– А скажите, почтеннейшая Тося, вы замужем? У вас дети?
– Была б я замужем, разве ж позвонила бы?
– Кто знает, кто знает…
Я в разводе, живу с сыном десяти лет. Родители рядом, в одном доме. А вы в самом деле богатый? Учтите, я умная, меня на мякине не проведешь. Давайте еще выпьем.
После ужина Костя приглашает Тосю зайти к нему на чай. Действует наперекор себе – отправить бы немедля ее на такси домой и забыть. Но чем активнее она отказывается зайти, тем настойчивее становится Костя. И добивается своего.
Дома они выпивают еще, Тося верна виски, постепенно ее развозит, она ложится на диван в гостиной и просит включить музыку.
– Пугачевой у меня нет. Хочешь послушать «Норму» с Сазерленд?
– Не волнуйся, я в норме, – хохочет. – Ставь, что хочешь.
Костя приглушает свет и включает запись. Пространство наполняется мелодией Sediziose voci, а затем бесподобной Casta Diva. Околдовывает Сазерленд фиоритурами на верхних нотах; сколько ни слушает диск этот Костя, всегда мурашки по телу. Пару лет назад сподобился послушать «Норму» в МЕТе и вышел разочарованный – ничего похожего на Сазерленд. Норму дама лет пятидесяти с пышными телесами пела, но ладно бы внешние данные – в Casta Diva побоялась забраться в самую высь, зная, очевидно, что не под силу ей, и потому никакого эффекта не произвела. Обманулся Костя в лучших ожиданиях.
Заканчивает великая австралийка арию под легкое посапывание Тоси, свернувшейся на диване калачиком, спиной к Косте. Рельефная задница с полоской кожи от задравшегося свитера будит желание, Костя делает шаг и передумывает. Накрывает Тосю пледом, выключает торшер и уходит в спальню. Он почти погружается в сон, когда слышит шлепающие шаги босых ног по паркету. Тося впотьмах наталкивается на кровать, матерится шепотом, слышен звук расстегиваемой «молнии» и сбрасываемой одежды, нетерпеливые руки касаются его лица, груди, его обдает перегаром, и большое теплое тело вжимается в него.
– Что же ты, нехороший, бросил меня? Я привыкла спать вдвоем.
– Но чтоб никакого секса, – бормочет Костя.
8
Наташа возвращается в конце недели, и жизнь входит в привычную колею.
Костя старается не вспоминать свои загулы, не звонит Юле и Тосе, те несколько раз оставляют сообщения на мобильнике, он не отвечает. Это не в его прежних правилах, но ныне он ощущает себя уже в ином пространственном измерении, начинает привыкать к иному кодексу отношений, кодекс этот не больно нравится, однако нечто новое, неумолимое, необоримое, сильнее его, затягивает, словно течение, в воронку.
Наташа ни о чем не спрашивает, лишь однажды пробует поехидничать по поводу Костиного времяпрепровождения в ее отсутствие. Костя делает соответствующее лицо: как ты, дорогая, могла заподозрить такое?! И получает в ее стиле: «Он улыбался искренне, цинично…»
Незаметно наступает май (время мчится, словно убегает в испуге от кого-то; по Костиной теории выходит, что он опять живет однообразно и скучно, оттого и дни стремглав несутся, не оставляя в памяти никаких зарубок). Наташа договаривается с шефом, что возьмет две недели за свой счет, тот весьма неохотно соглашается; впрочем, по словам Наташи, в офисе затишье, клиентов немного, без нее вполне обойдутся, а если и уволят, то, она уверена, Костя возьмет ее на содержание: «Ведь возьмешь, дорогой?! Возьмешь, куда ты денешься…» Шутит или впрямь уверена в своих чарах?
Костя заказывает билеты и гостиницы в Париже, Лондоне, Брюсселе и Эдинбурге; в Амстердаме сориентируются на месте. Такой маршрут избрать пожелала Наташа, не бывавшая ни в одном из этих городов. Костя не возражает – в трех из них он тоже не был.
Он вспоминает, как с Полиной впервые попал в Париж. Первое и последнее совместное путешествие за американские пределы – иммигрантам в первые годы не до жиру, вкалывать надо до зеленого тумана в глазах, а не о поездках думать. Ехали без всяких групп, сами по себе, с путеводителем и книжкой Моруа о Париже. Всего-то пять дней. Жили недалеко от Оперы, в первый день прошли за пять часов расстояние от Сакре-Кёр до башни Монпарнаса, весь город с севера на юг. Следующий день посвятили музеям, еще день – сладким уголкам Латинского квартала и Монмартра. А в день четвертый, после обеда, случился у Полины приступ (недолгий, правда) рвоты с болями в желудке. Думали – отравление хваленой французской пищей, а оказалось – первый сигнал коварно дремавшей, ждавшей своего часа болезни. Это они уже потом поняли. И надо же, где ударило впервые, – в Париже.
Наташа все продумала: в Париже пять дней, потом берем машину напрокат, «автомат», как в Америке, а не «стик шифт», пускай они сами в Европе ездят с этой чертовой ручкой переключения скоростей, а я не умею, мне чего попроще, и поедем замки Луары осматривать. Говорят, красота неописуемая.
– Ты хочешь вести машину?
На пару будем ехать: ты три часа и я столько же, ну, может, чуть поменьше.
– Я бы предпочел вести машину без твоего участия. Ты же носишься как угорелая, на незнакомых дорогах это опасно.
– И не думай, и не мысли. Для меня быть за рулем – удовольствие.
Пять парижских дней пролетают мигом. Вроде бы многое Косте знакомо, выветриться не успело, и все точно впервые, а для Наташи и вовсе. Вечером на многолюдных Елисейских полях подводит ее к проезжей части, за спиной, метрах в пятидесяти, Триумфальная арка, впереди, в перспективе, колонна площади Согласия, смотрят в перспективу – и дух захватывает от огней автомобильных фар, летящих навстречу и удаляющихся, белых и красных, мерцающих подобно светлячкам. Наташа обмирает, издает тихий выдох-стон и полушепотом: «Увидеть Париж и умереть»… И так повсюду.
Только-только боевые действия в Ираке оканчиваются, стирается острота предсказаний, предостережений, предчувствий, опасений, тревог, надежд, взамен новые ожидания – что дальше? Не испытывает Костя ни малейшей эйфории от победы, нет у него доказательств, ни на чем уверенность его не основана, лишь предчувствие: это не конец, а лишь начало. Изредка задумывается: раньше жил в стране, которую полмира ненавидело, и снова живу в государстве, на которое столь же сильная, если не большая, ненависть обращена. Такаяучасть.
В Париже американцев сейчас мало, во всяком случае, в тех местах, где гуляет он с Наташей, почти не слышна речь, которую натренированное Костино ухо мигом отличает: у тех же британцев произношение другое. Обида большая на французов – не поддержали, ругают на всех углах в связи с войной. В знак протеста – не ехать, не тратить деньги в их гостиницах, ресторанах. Своего рода личная месть. И, похоже, действует. В самолете берет Костя предложенный стюардессой «Уолл-стрит джорнэл» и вылавливает изящный пассаж: «Страна высокой кухни, наглых официантов и всеобщего высокомерия хочет вернуть громкоголосых империалистов в кроссовках – американцев. Очень хочет. Да, французам нас явно не хватает. Ближе к истине то, что французам не хватает американских долларов».
Ему плевать, платит он сполна и щедро, доставляя радость себе и Наташе. Четырехзвездный отель (четыре звезды здесь предел) напротив Тюильри, рестораны – самые лучшие, подруга его накупает уйму баснословно дорогого барахла и косметики, и это прекрасно. Какое отношение к ним двоим имеет политика, война? Да никакого. Париж же по-прежнему дивный и приманчивый, впрочем, Лондон Косте ближе по духу.
А Наташу словно подменяют. С утра замечательное настроение, хохочет, но без истерических всплесков, как изредка дома, мягка и покладиста, ни одного скандала, ни одного взрыва необъяснимой ярости, скачет, как козочка, всем довольна. И пьет умеренно. Ночью же… Ночью она разжигает в себе и в нем безумное желание, и если стены отеля столь же звукопроницаемы, как в домах Нью-Йорка, то Костя не завидует тем, кто живет под ними. Сам поражается, откуда силы берутся. Париж действует или им вдвоем в любом городе замечательно?
Накануне отъезда ужинают они в La Tour D’Argent. Костин сюрприз – заранее заказывает стол. Наташа не в курсе. О ресторане, старейшем и знаменитейшем в Париже, Натан как-то обмолвился, новый приятель Костин, тот, который с деньгами русскими в Москве помог. Упомянул между прочим: четыреста с лишним лет назад ресторан открылся, кто там только не обедал – и короли, и кардиналы, и императоры, и писатели – Жорж Санд, Дюма, Бальзак… Цены сейчас чудовищные, вина есть и по пятнадцать тысяч евро, а утку готовят – пальчики оближешь… Ресторан так и называется – «Серебряная утка». Запоминает Костя – и по приезде сразу в гостиничную службу сервиса: хочу ужинать в La Tour D’Argent. Желание клиента – закон, тем более что в гостинице месье Ситников с его очаровательной спутницей чуть ли не единственные американцы.
Такси привозит их на набережную Турнель. Ресторан находится на ее пересечении с мостом. Нотр-Дам за спиной, метрах в пятистах. Под одной крышей – гостиница с таким же названием. Здание ресторана выкрашено в строгий цвет, в Америке называют его «нэви», нечто среднее между синим и серым. Входят, называет Костя свое имя, перед ними расшаркиваются, метрдотель, важный, как лорд, к лифту провожает через небольшой холл с картинами и цветочной вазой. Ступают они по темно-розовому ковру с вытканными вензелями с датой – 1582, обрамленной оливковыми ветвями. По ходу в левом углу стол с серебряными приборами и под овальным стеклянным колпаком. Наташа интересуется, что это. «О, мадам, это особый стол, – метрдотель преисполнен важности. – За этим столом 7 июня 1867 года обедали русский царь Александр, наследный царевич, Вильгельм I и Бисмарк». «Ни фига себе, куда это я попала? – шепчет слегка обескураженная Наташа в ухо Кости. – Цари, царевичи и хрен знает кто еще… Чего ж ты мне не сказал, куда идем, я бы морально подготовилась».
Лифт привозит их на второй, высокий этаж. Столов двадцать, не больше, занято чуть больше половины. Одна из стен – сплошь стеклянная, с видом на вечерний Париж. Ни Нотр-Дам, ни Эйфелева башня не видны, они в стороне, зато остальное обозримое пространство огнями пульсирует, сверкает, переливается. Красота неописуемая.