– В полдень. И не в отеле. Я могу не успеть.
Где ты хочешь? Трафальгарская площадь устроит? Коронное наше место встреч.
– Нет, лучше у станции «Чаринг-Кросс», я буду в том районе. Черная линия, видишь? – Он достает из сумки схему метро.
– Устраивает. Только схема твоя мне за ненадобностью, такси отвезет.
Вполне довольный собой, главным образом тем, что удалось избежать утомительных разговоров-уговоров, Костя в полдень встречается с Рудиком. Не спеша спускаются к Темзе и возле метро «Эмбэнкмент» садятся на скамейку у парапета над рекой, по которой снуют прогулочные катера, баржи, речные трамвайчики. Слева за спиной – оконечность парламента, еще левее, за мостом Ватерлоо, – гигантское колесо обозрения, не вписывающееся, как кажется Косте, в лондонский пейзаж. Говорит об этом Рудику, тот возражает: в этот город, теплый, нежный, одухотворенный, вписывается абсолютно все, и «Глаз Лондона» тоже. Какое счастье, что живу именно здесь. Я не совершил ошибки в выборе места жительства.
– С каких это пор Англия стала лучшим пристанищем иммигрантов? – Костя вступает в спор. – С британской-то чопорностью, засильем традиций, привычек, недоверием к чужакам… Рудик топорщится: представь себе, среди этого засилья, как ты, мой милый, изволишь выразиться, мне легко жить, хотя работаю на износ.
– Я думал над твоим предложением полночи, – говорит он, переходя к главному. – Коль ты в самом деле хочешь мне помочь, за что я чрезвычайно признателен, помоги с первым взносом на небольшую квартирку. Понимаю, сумма большая, у нас жилье безумно дорогое, но хотя бы процентов шестьдесят – остальное сам смогу выплачивать. Наверное, смогу, – словно еще раз взвешивает свои возможности. – Будет своя крыша – остальное, в конечном счете, не столь важно.
– Договорились, – с ходу принимает вариант Костя, даже не поинтересовавшись цифрой, и с облегчением вздыхает.
6
На подлете к Москве привычно сосчитывает пульс, как делает после операции пару раз в день для самоконтроля. Сорок восемь ударов, Костина теперешняя норма. Ничего странного: лекарства, которые принимать вынужден, урежают пульс. У Наполеона, кстати, сорок два было. Хорошенькое сравнение. И все-таки странно, почему сердце не стучит, не рвется из ребер, а безмятежно, спокойненько себе, чуть ли не равнодушно тукает. Домой ведь летит, на родину, после десяти лет отсутствия – и ничего не екает. Домой… Его дом в Нью-Йорке. А родина? Может, вслед за автором «Петушков» сказать: я Россию люблю, она занимает шестую часть моей души… Родина там, где человеку хорошо. Где ему, Косте Ситникову, авиационному инженеру, киносценаристу, технологу по радиоизотопной медицине, а ныне безработному миллионеру, хорошо?
Настроение Костино ухудшается, едва встает в очередь к окошку, где паспорта проверяют. Очередь длиннющая, работают два окошка, остальные пусты. Душно, кондиционеры не включены. Потолки низкие, давящие, отвычно видеть такие. Народ в очереди помалкивает, лишь чета американская пожилая, оба в шортах и, как школьники, с рюкзачками за спиной, тихо возмущаются порядками шереметьевскими. Костя тоже молчит, изнутри медленно и тягуче страх застарелый поднимается. Будто паспорт девушке в форме пограничной предъявит прежний Костя, перед людьми в форме тушующийся – милицейской ли, пограничной, любой другой, ибо сделать они могут с ним все, что захотят, а если не сделают, то за одно это можно быть им благодарным. Хотя чего ему волноваться – документы в порядке. В кармане – два паспорта, синий американский и красный российский. Уезжал он в эмиграцию, когда гражданства уже не лишали. По прилете в Нью-Йорк встал в российском консульстве на учет, потом заменил паспорт на новый (жена, помнится, ехидничала – неужто в Совок тянет?) и теперь без визы въезжает в Москву как российский подданный, второе, американское, гражданство имеющий. На законном основании.
Данин нью-йоркский приятель Натан, у которого бизнес в Москве, тот самый, кто выходу книжки его споспешествовал, обещал машину в Костино распоряжение выделить. Так что в «Шереметьеве» его встретить должны. У Натана дом роскошный в Стейтен-Айленде, деньги, положение стабильное, знакомство водит с такими же удачниками, но очень уж от них отличается.
Это Даня рассказал. Он же и свел с ним Костю. Натан как-то в гости пригласил. Оказалось, начитан, библиотека огромная, интересуется тем, что Косте близко. Одиночеству подвержены в Америке не одни изгои, но и преуспевающие, им тоже порой не с кем словом перемолвиться. Может, у них нужда в этом даже больше, чем у изгоев. Несколько раз встретились, пообедали вместе. Не только Костя ему приятен в общении, но и он Косте, так что интерес взаимен. Натан команду дал одному из водителей фирмы встретить Костю в аэропорту, отвезти куда надо, сопровождать все дни. Знает, какая причина того в Москву зовет, вызвался помочь: его люди там передадут любую сумму в рублях, а Костя в Нью-Йорке вернет долларами. И никакой мороки. Вообще, искренне радуется за Костю, прослышав о джекпоте, ни намека на зависть или что-то в этом роде. Правда, чему завидовать – стоит на ногах дай бог каждому. И все же очень мало тех, кто чужой успех пережить может. На Костиных глазах двое докторов, построив хоромы, нескольких близких друзей лишились – те их посещать перестали. Нож им острый в печенку – хоромы эти…
Вот и контроль пограничный Костя минует, и таможенника. Тут, правда, казус выходит: зеленым коридором направляется, без досмотра, а его заворачивают. «Деньги у вас есть?» – «Три тысячи баксов». – «Надо декларацию заполнить. Если меньше сотни, тогда можно без декларации». Заполняет – и в красный коридор. Таможенник шмонать не стал, в декларацию, не глядя, печать шлепает, учвстливо спрашивает: «Ну, как у вас там в Штатах? Террористы больше не донимают?»
«Жигули» несут его по Ленинградскому шоссе. Боковые стекла опущены, бьет в салон тугой августовский зной. По обе стороны подзабытые силуэты выплывают, словно из небытия: присутствовали рядом столько лет, потом исчезли и вот снова обозримы. Пробуждение от долгого летаргического сна. «Ежи», кольцевая дорога, мост через канал (неподалеку студия «Научпопа» была, куда носил Костя свои сценарии – ездил на машине или на 138-м автобусе от конечной станции метро; надо же, помнит номер автобуса…); слева – салатовые панельные башни, тогда казались архитектурно-строительным изыском, теперь смотрятся уныло-казенно; шпиль речного вокзала, водный стадион, кооператив «Лебедь» на несуразных ногах-опорах, мост через железную дорогу, в округе обычно воняло гарью от завода Войкова, сейчас вроде не пахнет – может, завода нет? – еще мост с милитаристскими скульптурными группами солдат в полушубках с автоматами, кирпичик «Гидропроекта» на развилке двух шоссе, комплекс ЦСКА, аэровокзал, стадион «Динамо», Белорусский вокзал – и Тверская, которую Костя про себя упорно по-старому называет: улица Горького. Сколько читал об этом, сколько ахов и охов наслышался от посетивших Москву: дескать, совсем другой, неузнаваемый город – красивый, яркий, модный, европейский, люди прекрасно одеты, бутики на каждом шагу… уши прожужжали в восхищении. А Костя едет и вовсе почему-то не восторгается. Все прежнее, знакомое, будто и не уезжал. Правда, заприметил после «Ежей» синие стены IKEA, если не путает, шведской мебелью торгующей, – ее не было; еще гостиницы появились на месте выморочных домов, бутики дорогие – по вывескам мелькающим видно, от реклам рябит в глазах, фасады вылизанные… Но почему душа не ликует, не поет, не рвется в порыве навстречу, почему праздника нет? Неужто потому, что не тот Костя, каким десять лет назад был, и не тот, каким был совсем еще недавно?
В начале Тверского бульвара поворот на Малую Бронную и вверх, потом направо в Трехпрудный, заезд с тыла и утык в железные ворота. Через калитку к шестиэтажному дому, где Верховский живет. Не было, когда уезжал из Москвы, ни ворот, ни калитки. Теперь – есть. На входной двери панель с кнопками, тоже внове для Кости. Набирает заранее хозяином сообщенный код, замок отщелкивает, единым махом на третий этаж, звонит в квартиру номер пять, распахивается дверь, маленький седой человечек с белой, слегка прореженной шевелюрой, как гуттаперчевый, подпрыгивает в экзальтации, во всю мощь легких: «Ой, кого я вижу!» – и бросается на шею.
Костя настоял: никаких застолий, рюмку за встречу – и гулять. Туда, где жизнь текла, а текла она в разных местах, самые щемяще-памятные – Чистые пруды, Чистоки. Седой человечек расстраивается: как же так, столько лет не виделись, он обед приготовил, бутылочку… Костя неумолим – сначала гулять.
Через час Костя и Петр Абрамович выходят из метро «Кировская» (никакая не «Кировская», а «Чистые пруды», переименовали давно, знать надо, дорогой товарищ! – поправляет в свойственной ему манере громогласный спутник, распираемый радостью долгожданной встречи), трамвайные пути переходят, на которых вагон-ресторан стоит, а обочь палатки и киоски, – и к бронзовому Грибоедову, задумчиво-грустно поглядывающему на публику мельтешащую. Так он и раньше смотрел, сейчас, может, еще грустнее – Костя мысленно памятник приветствует как друга закадычного, замирает, вглядывается в словно оживающие фигурки горельефа: Фамусов внушает нечто значительное Молчалину, Скалозуб, выпятив грудь, вещает о вреде наук и просвещения, необразумившийся Чацкий объясняется с Софьей и ко всему княгиня Марья Алексеевна прислушивается… Сколько же раз проходил Костя мимо, катал здесь коляску с Диной, назначал деловые встречи… И с Полиной познакомился возле Грибоедова, сидела на лавочке, читала «Юность», он о чем-то спросил, она ответила, с этого и началось. Подкатывает непривычное, разнеживающее, стесняет дыхание, черт, я же не сентиментальный, что со мной, не хватало еще рассиропиться… Этого он более всего боялся, собираясь в Москву. И – добоялся, кажется.
Приступ проходит, едва Костя и Петр Абрамович начинают фланировать по бульвару. Подрезанные, дабы пуха избегнуть, тополя смотрятся стыдливо, будто содрали с них, как с людей, одежду, и стоят они голенькие и несчастные, выставленные на обозрение всеобщее. Раньше, в Костину бытность, обкорнать тополя редко или с опозданием мысль приходила городским начальникам, зловредный пух под ногами стелился поземкой свежей, витал в воздухе, забивался в ноздри, у некоторых аллергию вызывал. А Костя его обожал. Гуляя Чистоками, без конца повторял про себя: «Кругом семенящейся ватой, подхваченной ветром с аллей, гуляет, как призрак ра