Сергей почувствовал себя ветошью.
Чувство было новым и острым. Неприятным. Он словно перешагнул черту, отделяющую день от заката. Как в кино, где все уже знают, что скоро финал, фильм еще идет, но некоторые встают и направляются к выходу. Потому что все уже заранее ясно. Янек шел к выходу. С отцом ему было все ясно. Все!
Именно так начинается кризис среднего возраста. Чувство финала, неудачного и неотвратимого, возникшее в тот миг, не ушло. Стало проблемой. Постоянной. Неразрешимой. Сергей вяло пытался с ним бороться. Кто-то заводит женщин, кто-то на старости лет покупает себе мотоцикл.
Сергей купил картину. Слишком дорогую, за двести долларов — он никогда не покупал подобных вещей. Он заранее видел, как Ольга открывает рот, зло втягивает в себя воздух перед рывком в истерику. Зимой она просила те же двести на сапоги. Он отказал тогда. Сказал: я не понимаю, почему тебе непременно нужны сапоги за двести долларов, ведь можно купить дешевле, вдвое дешевле, втрое… ведь так? Они долго ссорились и позже, возвращаясь к тому разговору вновь и вновь. Он даже зашел в магазин, чтоб самому убедиться: есть сапоги намного дешевле. И это разозлило Ольгу больше всего, она кричала, что он мелочный, противный, нищий и нудный, и никогда не изменится, никогда не будет зарабатывать больше, их брак был ошибкой!..
И он впервые подумал:
«Да, так и есть — ошибка…»
Собственно, он знал это давно. Вся их совместная жизнь была похожа на их первое свидание: он никогда не понимал, чего она хочет, всегда делал не то и не так, а она критиковала и злилась… злилась, вместо того чтобы собраться и просто уйти.
Почему она не ушла из «Кофейного дома», раз все было так плохо сразу, с первого дня, с первого их свидания? Почему он не ушел? А теперь?
Жизнь — ошибка… И что? Нужно ведь все равно как-то жить. Двухкомнатную хрущевку не разделить на троих, а если разделить, размен будет не в его пользу — однокомнатная + гостинка, или комната в коммуналке, или вообще ничего.
При мысли о разделе на него сразу накатывало острое чувство бездомности.
Проще жить дальше как-нибудь, как привык… Быть может, он не любит жену, зато любит свой диван, свою удобную подушку, свою лампу на тумбочке у кровати — маленькие мелочи, делающие нашу жизнь нашей. Что останется, если забрать у него даже это?
Он знал: картина не понравится Ольге. Не только ценой. Знал, зачем ей сапоги за 200 долларов. Недавно у нее появилась подруга. Познакомились на очередном женском тренинге «Открой в себе богиню». Подруга — ее звали Наташей — была успешней (машина, удачная работа, два отпуска в год — в Испании и Таиланде). С тех пор Ольга измеряла свою жизнь только Наташиной жизнью, как идеальной линейкой. Он явственно видел, как Ольга снимает картину на мобильный и после показывает изображение подруге. Видел, как лицо Ольги заранее, на всякий случай, складывается в презрительную гримасу («Мой идиот картину купил…»), готовясь в любую минуту разгладиться, изменить выражение, если Наташа скажет: «хорошая вещь». Наташа не скажет.
Но и Ольга приедет лишь в пятницу.
Дома Сергей поставил картину на пол у стены. Сел на диван и начал смотреть. Он сидел больше часа, пока не стало темнеть. Он пытался понять, что так привлекло его в этой картине. Что заставило выложить деньги, которые он должен был отослать утром жене в Закарпатье, где она отдыхала: — он просто не успел забежать по дороге на почту… И ничуть не жалел!
Чем дольше Сергей смотрел на картину, тем больше убеждался, что совершил самый верный поступок в своей жизни. Он должен был купить ее!
Хоть ничего в ней вроде бы нет… Ничего мистического. Ничего эротического.
Картина 50—60-х годов. Обычный городской дом, намеченный контурами на заднем плане. Парк или сквер, или просто уютный зеленый двор. Две добротные скамейки — такие скамейки исчезли из парков и скверов задолго до того, как в кафе запретили курить, а деньги окончательно перестали считать в рублях и купонах.
Картина напоминала ему некое полустертое мгновенье из детства, которое он тщетно пытался вспомнить сейчас. Но самое главное, когда он смотрел на картину — он был счастлив. Абсолютно счастлив. Счастлив все два часа, пока он смотрел на нее! Хотя и хотелось плакать. Но даже печаль была радостной и приятной, окрашенной в розовый цвет уходящего весеннего вечера.
В комнате стало темно. Нужно было встать, зажечь свет, но ему не хотелось шевелиться, не хотелось спугнуть забытое детское чувство беспричинного счастья… Он словно ждал чего-то… и то, что он ждал, появилось.
Деревья на картине зашевелились.
«Иди к нам…»
«Иди…»
Голос показался знакомым.
И все в нем отозвалось на зов, и душа, взбунтовавшись, рванула прочь из груди, как огромное раскаленное красное ядро.
— Катерина Михайловна, драгоценнейшая моя, выручайте! — знакомый голос в телефонной трубке принадлежал Виктору Арнольдовичу. А вот интонация голоса была незнакомой — совершенно лишенная свойственной ему предупредительной сладости. — Заранее прошу простить меня, я знаю, вы чрезвычайно занятой человек, — он говорил торопливо, словно бежал от кого-то. — Но я осмелюсь обратиться к вам с личной, очень личной просьбой… Ведь я никогда вас ни о чем не просил!
И то была чистейшая правда. Отношения Кати и ее антиквара были скорее деловыми, но на правах любимой клиентки она многократно обращалась к нему за советами и консультациями. Сам же Арнольдович не обращался к ней еще никогда.
— Спасите меня… спасите мою грешную душу!
Вот так пердимонокль.
Виктор Арнольдович Бам вспомнил о своей грешной душе?
Катин антиквар всегда выражался с чрезмерным пафосом и грешил некоторой искусственностью речи, но сейчас он был неподдельно напуган… и чем?
Гибелью своей грешной души?
— У меня здесь, в салоне одна картина… и я… я… Я боюсь ее!
— Боитесь, что ее украдут? Боитесь, что она краденая?
— Я боюсь эту картину!
— Хорошо, — нехотя произнесла Катерина. — Я сейчас в ваших краях… загляну к вам в течение часа.
— О, спасительница!.. — Арнольдович буквально взорвался благодарностью, разразился многословной тирадой, которую Катя пропустила уже мимо ушей.
Отвела трубку от уха, морщась, выждала 30 секунд, повторила.
— В течение часа! — и сбросила вызов.
Странно было бы отказывать в просьбе Арнольдовичу. И все же она была зла на него.
И на себя.
И на весь мир.
На мир Катя злилась особенно.
С каждым днем Катерина Михайловна Дображанская все больше напоминала себе растрепанный весенний букет из нервов, фобий и комплексов.
Май подступал. Последний месяц весны уже просматривался за похудевшими страницами ее отрывного календаря, и настроение Кати неумолимо портилось от его приближения.
Она не любила май с ранней юности, и с юности пыталась понять: почему?
За то, что это месяц возвращения к телу — зачастую еще совсем неготовому стать главным действующим персонажем, слишком белокожему, слишком смущенному своим несовершенством, своими накопленными за зиму килограммами и своей некстати пробудившейся чувственностью.
За то, что май — праздничный месяц отключения, отупения ума. Зачем ум весной? Весна — время чувств. И если ум включен — он только страдает, слишком хорошо понимая бесперспективность большинства своих радостных весенних надежд.
Но, прежде всего, Катерина Михайловна недолюбливала май за одно странное чувство — прозрачного времени. Только в мае все истории из Катиной жизни, давно позабытые и неважные, погашенные как судимость за сроком давности, похороненные где-то в глубинах ее памяти, зарытые и затоптанные — все они вдруг проступали из небытия столь ярко, точно она прожила их вчера.
Казалось, что в мае — именно в мае! — время перестает иметь значение, его стены истончаются. Воспоминания как покойники в дни апокалипсиса снова лезут из всех щелей.
И лишь став Киевицей и ведьмой, заучив на зубок колдовской календарь Украины, Катерина узнала: у ее не-любви есть причина.
В мае начинаются Вешние Русалии!
И отнюдь не воспоминания-покойники — сами покойники лезут наружу, стучатся в дома и сердца людей! Особенно те, кто не упокоен, не отпет, не отомщен… Как и на осенние Деды́, в Навьи дни навки, русалки, мертвецы выходят на землю.
На Вешние Русалии открываются поры земли, запечатанные на много месяцев холодом безжизненные зерна обретают силу жизни, лопаются и из черноты земли лезут зеленые ростки.
И через эти проходы в мир приходят и души усопших, и воспоминания о них — убитые любови, забытые печали, заметенные под лавку грехи.
Весна хороша для тех, у кого нет скелетов в шкафу, родовых тайн, персонального кладбища. Весна хороша для юных! Для них все открывшиеся проходы в иные миры лишь добавляют разлитой в воздухе высокоградусной веры в чудесное.
Но с возрастом ты уже неотделим от своих мертвецов. Ты все чаще гуляешь по Городу в компании двух-трех покойников — они сменяют друг друга по ходу твоих передвижений. Вот с этим человеком ты встречалась на Крещатике, а его уже нет. Вот с этим сидела в любимом кафе, — кафе давно нет, и нет человека…
Даже сам Киев с возрастом становится наполовину иллюзорным — он был иным в твоем детстве, иным, когда ты была молода… вот тут был кинотеатр, его больше нет; вот тут был Сенной рынок, а теперь новострои.
Каждый из нас — маленькое кладбище памяти о наших родных и друзьях, маленькое кладбище с памятниками наших надежд и иллюзий. И порой Катерина ощущала себя таким вот ходячим кладбищем — ее родители были давно мертвы (погибли в мае, 22 числа, в весенние дни Ловцов душ, когда в Киев наведалась некромантка, и даже души родителей их дочь так и не смогла отыскать в синем Ирии); единственный мужчина, которого любила Катерина Михайловна, был похоронен на Лысой горе…
Но этой весной все усугубилось, умножилось сразу на сто!
Старшая Киевица на собственной шкуре ощущала, как сквозь животворящую землю Города идут потоки, прет, рвется наверх бездумная природная сила — как сила эта проходит через поры земли и поры ее тела…