– Поддала сильно, вот и поперла.
– Как ты с ней познакомился?
Это особая история, – уходит Костя от ответа. Вечером в гостинице Наташа ошарашивает:
– А ты знаешь, что Кэрол – лесбиянка? – и, довольная произведенным эффектом, продолжает: – На кухне начала меня гладить по руке, обнимать, перешла на английский, говорила, какая я замечательная, что она от меня без ума и совсем не обиделась на резкости, даже напротив; приглашала в гости, обещала показать такой Лондон, какой я с тобой не увижу… Интересно, твой друг знает об этом?
– Нет, не может быть, – Костя недоверчиво крутит головой.
– Что значит «не может»?! – встает в позу Наташа. – Я выдумываю, по-твоему? Ну, извини.
– Ты, возможно, права, – кивает Костя после недолгого раздумья. – То-то она на тебя так странно смотрела, я обратил внимание. Так, может, воспользоваться тебе ее предложением и испытать то, чего я при всех моих возможностях дать не смогу? – переходит он на привычный тон общения.
Пошел на… – не склонная сейчас шутить, Наташа укладывается спать и поворачивается к нему спиной. Она и впрямь много выпила, впервые за время их путешествия.
Планов своих они не меняют: завтра в Амстердам через Бельгию, на обратном пути денек в Брюсселе, возвращение в Лондон с короткой поездкой в Эдинбург – и домой. Больше дней свободных у Наташи нет. Галопом по Европам.
Из Брюсселя в Амстердам идут уже не евростаровские поезда – типа электричек, такие же чистые и с мягкими сиденьями. Дважды поезда меняют пути и как бы в обратном направлении следуют. Наташа просит Костю пересесть – ее укачивает, если сидит спиной к движению. Вновь осуждает его за твердый отказ взять машину напрокат: так миллионеры не путешествуют.
– Зато можем спокойно лицезреть красоты из окон вагона и позволять себе расслабляться. Как бы я сел за руль после вчерашнего возлияния?
– Молча. Я, например, обожаю под кайфом.
Потому и едешь поездом.
Через четыре часа они в Амстердаме. Единственный город, в котором не зарезервировали гостиничный номер. Непонятно было, когда они попадут сюда, оттого и не захотели привязываться к точному времени. И пришлось в турагентстве на вокзале брать то, что было: «Новотель», не в центре, двадцать минут на такси. Правда, номер люкс.
Отдохнув и перекусив, они к семи вечера попадают в центр, на площадь Дам, откуда все и начинается.
Это потом, завтра, послезавтра и на третий день пребывания в городе самого невероятного сочетания земли и воды, свободы, романтики и порока, в городе, переполненном велосипедами, цветами, пивом, марихуаной и спокойным, узаконенным развратом, они станут разглядывать достопримечательности, изумляться лужайкам тюльпанов и крокусов; мыльной пене у порогов кафе и баров, которой до блеска драят тротуары; разрисованным чугунным столбикам-«амстердамчикам», отгораживающим тротуары от машин; дому под номером семь на канале Сингел (Косте почему-то врезается в память номер) чуть шире собственной двери – раньше горожане платили налог в зависимости от ширины фасада; бурлящей, гульливой толпе на улице Дамрак; ни разу не повторяющимся фасадным плитам – произведениям искусства; маленьким баржам, где живут художники, поэты, музыканты; прогулочным катерам на каналах, не пахнущих тиной и затхлостью, в которых вода меняется четыре раза в неделю; мостам, музеям и цветочным рынкам, бесчисленным кафе с террасами и еще многому, что только спустя какое-то время осознается как стиль жизни, которому стоит завидовать; все это будет потом, а сейчас они двигаются вместе с ртутно перетекающей с места на место толпой к Кварталу красных фонарей.
Уже темнеет, зажигаются огни, стихают уличные шарманки, сходят со своих пьедесталов актеры, изображавшие в течение дня Рембрандта и Ван Гога, отправляется на покой конная полиция, на перекрестках появляются зазывалы ночных баров и дискотек.
– Народ к разврату готов, – резюмирует Наташа и решительно ведет Костю в заведение с ярко горящей вывеской Cafe-shop.
В помещении народу мало: четверо не слишком опрятных парней, двое мулатов и двое белых, и они. Телевизор, бильярд, барная стойка. Бармен на плохом английском спрашивает, чего желают господа из России. Глаз, видно, наметанный: какой угодно паспорт может в кармане лежать, а русская внешность безобманчиво в глаза бьет. А может, услышал пару фраз на русском, которыми они обменялись, пока шли к стойке. Короче, господа желают (Наташа командует парадом) чего-нибудь этакого… Из плохого английского бармена они понимают: есть «косяк»-самокрутка, есть бурбулятор – бармен для наглядности показывает стеклянную трубку, есть особые галлюциногенные грибы, «космические» пирожные и коктейли.
– Возьмем «косячок» и бурбулятор, – не столько советуется, сколько объявляет Наташа бармену, а заодно и Косте.
Возражать бесполезно. Еще в Нью-Йорке предупредила, что в Амстердаме оттянется на всю катушку и пусть он даже не делает попыток ее остановить.
В помещении внятно пахнет чем-то полынно-горьковатым, будто сено еле тлеет. Покурить, попробовать «травку» в тех же грибах или пирожных можно в забегаловках вроде той, где он сидит с Наташей, и никакой тебе полиции – разрешено. «Косячок» покупают и с рук, но, говорят, много шансов нарваться на обман. Так что уж лучше в баре.
Наташа упражняется с бурбулятором, вдыхает в себя из стеклянной трубочки и под бульканье воды выпускает дым. Костя с очевидной опаской затягивается самокруткой. Курил он с шестнадцати, отдавая предпочтение «Приме», а позже «Дымку», и бросил лет в сорок. По пьяной лавочке мог потом выкурить сигарету-другую, но смолить пачками, как раньше, нет, тут он пас. Отказ от курения, однако, не предотвратил операцию на сердце, хотя, продолжая курить, он, быть может, приблизил ее. Кто знает… На первом курсе института послали их, как водится, на картошку. Там он в первый и последний, как казалось, раз попробовал анашу. Курили «козьи ножки», скрученные старостой группы, имевшим кое-какой по этой части опыт. Накурились до чертиков, сначала Костя ничего не чувствовал и завидовал ребятам, впадавшим в кайф, но спустя час ни с того ни с сего начал громко хохотать и не мог остановиться, спустя два часа, высмеявшись до боли мышц живота, испытал жуткий голод. Вместе с другими жрал – иначе не скажешь – сырую картошку, едва обтертую от песка. Потом – дикая головная боль и забытье…
Наташа кайфует, глядит на Костю с видом победительницы. Забирает у него «косяк»:
– Что ты сидишь, как недоделанный… Смотри, как надо.
Она с шумом выдыхает воздух, глубоко затягивается «косяком» и проглатывает дым. И так несколько раз. Притягивает Костю к себе и целует взасос, вдыхая в него порцию горьковатого дыма. Костя от неожиданности едва не захлебывается. Отдает «косяк» Косте и вновь присасывается к булькающей трубочке.
Через полчаса они уже на мостике одного из каналов. Под ними проплывают лодчонки и катера с туристами, им аплодируют, ободряют криками с мостиков и набережных – не иначе как в кругосветку провожают, а не на прогулку по одному из ста шестидесяти каналов. Наташу это почему-то злит:
– Идиоты, зачем хлопать? Подумаешь, плывут люди, большое дело…
Слева и справа в витринах домов – в полуподвалах, на первых и реже на вторых этажах, за отдернутыми бордовыми шторами-ширмами – готовые к работе девицы.
Наташа тянет его с мостика на узкую набережную.
– А меня взяло, – радостно сообщает, беря Костю под руку. – Захорошело…
Костя о себе этого сказать не может – да, легкость определенная в теле, только и всего. Ни голода, ни сухости во рту. Но нет и желания прыгать, танцевать, смеяться до упаду, краски и звуки вокруг обыкновенные, не ярче и не громче, чем всегда.
На набережной шириной в три-четыре метра не протолкнуться. Броуновское движение, хаотичное, беспорядочное, протекает на фоне окон, за стеклом – девицы разных мастей, комплекций, цвета кожи, разреза глаз и возрастов. Есть и совсем юные, и форменные старухи, размалеванные и оттого еще более отвратительные. Получше смотрятся обитательницы Оудезейдс-Ахртербургвал – Костя еле выговаривает название набережной. Сидят или стоят в витринах, как живые манекены, неподвижные, с отсутствующим взглядом, все в красивом сексапильном белье, некоторые в трусиках с приоткрытой грудью, явного непотребства, однако, нет. Глазеющие похотливые мужики, видать, до чертиков девицам надоели, но это их работа, и потому стоит подмигнуть девице, сделать жест рукой в ее направлении, как скучающий манекен оживает, снимает лифчик, зазывно улыбается. Никто не подходит к окну или двери для переговоров – девица вновь становится прежним, холодно-безразличным манекеном. Если это рынок, то какой-то вялый, аморфный, невозбуждающий, думает Костя при виде очередной шлюшки, уставившейся поверх голов в никуда. Отсутствует главное – страсть. Зажигающая, пробуждающая, влекущая. Вот уже полчаса кружит он с Наташей по набережным и улочкам близ каналов, и на их глазах еще никто ни разу не вошел в открытую проституткой дверь. Праздное любопытство у одних и полное отсутствие желания у других.
– Товарчик-то так себе, залежалый, – Наташа разочарованно дергает его за руку. – Девки ни кожи ни рожи, ленивые, стоят, будто аршин проглотили. Некоторые с книжками, что им здесь, изба-читальня? Умора. Хоть бы потанцевали для виду, попками покрутили.
– Многого от них хочешь. Постылый труд и больше ничего. Я полагаю, они и в койках такие же, отрабатывают номер без капли творчества, фантазии. Помнишь, у Куприна в «Яме» подруги над Женей изгалялись, которая всякий раз кончала, с любым клиентом? Эти, небось, из другого профсоюза.
– А ты попробуй, потом поделишься впечатлениями. Не буду ревновать, честное слово. Только про резинку не забудь… Ну так что, какую мы тебе выберем? – донимает Наташа.
Они продираются сквозь густеющую толпу поближе к витринам. Уже темно, горят вывески секс-шопов, видеосалонов с набором порно и таких же киношек. Толпа обдает на ходу пивным запахом и горьковатым дымком «травки». Обкуренных, судя по глазам и походкам, много, но ведут себя смирно.