И как с каждым теплым днем она, Катерина Михайловна Дображанская, все меньше способна сдерживать свою разрушительную силу. Сила прет из нее вместе с травой…
И что делать в Городе ведьме, способной одним взглядом перерезать горло случайному человеку, одним движением разрушить дома… и почти неспособной контролировать это?
Только бежать из Города прочь, чтоб не причинить людям вреда!
— Мне остается только бежать прочь из страны, — сказала она.
Звонок Арнольдовича прервал важный разговор. Катерина Михайловна сидела за рулем собственного вольво, а рядом на пассажирском сидении — разместился невероятный блондин. Хоть многие при виде него высказались бы более конкретно: альбинос. Натуральные почти снежно-белые волосы, почти совершенно прозрачные светло-голубые глаза, светлая кожа — он казался идеальным созданием скандинавских богов, сыном одного из них, мифическим викингом, пришедшим на киевскую землю еще вместе с дружиной первого Рюрика.
— Вам не хватает противовеса, — сказал Катерине ее Киевский Демон.
— Секс не помогает. Бокс тоже. Недавно попробовала бои на мечах, — сухо перечислила испробованные противоядия она.
— Не думал, что дам вам столь тривиальный совет, но вы человеческого рода, и вам необходима любовь, — сказал Киевский Демон таким тоном, будто порекомендовал ей поставить на грудь два горчичника, противных, но все же полезных.
— А разве сами вы не влюблены? — поинтересовалась Дображанская.
— Я — нет, — ответ блондина был столь же равнодушно-холодным, как и его прозрачные ледышки-глаза. — Глубокоуважаемая Катерина Михайловна, мне жаль, что вы росли сиротой. Вы человек, и вы ведьма. Для ведьм важнее всего материнское воспитание, ведь ваша сила — сила Матери, сила земли. В Великой Матери есть жестокость, но есть и нежность, любовь… и вот ее-то вам и не хватает для равновесия. Потому ваша сила и не подчиняется вам.
— Я так и не смогла вернуть души родителей. Или вы предлагаете мне их воскресить? Попросить Машу?
— Это ничего не изменит. Вы уже выросли, — подчеркнул необратимое он. — Вас уже вырастили чужие люди. И вы выросли такой, какой выросли. Без любви.
— Я любила когда-то давно… в прошлой жизни.
— Ту жизнь и любовь вам не вернуть. Вам не вернуть вашего Митю. Даже если вы попросите Марию Владимировну воскресить его, он не узнает вас. Он будет — не-ваш Митя!
— Иногда мне действительно кажется, что я готова все бросить и сбежать куда-то… туда, где в другом измерении идет моя параллельная жизнь. Я не знаю, как мне пережить этот проклятый май! — сказала Катя. Она готова была сорваться в истерику.
— Не смотрите так на приборную панель, вы разрежете… — предостерег Киевицу блондин.
Слишком поздно.
Раздался взрыв. Шатер из огня взлетел над Катиным вольво, порыв ветра слепил из него огненный столб, столб рванул в сторону реки…
Люди бросились врассыпную, — и каждый по-своему прошел тест «на засыпку» — одни рванули прочь, другие поспешили на помощь к горящему вольво, хотя никому еще не удавалось хоть как-то помочь водителям и пассажирам, оказавшимся в самом эпицентре огненного взрыва.
Но огонь вдруг исчез — погас одномоментно, словно кто-то невидимый повернул ручку, прикрутив конфорку. Остался лишь обугленный дымящийся остов дорогой массивной машины.
И парень лет двадцати пяти, первым подбежавший к месту взрыва, уже доставший мобильный для звонка в 112, онемел и застыл в изумлении.
На водительском месте сидела невероятная красавица — живая, здоровая, чумазая, злая и обнаженная в остатках сгоревшей одежды. Ее шею обнимало золотое ожерелье-змея. Руки огнеупорной красавицы сжимали остатки руля, лицо было одновременно сосредоточенным и разъяренным.
А рядом с ней на черном сгоревшем сидении восседал еще более невероятный блондин в снежно-белом весеннем пальто, не тронутом даже крошками сажи.
— Попытайтесь все же держать себя в руках, — сказал Демон брезгливо. — Пока у меня и у вас всего один Город. И Киев пережил уже достаточно взрывов и разрушений.
Обнаженная красавица с почерневшим от сажи лицом вышла из машины и, ничуть не смущаясь своей наготы, взяла из рук остолбеневшего парня его мобильный телефон, набрала номер.
— Женя? Дображанская. Приезжай в офис и привези мою одежду и обувь — комплект № 5.
Она молча вложила телефон обратно в руку ошалевшему парню, который все это время так и стоял с вытянутой рукой, как официант без подноса.
— Забудь! — властно приказала ему Катерина. — Забудьте ВСЕ! — отдала она приказ окружающему миру.
Требовательно посмотрела на Демона. Тот молча снял белое пальто и набросил на плечи Катерины Михайловны.
— Может, мне и правда уехать из Города? По крайней мере, я разрушу какую-то другую страну? Еще немного, и я переберусь жить в землянку в чистом поле… Я словно бомба с неотрегулированным механизмом!
Она с болью посмотрела на черную влажную землю клумбы, размеченную чересчур расторопными маленькими острыми листьями тюльпанов, успевших вырваться из земли на целых два сантиметра. Хоть им и полагалось цвести лишь к 9 мая!
Весна выдалась позитивисткой и чемпионкой — тепло пришло в Город раньше обычного срока.
Осень и зима приморозили не только землю, но и Катино тело, делая его второстепенным, помогая держать свои силы в узде, но теперь…
Даже сквозь дым и гарь она ощущала этот невыносимый запах весны, свежести, глупых надежд, необъяснимой тревоги, зарождающейся жизни и смерти, заявившейся в гости. Чувствовала, что реальность изрешечена тысячью дыр, и из каждой к ней неумолимо стекается СИЛА.
Ее сила стремительно росла вместе с тюльпанами, одуванчиками, новой травой…
И она боялась даже подумать, что будет, когда Вешние Русалии достигнут самого пика — цветения деревьев, цветения ржи.
Сможет ли она еще оставаться в Городе?
Останется ли еще к тому времени Город?
Меньше чем через час Дображанская уже стояла посреди кабинета Виктора Арнольдовича Бама и недоуменно разглядывала причину его беспокойства.
Стоило ей войти в салон, антиквар бросился к «дорогой и любимейшей посетительнице» и увлек ее к себе со словами:
— Вы мой ангел, спасение мое! Какое счастье, что вы пришли… только взгляните на эту картину!
— И что же в вашей картине такого страшного? — безрадостно спросила Екатерина Дображанская.
— Сами посмотрите, — со вздохом сказал Бам, показывая ей на страшный предмет.
Картина стояла у стены изнанкой наружу и походила на поставленного в угол ребенка.
Натянутый на подрамник холст обветшал и местами болтался серыми тряпочками. Само полотно изнутри зачем-то покрыли ровным слоем охровой краски. Дображанская перевернула картину лицом к себе.
Она была не очень большой — полотно метр на метр, заключенное в патриархальную, лишенную украшений широкую раму темного дерева.
Катя наклонилась, внимательно осмотрела холст. Он немного обтерся по краям. Подписи автора не было, только дата «9 мая». Вблизи мазки казались грубыми и некрасивыми, не складывающимися в цельное изображение…
Дображанская отошла на пару шагов и пожала плечами.
Типичный советский реализм. Дом, деревья, скамейки… ничего ужасающего. Скажем прямо, висевшее выше на стене полотно, изображавшее усеченную голову святого на серебряном блюде, казалось ей намного страшней.
— Смотрю и не вижу, — выдала заключение она. — Вы что-то видите?
— Я предпочитаю лишний раз не смотреть, — Виктор Арнольдович был совершенно серьезен. Хозяин антикварного салона «Модерн» стоял к помянутому полотну спиной и решительно не собирался оборачиваться.
— Почему же? — терпеливо уточнила Катерина Михайловна.
— По той самой причине, по которой я буквально молю, умоляю вас о помощи… мне возвращают ее в третий раз, — произнес Виктор Арнольдович слезливо, и его мягкие щеки стали похожи на сдувшиеся детские мячики.
— И требуют деньги обратно?
— Не требуют… но…
Он замялся, несколько демонстративно приложил два пальца к пухлому подбородку (Катя подумала, что для завершенности этой показательной картины страданий ему не хватает только кружевного платка и флакона с нюхательными солями) и завершил:
— Я беру картину обратно, поскольку ее хозяева каждый раз умирают!
— Конкретизируйте, — посерьезнела Екатерина Михайловна. — Три ее хозяина умерли? Картина с проклятием? Не слишком ли банальный сюжет?
— Только если вы не согласны с утверждением, что каждая жизнь оригинальна и неповторима, — обиженно пробубнил антиквар.
Обижался он, впрочем, совсем не на Катю, а на судьбу, подсунувшую в его оригинальную и неповторимую жизнь сей неудобный предмет.
— И вы хотите продать ее в четвертый раз?
— Лично я хотел бы спрятать ее в самый дальний угол самого темного подвала. Хотя, полагаю, я мог бы обогатиться на одной этой картине. Ее ведь всегда покупают! Мгновенно. Как говорится, «отрывают с руками». Первый раз я поставил ее за двести у. е., поскольку, с точки зрения живописи, ей в общем-то грош цена. Неизвестный художник, соцреализм. Хоть работа по-своему мила и бесхитростна, в характерной для тех времен манере. Ее купили за час. А через два дня ее принесла жена… точнее, уже вдова покупателя. Там сзади осталась бирка магазина, адрес, цена. Она как раз хотела получить свои деньги. Сказала, что муж купил перед смертью, не спросивши ее. Ну, бывает. Я взял. Поставил пятьсот… Женщина купила ее в тот же вечер. Позже я узнал: она умерла в ту же ночь!
— Да, это уже мало похоже на совпадение, — стала суровой Катерина.
— Картину мне снова вернули. И тогда я психанул и поставил уже десять тысяч евро. И все равно ее купили. Притом сразу. Один бизнесмен, вы его знаете, Виктор Базов. У него еще жена депутат — Евсюкова…
— Они оба вроде бы живы.
— Да. А вот их сын…
— Умер?
— Он в коме, — было видно, что Виктору Арнольдовичу крайне неприятно говорить о подобных вещах, удобная гибкость его морали отказывалась сворачиваться в узел жизни и смерти — и вопреки всей логике соцреализма он винил себя в непонятных смертях и болезнях и был бы рад, кабы Катя разубедила его, подарив индульгенцию. — И я узнал из своих источников, что дела мальчика весьма и весьма плохи, врачи предлагают отключить аппарат, мозг уже не рабочий. Его отец, кстати, даже не просил вернуть ему плату — картину просто привезли мне обратно в салон. А утром сегодня он позвонил и сказал, что передумал и хочет забрать полотно. Хочет повесить в палате сына. А я… я боюсь ему отдавать. Я не убийца! — повысил голос Арнольдович. — Но как задержать ее, я тоже не знаю. Хоть и не понимаю, при чем здесь эта картина, при чем здесь я?..