гда начавшийся затяжной прыжок в бездну наш герой никак не смог бы.
Именно в «Кане» приезжала к Вильгельму Александровичу супруга. Судя по всему, она приезжала прощаться. Нет-нет, Киев ей понравился. И друзей Вильгельма Александровича она сочла «весьма милыми». Но своей жизни среди «этого чужеродства» она совершенно не представляла. Не достаточно изучила город? Не захотела знакомиться с художниками Софийского, удовлетворившись случайной встречей мельком? Но ведь вот уже много лет она столько слышит и о городе, и о каждом из художников, что никакие дополнительные свидетельства ей уже не нужны. Тем более, важно не то, как она относится ко всему этому, а то, как он относится к ней — с много меньшим интересом, чем раньше, что понятно, но, главное, с много меньшим интересом, чем ко всем им — и к этому православному городу, и ко всем этим русским, которые наверняка — польские женщины такое чувствуют — отпустили ей в спину пару-тройку каких-то глупых шуточек. Пара распалась. Она попрощалась и уехала в свое личное поместье, оставшееся в наследство от мужа. Он не удерживал, но до конца жизни вспоминал о Ней с романтичной улыбкой и большим уважением. Чтобы любить, ему достаточно теперь было просто вспоминать, ни о чем не жалея и никого не удерживая.
У Николая Прахова этот эпизод жизни Вильгельма Александровича описан с куда большим юмором:
«Кузина, в которую был влюблен Котарбинский, овдовела, и когда закончился положенный по правилам римско-католической церкви срок траура, оба соединили свою судьбу. Не знаю — время ли было тому причиной, но романтический брак не оказался счастливым. Вскоре после свадьбы, состоявшейся в Варшаве, Котарбинский приехал с молодой женой в Киев, чтобы показать ей город, свои работы во Владимирском соборе и познакомить со своими друзьями. Город бывшая кузина осмотрела, в собор явилась в густой, черной вуали, под вечер, когда разошлись все художники, а знакомиться с друзьями своего мужа наотрез отказалась. Братья Сведомские уверяли, что “знаменитая кузина” такая “рожа”, что лошади пугаются на улице. Вот почему он от всех ее скрывает, а старший из них, чудаковатый Александр напевал куплеты из какой-то оперетки: “Жена моя — красавица по улицам шатается, извозчики ругаются, что лошади пугаются… ”
В скором времени этот запоздалый брак превратился в фиктивный, кузина уехала в свое имение, куда-то под Вильно, а Вильгельм Александрович окончательно перебрался в Киев, поселившись на этот раз в гостинице “Прага” на Владимирской улице».
Номер в «Праге» во всех статьях исследователей фигурирует как постоянное место жительства Вильгельма Александровича. Сейчас его удивительная архитектура и панорамный балкон на верхнем этаже привлекают внимание лишь активистов, ратующих за спасение и реставрацию заброшенных зданий, а раньше тут бурлила светская жизнь. Отель был построен в 1880 году и изначально назывался «Номера Ильинской» в честь хозяйки гостиницы А. Ильинской. В начале XX века к зданию пристроили еще три этажа и тот самый удивляющий сейчас зевак банкетный зал наверху. Тогда же отель переименовали. Ходят слухи, что в 1916-м или 1918 году в этой гостинице останавливался Ярослав Гашек. Вильгельм Александрович также жил там в это время. Знаменитый и в то же время очень дружелюбный художник, охочий до всего интересного и обладающий прекрасным чувством юмора, вполне мог заинтересовать молодого писателя. Возможно, Котарбинский и Гашек общались, но, увы, никаких свидетельств этих встреч не сохранилось. В любом случае, на протяжении всей жизни Вильгельма Александровича в «Праге» — а это практически 30 лет — его номер славился самыми что ни на есть экстравагантными посетителями. Сюда к Котарбинскому за советом частенько забредали молодые художники с рекомендациями и без, сюда заходили важные клиенты, а друзья, которым от Владимирского собора было совсем близко, частенько наведывались всей толпой и веселились, иногда даже и не требуя присутствия хозяина. Выглядел номер не слишком презентабельно, но очень творчески:
«Первая комната, довольно просторная, со стеклянной дверью на балкон и окном, была сплошь заставлена мольбертами, на которых стояли законченные и начатые картины в рамах или без рам. Под длинной дубовой “абрамцевской” скамьей лежали на четверть аршина метенные сюда самим хозяином окурки, обрывки бумажек, пустые коробки от спичек и папирос… В комнате пахло скипидаром, сиккативом, лаком и табаком. В соседней маленькой комнате, узкой, как щель, помещалась спальня. Лишь всегда неприбранная постель и рассыпанный на столике табак составляли ее отличие от более или менее убранной первой комнаты».
Картины, картины, табак и запах красок… С тех пор как Вильгельм Александрович жил один и имел полное право заботиться лишь о собственном комфорте, в его жилище все было подчинено одной-единственной вещи — работе. Иногда, когда художник вдруг делался нелюдим и мог неделю проводить все вечера у себя, никого не принимая и ни к кому не выезжая, в номер к нему наведывался Адриан Прахов. Он открыто бранил приятеля, сокрушался об отсутствии в номере свежего воздуха и разграничения пространства на рабочее и предназначенное для праздных часов. Талантливый лектор, Адриан Викторович устраивал из подобных нотаций целые представления, «читал с пафосом, иногда даже пускал слезу»… Котарбинский держался, но после решающих аргументов — «Леля скучает, а Эмилия Львовна будет сердиться!» — все же сдавался и выбирался снова в свет, а точнее, на ужин к Праховым, где оживал, блистал остроумием и снова превращался в подвижного и остроумного «Катара» — всеобщего любимца и советчика. Друзья очень не хотели, чтобы Вильгельм Александрович чувствовал себя одиноко, поэтому не оставляли ему времени для длительных рассуждений о своей сердечной драме.
Впрочем, существует и другая версия, объясняющая столь частое пребывание Котарбинского у Праховых и периодические его порывы «забыть тот дом». Некоторые исследователи полагают, что Вильгельм Александрович испытывал сильные чувства к Эмилии Львовне Праховой. Убеждения эти появились по многим причинам. Во-первых, из-за роскошного портрета Праховой, написанного Котарбинским и до сих пор выставляющегося периодически на именитых выставках хозяевами, которые приобрели портрет в частную коллекцию уже в наши времена и за весьма большие деньги. Во-вторых, из-за теплых и доверительных отношений, сохранившихся между Эмилией Львовной и Вильгельмом Александровичем и после того, как сам Прахов покинул супругу и уехал из Киева. В-третьих, потому, что всем неженатым киевским художникам того времени было принято приписывать влюбленность в Эмилию Львовну. Немудрено, ведь в городской жизни она была явлением очень ярким, славилась эксцентричными выходками (например, когда жена скульптора Антокольского чем-то досадила ей, Эмилия Львовна взяла и вылила на нее ведро воды), острым умом, образованностью и большим пониманием психологии художников.
Впрочем, Михаил Нестров вряд ли мог объективно оценивать происходящее. Много лет он был влюблен в Лелю Прахову, и девушка явно отвечала взаимностью. Увы, из-за того, что когда-то у Нестерова уже была жена, а в родном городе его ждала подрастающая дочь, Эмилия Львовна категорически противилась развитию отношений и возможному браку. Не в силах нарушить материнское вето, Леля Нестерову отказала и потом всю жизнь жалела об этом, так никогда и не выйдя замуж. А он? Писал о ней в воспоминаниях как о «самой лучшей девушке в мире», и хотя говорил, мол, «я не мог бы мечтать о лучшей паре для себя, сложись судьба по-другому и будь я к тому времени свободен от семейных обязательств», подразумевал, конечно, «если бы мать ее не была столь принципиальна». Зато тандем Прахова — Нестеров оставили миру прекрасные совместные произведения искусства. Елена Адриановна вышивала по эскизам Михаила Викторовича великолепные картины, которые до сих пор считаются одними из лучших образцов вышитых картин.
Питал Вильгельм Александрович страстные чувства к Эмилии Львовне или нет, но достоверно известно, что в ситуации с Михаилом Нестеровым он встал на сторону своей любимой ученицы, то есть Лели. Тогда Котарбинский открыто назвал Прахову-старшую взбалмошной и обвинил в неуважении к дочери и в завышенных требованиях к достойному, талантливому и честному Михаилу Викторовичу. Начавшийся было конфликт урегулировали Сведомские, уговорившие Котарбинского пойти на попятную и упросившие Эмилию Львовну списать высказывания друга на странный юмор и дурное настроение.
Как бы там ни было, но любовь, которая так надолго приковала Вильгельма Александровича к Киеву и разрушила его личную жизнь, была чувством совсем другого плана. Это — любовь к Владимирскому собору.
Он знал, что выйдет нечто грандиозное. Знал, что «справиться со взятыми всеми нами на себя обязательствами будет чертовски трудно и даже невозможно», но в то же время не сомневался: «мы обязательно победим». Грандиозность задумки и высокая степень личной ответственности волновали Вильгельма Александровича необычайно, он все время думал о соборе и «не мог уже оторваться от полного погружения в это сотворяющееся прямо на моих глазах и с моим непосредственным участием чудо».
О каком же чуде он говорил?
Мысль привлечь к работе над оформлением Владимирского собора Вильгельма Александровича Котарбинского была действительно шокирующей. Католик, расписывающий православный храм? Поляк, диктующий свои культурные традиции в самой колыбели городов русских? Светский рисовальщик, выбранный на роль оформителя вместо положенных в таком случае великих праведников, посвятивших жизнь иконописи? Да что же это такое?! Все подобные возгласы общественности руководитель оформления собора Адриан Викторович Прахов отбивал, словно мячи во время блестящих теннисных партий, которыми увлекался в Европе. «Котарбинский — мастер высочайшего класса! Он нужен нам куда больше, чем мы ему! Не волнуйтесь, он будет работать в паре с Павлом Сведомским, который не только отличный художник, но и самый что ни на есть православный христианин. Ну хорошо, скажем, что не в паре, а “под надзором”, так вас больше устроит? Поляк? Ну, знаете ли… Польша, между прочим, самая что ни на есть часть Российской империи. Вы в этом сомневаетесь? То-то!» Отвечать на всевозможные нападки Адриану Викторовичу было не впервой, потому что и раньше буквально каждое решение на пути к совершенствованию собора приходилось отстаивать с боями. К счастью, Адриан Викторович обладал удивительным чутьем на прекрасное и никогда не сдавался.