– Да, красивая, – Даня грустнеет на глазах и непроизвольно убыстряет шаг. – Разве там была кошка?
– Слепня ты, однако. Очки другие заведи.
Все два часа прогулки Костя ни слова о причине встречи с редактором. Даня и вовсе не догадывается: грусть его очевидно, появлением женщины на балконе вызванная, проходит, он заметно веселеет, сыплет анекдотами свежими. Откуда только берет…
– Послушай, дружище… – начинает Костя коронную фразу, на которой дважды сегодня обжегся. – Послушай… Мне кое-что хочется сделать для тебя. Коль есть возможность. Раньше не было, теперь появилась. Я хочу предложить… – (Избежать утомительных объяснений, не жевать, не мусолить, быка за рога.) – У меня куча денег. Выбери сам, какого рода подарок тебе от меня получить приятно. Тысяч пятьдесят смело могу потратить. Понадобится больше – значит, будет больше.
Даня остолбенело глядит, брови вверх ползут.
– Ты с ума сошел? Да разве я смогу такой подарок принять? Как себя чувствовать после этого буду? Конечно, спасибо огромное. Ты меня прямо в тупик загнал. Я просто растерялся. Дай подумать…
– Да вы все сговорились, что ли?! – вырывается у Кости.
– Кто – все?
Все, кому деньги хочу дать. Друзьям ведь помогаю, я тебя к ним причисляю, и выходит – напрасно? Что в этом странного? Почему вы все сначала отказываетесь? Приличия соблюдаете?
Даня хмурится. Чувствует Костя – в сердцах глупость сморозил.
– Извини, я не в ту степь…
– Ты очень взволнован. Успокойся. Попробую объяснить. Поставь себя на мое место. Что почувствуешь, если, допустим, я тебе пятьдесят тысяч подарю? Просто так. Потому что лишние. Или из суеверия: не поделюсь – случится беда какая-нибудь, болезнь и так далее. То есть из чувства самосохранения. Благодарность твоя, признательность наверняка с отчуждением смешается, неприязнью к сделавшему добро, не так ли? Это я еще мягко говорю: отчуждение и неприязнь. Вспомни Ларошфуко, – и далее по памяти любимого и чтимого им, – «Люди не только забывают благодеяния, но даже склонны ненавидеть своих благодетелей. Необходимость отблагодарить за добро кажется им рабством, которому они не желают покоряться». Вот отгадка где!
– Сидеть на мешке с деньгами, в Гарпагона превратиться? Завидная у меня перспектива.
– Ты полагал, у богача легкая доля? Увы, деньги стоят очень дорого.
– Спасибо, утешил. И все-таки… – немым вопросом звучит: что ты, Даня, хочешь получить от меня?
И, чувствуя Костино состояние, Даня хлопает его по плечу:
– Есть идея! Дай взаймы на переиздание моих романов и повестей. Я же не детективы пишу – меня в России просто так, за красивые глаза, выпускать не станут. Это когда-то, при замечательной власти советской, меньше ста тысяч тиража ни у одной книжки моей не было. А сейчас рад и счастлив буду несчастным десяти тысячам. Отдавать гонораром буду, с розничной продажи. Не сразу, но отдам.
– Классно придумал, молодец! – переводит дух Костя. Его устраивает любой вариант.
5
Июнь-июль уходят у Кости на покупку жилья. Не сходит он с ума, не перебирает без конца варианты, не привередничает, памятуя истину: лучшее – враг хорошего. Закончить процедуру обустройства по возможности скорее, освободиться от груза неизбежных обременительных забот и начать жить так, как хочется, представляется. Как – он еще не знает, но страстно жаждет момент этот приблизить.
Из предложенных вариантов в нижнем Манхэттене (бросить якорь упрямо хочет только здесь) квартиру выбирает на Даунинг стрит. В самом названии приманчивость, созвучие с Европой, будто не в Нью-Йорке находится, а в Лондоне, с первого взгляда Костю влюбившем в себя. Улица вся в зелени, уютная, домашняя, короткая, между Ворик с одной стороны и Бликер и 6-й авеню с другой. Посередине Бэдфорд-стрит, кафе «Голубая лента», напротив – бар. Дома невысокие, в красном кирпиче и тоже на лондонские чем-то смахивают, во всяком случае, Косте так представляется.
С вашими деньгами и польститься на этот район? – кто-то наверняка головой покрутит и губы скривит, за непрактичного чудака Костю примет, а он рад-радешенек, и нет ему никакого дела до мнения чужого.
Квартира – загляденье: высокие, под четыре метра, потолки, огромная, овальной формы гостиная-зала, три спальни, одна его, Кости, вторая гостевая, третью оборудует под кабинет, купит или на заказ сделает массивный антикварный письменный стол и темные шкафы книжные под потолок. В хорошем состоянии квартира, достаточно косметического ремонта – покрасить, отциклевать, и не более того; жил до него тут какой-то финансист с Уолл-стрит, вышел на пенсию, переехал в Сан-Диего, где, говорят, лучший в Америке климат, и решил продать жилье нью-йоркское.
Обходится покупка в миллион триста кругом-бегом, со всеми расходами на оформление. Заем в банке под проценты Косте, слава богу, брать не нужно – оплачивает сразу и полностью.
И с Поконо вопрос решается – недорогая дача деревянная, опять-таки без претензий, одноэтажная, но в отличном состоянии, а главное, наособицу, посреди леса. И снова не обременяет себя Костя выбором мучительным: нравится – не нравится; берет, что предлагают, убежденный – это как раз то, что ищет. Сам собой доволен: в этом смысле легкий он человек, во главу угла обустройство быта никогда не ставил, ни в Москве, ни здесь. Неохота время и нервы тратить на ерунду всякую.
Без затяжки начинает ремонт в манхэттенской квартире (Даня рекомендовал русскую бригаду, ребята проверенные, непьющие что редкость и мастера отменные, обещают меньше чем за месяц конфетку сделать. Мебель, опять же по рекомендации, у известного антиквара заказывает, профессора социологии, под старость новый талант в себе открывшего, магазин-мастерская его по 611-й дороге, в Поконо ведущей, близ границы Нью-Джерси и Пенсильвании, в получасе езды от новой дачи Костиной. Сам переезд намечает Костя на конец лета. Спешить некуда и незачем. Покамест ремонтируют – в Москву. Почему туда, Костя объяснить себе не может. Хочется, и все, он теперь раб собственных прихотей.
С раздачей денег он, пусть неловко, неумело, справляется наконец. Последний адресат – молочная сестра Полины. Своих близких родственников у Кости нет, ни в Америке, ни в России, нигде. Рос один в семье, родители давно ушли, умерли дяди и тети, с детьми их, то есть со своими братьями и сестрами двоюродными, мало что Костю связывало – так сложилось. А в эмиграции и вовсе отрывается. Единственная родственница в Америке – Броня, и та по линии жены. Сестры они по матери, дважды замуж выходившей. Броня моложе Полины на восемь лет, разведенная, живет в Сан-Хосе с семьей сына. Не переваривает ее Костя и пользуется в этом взаимностью. Злая, вздорная бабенка, к тому же завистница, зависть точит, изъедает ее. По другую сторону ограды трава всегда зеленее – это про таких, как Броня. С Полиной то не разлей вода была, то месяцами не разговаривала. Подозревает Костя – это Броня выболтала Дине тайну ее рождения. Без умысла, просто из гадскости характера.
И тем не менее звонит ей, сообщает о выигрыше, предлагает тридцать тысяч в подарок. В память о Полине делает, иначе бы пальцем не шевельнул. Броня вымолвить слова не может от неожиданности – сообщение о чужом выигрыше наповал ее разит. Даже заикается слегка, бедняжка.
– Я пошлю тебе, сыну и невестке по десять тысяч и напишу на чеках «гифт» – подарок. Можете не указывать в налоговых декларациях.
– Невестке не надо! – вскидывается и заикание пропадает. – Я лучше прилечу в Нью-Йорк, отдашь кэшем. Тебя, надеюсь, не затруднит лишний раз в банк сходить? – произносит таким тоном, будто не Костя, а она дарит деньги.
Больше в городе его ничего не держит. Билет в Москву заказан заранее, сборы недолги, и вот уже он в самолете. На пути в Москву три дня проведет в Лондоне. Есть надобность.
Селится Костя неподалеку от Гайд-парка, в пятизвездном «Ройял-Гарден-отеле» на Кенсингтон. Не ради шика трэвел-агента своего попросил именно в этом отеле номер забронировать. В девяносто первом, в начале апреля, прилетел в Англию в составе съемочной группы – делали заказуху о зарубежных представительствах Аэрофлота, – и разместили их именно в этой гостинице. После московских талонов на жратву, обезумевшего, в тартарары летящего рубля, выморочных домов улицы Горького на немалом отрезке, от Маяковки до Белорусской, сгоревшего, пустыми глазницами окон зияющего, угрюмо-страшного Дома актера – как дом Павлова в Сталинграде, после неразберихи, суеты, гвалта митингов, напрасных надежд, судорожных глотков свободы, которыми не успела страна вдосталь напиться, после газетных разоблачений, развенчаний, раскрытий, после съездов Советов, смотревшихся захватывающей драмой, комедией и боевиком одновременно, после крови Сумгаита, Баку, Вильнюса, после всего того, что принесла на последнем издыхании находившаяся перестройка, жизнь в умиротворенном, невозмутимом, сытом и холеном Лондоне показалась Косте раем.
И еще одна причина имелась, самая веская, по которой отбыл он в командировку с желанием и опаской. В последнюю, вполне возможно, командировку в его советской жизни, ибо собрался с семьей в Штаты. Насовсем. Только что статус беженца получил (скрывал изо всех сил, на студиях и в мире киношном никто не знал и знать не должен был). Статус – дело элементарное в то время; хотя волновалась Полина, закоперщица и мотор отъезда, что не дадут из-за национальности Костиной. Евреем теперь быть – одна отрада, а русским – как сказать. Для консульства – не очень. А бредит выездом полстраны. Эпидемия какая-то, вирус, зараза, с которой нет сладу. В какой дом ни попадешь, везде одни и те же разговоры, одни и те же заботы: интервью посольские, очереди в ОВИРы, посылки, уроки иврита или английского, чемоданное настроение, словом. И у всех на устах: хорошим это не кончится, история государства о том криком кричит, только глухой не слышит. Всем русский бунт мерещится, бессмысленный и кровавый, еще поэт предупреждал. А никуда не уезжавшие, поскольку возможности не имели, те со скрытой завистью смотрели на сборы спешные друзей, сослуживцев, соседей, и казалось им – обходит их стороной фортуна, а другим вот везет несказанно, поскольку родственников заокеанских имеют, есть куда бежать от ужаса и хаоса надвигающегося.