью. Он услышал, как Ольга называет себя кофейной наркоманкой, потому пригласил ее в «Кофейный дом», где подавали сорок сортов отборного кофеина — и в итоге сел в лужу. Оказалось, ей безразличен вкус кофе, она пьет его в немереных количествах только для того, чтобы взбодриться во время ночной работы. А еще оказалось, что в «Кофейном доме» не курят, а она еще и никотиноманка к тому же, и неспособна сидеть в кафе, пить кофе и не курить. Ольга нервничала, вертелась, отвечала на его вопросы раздраженно и неприкрыто злилась за то, что он притащил ее в это дурацкое заведение с дурацкими правилами.
Она давно уже бросила курить — задолго до того, как курение запретили во всех заведениях. А Янек собирался на свидание с девочкой, заметно нервничал, и историю Сергей рассказал ему, желая подбодрить. Но Янек поморщился, будто ему подсунули давно протухший товар. Никто давно не поминает рубли. Никто давно не курит в кафе. Курить вообще не модно!