Две следующие недели общаются они по телефону: Костя звонит почти каждый вечер, Наташа же тогда, когда у нее хорошее настроение, а оно появляется в основном во время или после очередной поддачи – в секрете такое времяпрепровождение от Кости не держится. Это не мешает ей пройти два интервью с шансами на устройство.
– Скучаешь, котик? Твоя киска скоро появится, – заверяет его во время очередного разговора. Прежде, помнится, не употребляла слов, от которых его коробит.
Постепенно нарастает тревога, мешает работать, не дает покоя ночью, отчего плохо спит. С Наташей неладно. Ехать в Бруклин разбираться. В чем разбираться, зачем? Неопределенность останавливает его, рождает сомнения. Может, дать ей перебеситься? Перебесится и вернется в прежнее состояние. Лишь бы наркотой не баловалась. Хотя пьянка не лучше. Опять же за рулем. Ехать надо, решает однозначно, сразу после выходных. Сегодня четверг, три дня терпят.
(Никогда не простит себе оттяжку. Лучшее время сделать что-либо – между вчера и завтра. Презрел это правило – и поплатился. Но разве личная его потеря идет в какое-то сравнение со случившимся в эти злосчастные дни…)
Глубокой ночью будит его мелодия арии Фигаро – позывные мобильника. Звонят, очевидно, долго, пока не срабатывает автоответчик, потом еще раз, сквозь сон Костя слышит мелодию, однако чудится – не наяву. Тянется к телефону, нажимает на зеленую пупочку, в аппарате щелкает, далекий, кажущийся замогильным (зловещий смысл порой заключен в самых расхожих определениях), женский голос сдавленно произносит то, что Костин ватный, не пронизанный токами, отдыхающий мозг отказывается воспринять:
– С Наташей несчастье. Я ее бывшая сослуживица. Она рассказывала о вас. Поэтому я звоню. Вы слышите? Почему вы молчите?..
– Что с ней? – наконец выдавливает, уже предвидя самое худшее, но не желая верить.
– Авария. Врезалась в столб. Она в Маймонидес. Запишите мой телефон, я в госпитале, вышла на улицу позвонить.
Не может быть. Этого же не может быть… Как врезалась? Раз в госпитале, значит, живая… Не получается на ощупь включить прикроватную лампу, пальцы соскальзывают, не слушаются. Начинает колоть в груди, давненько не чувствовал сердце, и вот – прихватывает. Зажигает свет, лихорадочно записывает номер, бежит в ванную, споласкивает лицо, наскоро одевается и в гараж. Быстрее, быстрее. А у самого все трепещет внутри. Который час? Без пятнадцати два. Проклятый Маймонидес, опять на его пути. Его оперировали там же, где сейчас лежит Наташа. Но почему проклятый? Его же спасли там. Спасут и Наташу. Сколько раз предупреждал: не гони сломя голову, осторожнее, – не слушалась, упрямица. И наверняка поддатая ехала. Почему он не бросился к ней тотчас, как угнездилась в нем тревога? Почему?
По пустым ночным хайвэям долетает до Бруклина меньше чем за два часа. Еще не светает. Вот и Десятая авеню. В emergency room сплошь афроамериканцы и латиносы, русских физиономий не видно. Он было узнавать про Наташу, и тут его окликают:
– Вы – Костя?
Зареванное женское лицо, рядом с ней – двое понурых мужчин средних лет. Их не было в помещении, когда он вбежал. С улицы пришли, возможно, поджидали.
– Я вас по фотографии узнала, Наташа показывала.
– Где она, что врачи говорят?
Врачи?.. – повторяет, словно в забытьи, прикладывает платок к глазам и начинает рыдать в голос.
– Да не ревите! Что говорят врачи?
– Она… умерла.
Как… умерла? – Ватное обмирание ног, он, кажется, пошатывается, один из мужчин берет его под руку. – Вы… соображаете, что…
Костю сажают на стул, плачущая женщина протягивает валидол. Он слабым жестом – не надо и, низко склонясь, охватывает ладонью лоб в испарине и глаза с режущей влагой…
Три последующих дня пролетают, как жуткий миг: посещение дома ритуальных услуг Яблокова на Кони-Айленд, выбор кладбища, оповещение Наташиных друзей и знакомых (это берет на себя приятельница ее Ася, та, что звонила ночью и встретила в госпитале). Костя во всем участвует – само собой разумеется: он главный, поскольку самый близкий. Он определяет, в каком гробу хоронить, на какой аллее кладбищенской обретет Наташа последний покой, где устраивать поминки – снимает небольшое кафе в Бенсонхерсте.
Кладбище выбирает знакомое – где лежит Полина. Возле Оушен-Парквэй, дороги из Манхэттена в Бруклин, маленькое, стиснутое домами. В похоронном доме предлагают ему купить не одно, а два места – для Наташи и для себя. А если три места, то одно с большой скидкой. Он отказывается: его место уже обозначено – рядом с женой.
На кладбище, улучив момент, подходит к могиле Полины. Она через три аллеи от Наташи. Не был он здесь почти полгода.
Безумная затея хоронить любовницу недалеко от жены. Сюр какой-то. Кладет камушки на гранит памятника, так принято у евреев, и он, русский, следует традиции. Теперь будет приезжать чаще, к ним обеим.
Прощание недолгое и слезное. Большей частью женщины – коллеги, приятельницы – близких подруг у Наташи, по ее словам, не было. Костя никого не знает. Кое-кто о нем, кажется, наслышан – определяет по заинтересованным взглядам. Есть и мужчины, в том числе бывший муж-американец, высокий, лысеющий, с глазами навыкате, как у страдающих щитовидкой, и босс, Наташу уволивший из адвокатской конторы. Глядит на мужчин Костя, и свербит внутри неотвязное: кто из них был Наташиным любовником? Все или через одного? Впрочем, какое это сейчас имеет значение?
С последней Наташиной работы звонили в Москву, матери. Быстро оформили нужные бумаги, отправили «Федерал экспресс», мать – в американское посольство, но по обыкновению стали тянуть и дали визу с опозданием. На похороны не успевает.
В гробу Наташа не похожа на себя: в госпитальном морге постарались припудрить, подрумянить, скрыть следы травмы головы, оттого лицо совсем иное, чужое. Застывшая мука, обида на несправедливый мир и – на него, мнится Косте.
В крови Наташи нашли дозу алкоголя, семикратно норму превысившую. Ехала на своей «Тойоте» одна, возвращалась с очередной гулянки, как всегда, гнала – в полицейском сообщении указана скорость 95 миль в час. Видимо, в какой-то момент отключилась, заснув. Удар страшный оказался: столб пробил радиатор и застрял в двигателе; машина, как консервная банка, нанизалась на железобетонный штырь. Чтобы извлечь Наташино тело, пожарным резать пришлось сплющенную дверь автогеном. Ехала, к несчастью, не пристегнутая, отсюда перелом основания черепа от удара в лобовое стекло и шейных позвонков. Ремни, возможно, спасли бы.
Копы достали из сумочки документы и записную книжку, выяснили Наташин домашний телефон, безуспешно звонили, полагая, что откликнутся близкие (а близкий лежал в своей дачной берлоге, ни о чем не подозревая), потом нашли первое имя в книжке – Аси и сообщили о случившемся.
Вернувшись на Даунинг стрит с поминок поздно вечером почти трезвым (ступор внутри – не пей, не пей…), Костя вливает в себя полстакана коньяка. Потом еще немного и ложится, не раздеваясь, в темной гостиной, не включая торшер. Стены и потолок пятнаются причудливыми отсветами уличных огней. Кажется, кто-то ходит сбоку и над ним. Закрывает глаза, и наваливается сумасшедшая усталость и тоска. Любил ли он Наташу? Кем она ему приходилась: «барышней» по объявлению, делившей с ним постель (ах, как она была хороша!), или близким человеком? И той, и другой, и еще всякой, вмещающей свет и печаль, радость и грусть, страсть и отчаяние, надежду и безнадежность. Потеряв, только и узнаешь настоящую цену всему, и чувству в первую очередь. Банальная мысль, но ведь и вся жизнь наша банальна, соткана, в сущности, из немногого, суть ее определяющего, где любовь стоит на первом месте, а если не на первом, то что-то в жизни этой неправильно устроено.
Как сны мои тебя зовут!
Они кричат беззвучным криком,
в своем отчаяньи великом
они мне сердце разорвут.
Надежды нет. Осталось мне
лишь одинокое сомненье,
души больной оцепененье
в холодной, белой тишине.
Возвращаться в Поконо и продолжать прерванную работу он не желает: процесс представляется самомучительством, выжиманием из себя бесполезных, бессмысленных слов. Он не в силах описывать то, что произошло, а выдумывать иной ход развития отношений героев вовсе кажется невозможным. Сочинительство придется отложить, решает он и звонит дочери.
Видятся они за последние месяцы пару раз: Костя заезжает накоротке в Эктон и Дина по делам в Нью-Йорк – обедают в «Самоваре», болтают о том о сем – и вся недолга. Нерегулярные телефонные звонки лишь фиксируют данность: живы-здоровы, заняты своими делами, ну и слава богу.
И вот сейчас в Косте пробуждается жгучая потребность немедленно видеть дочь, внука и зятя – семью, которая как бы сама по себе живет, а он сам по себе, обочь, и пути их, по сути, не пересекаются. Одиночество волчьей хваткой вцепилось в него после ухода жены и не отпускало долго, пока Маша не появилась. И снова он не находит места себе, мается или вдруг, внутри себя, беситься начинает, сходить с ума, бьется, ища выход, о прутья железной клетки, в его воображении существующей, но так зримо и ощутимо, будто и впрямь в клетку посажен, набивает невидимые, однако от этого не менее болезненные синяки и шишки.
Дина внешне спокойно, неэмоционально, как разумеющееся, воспринимает Костино желание погостить неделю. Он не чувствует с ее стороны особого энтузиазма, но и нежелания тоже не чувствует. Нормально: любимый отец в кои-то веки навестить собирается близких. Любимый… Насколько, до какой степени? Кто Дину знает…
Он добирается в Эктон к вечеру в пятницу, когда семья в сборе и думает не о работе и учебе, а о выходных. Дина пирог готовит с мясной начинкой, перловкой и грибами – свое фирменное блюдо; Глеб виснет на шее и требует показать, что дед купил в подарок (в наличии подарка внук нисколько не сомневается), – зная новое его увлечение, Костя купил футбольный мяч и детские адидасовские бутсы; Марио долго почтительно жмет руку и приглашает после ужина попариться в сауне.