Происходит она по женской линии из купцов богатых, прадед пароходами владел на Волге, в революцию все потерял, кто в роду погиб в Гражданскую, кто помер, оставшихся разметало по России, кого куда. Мать неведомо каким образом за пьяницу вышла, правда, с золотыми руками, столяра такого поискать, но это когда трезвый, а как глаза нальет… Попал он в тюрьму за драку, недолго сидел, года три. Вернулся, и, мать говорила, словно подменили его. Злобный, жестокий. Однажды чуть не изнасиловал ее, семилетнюю. Мать в Казань с братом уехала, на похороны, отец ее к себе в кровать, гладить, целовать начал, попросил трусики снять, чтоб резинка не резала. Заставил член взять в руку. Лиза в рев, отец соседей испугался, отпустил, пригрозив убить, ежели кому словечко скажет… В ее классе девчонки с тринадцати лет жить начинали с ребятами, а ей все мужики в образе отца являлись. Боялась она их до жути. Потом отступило.
Замуж Лиза в восемнадцать собралась. И жениху столько же. Встречались полгода до этого. «Давай поженимся», – она предложила. «Давай». А перед кольцами Лиза ему: «Не хочу я замуж». И он ей: «Я тоже не хочу». Но поздно… Муж в армию ушел, пичуга одна осталась, беременная. Преждевременные роды, спасти ребенка, девочку, не удалось, сама чуть не окочурилась. Начала с другом мужа встречаться, понятно, развод, скандалы, чуть поножовщиной не кончилось. Уехали из Ставрополя, поскитались по миру, фермерами даже заделались, пару раз поджигали их завистники. Ничего из нового брака не вышло. Вернулась одна домой, библиотекарем устроилась – очень читать любила, закончила курсы повышения квалификации, заведующей стала, а после по совету подружки в лотерее грин-карт участвовала с матерью (отец к тому времени спился и помер), выиграла – и вот сейчас здесь…
Поведанное Лизой не вселяет в Костю большого оптимизма относительно возможной крепости и долговечности их связи – уж больно крученная и путаная линия жизни у пичуги. И этот хренов Юра. Вновь повторяется ситуация с Машей и Андреем. Рок, что ли, преследует его? С другой стороны, разве несет Костя какие-либо обязательства перед пичугой? И в то же время бесхитростно-доверительный рассказ ее не отторгает, не вытесняет появившееся в нем утром, после первой ночи обладания: заслонить, оборонить, защитить.
Весь ноябрь и до первых чисел декабря Костя и Лиза вместе каждую пятницу и субботу, не важно, на Даунинг стрит или в Поконо, иногда пичуга заезжает в Манхэттен в будни, после работы, в воскресенье же она, как штык, дома в Бруклине – с мамой время провести, дела хозяйственные… Костя не звонит по воскресеньям – зачем тормошить; ему, впрочем, не хватает свиданий, хочется видеть Лизу постоянно, незатейливая воркотня ее вовсе не раздражает, не утомляет и почему-то не прискучивает. Наташа отнимала у него все, выворачивала наизнанку, лишала покоя, это был тяжелый, угнетающий, как мускусный запах ее тела, зов страсти, бороться с ним он не мог и не хотел; Лиза несет в себе головокружащую легкость, матово-белая, алебастровая, в кое-где проступающих крапинках веснушек, кожа ее по-деревенски пахнет сеном и парным молоком, от нее исходит дух нерастраченной молодости.
Он с охотой делает ей подарки, дает наличные деньги, его это не угнетает, не кажется обязательной покупкой, выглядит само собой разумеющимся, естественным, приятным, и ей, и ему.
Приходит окончательный ответ с курорта в Альпах, куда он в конце лета направил запрос о наличии свободных мест. О курорте рассказал всезнающий Даня, а уж он где вычитал или кто ему поведал, Костя не знает. Курорт безумно дорогой, сбрасывают там вес, лечатся, приводят себя в абсолютную норму богатеи со всей Европы, могущие себе позволить заплатить одиннадцать тысяч евро за одиннадцать дней пребывания. Говорят, лечится там Черномырдин, а уж его-то возможности… И операция у него такая же была, как у Кости. Письмо подтверждает предыдущее: ждут мистера Ситникова в декабре и точную дату называют. Забронированы два места, как просил мистер Ситников. Когда заказывал путевки, понятия не имел, с кем поедет. И вот – поедет с Лизой. Она аж задрожала вся, услышав рассказ Костин о том, что их в Альпах ждет. Только худеть не хочет, боится, Косте перестанет нравиться. А ему худеть необходимо, и процедуры оздоровительные нужны, и бассейн, и прогулки, а то фитнес-клуб забросил, забурел, животик появился, подниматься по лестнице тяжелее становится. Лиза отпуск просит за свой счет, ей идут навстречу, так что скоро собирать чемоданы.
Пятого декабря к полудню валить начинает снег, метет весь день и следующий, Лиза добирается к нему на сабвэе: на машине прорваться в Манхэттен невозможно. А Костя кайф ловит, бродит по вмиг обезлюдевшим Гринвич-Вилледж и Сохо, город черты обретает дачного места – с деревьями в белой опушке, двоящимися в снежном мареве домами, тускнеющими огнями и чуть ли не сугробами, в которых по колено вязнешь.
Утром в субботу будит Костю непривычный звук металлический. Спросонья мерещится – Лиза кастрюлями орудует на кухне. Лиза рядом лежит, посапывает, тогда что же это? Шварк-шварк, будто что-то скребется о твердую поверхность. Смотрит в окно – поземка слабенькая кружит, ветви дубов тяжелеют от снега налипшего. И опять доносится: шварк-шварк… Странно-знакомое, подзабытое, из сладкого тумана. Господи, да это тротуар перед домом чистят железными лопатами, как бывалоча московские дворники на Чернышевке и у Покровских ворот. Доносится звук из такого далека, что щемит в груди.
Перед отъездом Лиза просит денег больше обычного, пять тысяч, смущается, краснеет – впервые сама просит. Зачем столько? – недоумевает Костя. Ей же не на что тратить будет на курорте, поскольку он рядом. Мать хочет кое-какую мебель сменить, объясняет, а с финансами туго – она же у меня хоуматтендент, к старухе русской приставлена… Ответ устраивает, но червячком сомнение заползает слабенькое. Такое ничтожное, что вскоре напрочь забывает о нем.
Вылетают они в Мюнхен на рассвете, берут напрокат машину и уже через три часа в деревеньке над Инсбруком, метров на пятьсот, а может, шестьсот выше города. Тирольские домики, первые этажи каменные, беленые, вторые и третьи – с деревянными темными балками. Украшены домики сказочными персонажами, медальонами. В нескольких километрах горнолыжная трасса, подъемники видны. Вот и отель «Лонсерхоф». После Костиного запроса прислали из отеля по факсу описание с картинками: пятьдесят человек одновременно отдыхают, лечатся и больше чем полсотни «обслуги». И называется это гизунд-отель, просто так поселиться в нем нельзя, только с лечением.
Комната их на третьем этаже, разделена перегородкой, вместо двери – проход, далее спальня, в комнате-гостиной телевизор, диван и кресло из светлой кожи. Никаких излишеств, здесь совсем иное ценится.
Распаковывают чемоданы и идут гулять. Минус два градуса по Цельсию (никаких тебе Фаренгейтов), острый, слегка пьянящий воздух, дивный вид на заснеженные горы и тишина, аж в ушах звенит.
Нагулявшись, идут на медосмотр. Врачи, сама любезность и внимательность, расспрашивают, разузнают все их интересующее, делают измерения, анализы, тесты; приборы, компьютеры, как положено. Костя толк в этом знает, не забыл еще свою в иммиграции приобретенную профессию, и вывод делает – никогда и нигде, ни в одном госпитале, включая тот, где ему бэйпасы ставили, не осматривали его с такой дотошностью и скрупулезностью, как здесь. Косте, увы, есть что докторам поведать. Назначают ему диету – лишний вес у него одиннадцать килограммов, массажи, упражнения. Лизе тоже диету прописывают, но не такую жесткую, как Косте, и тоже массажи, процедуры всякие. Лечиться так лечиться.
И начинаются их будни. Едят все в общем зале, столы на двоих и четверых (Костя с Лизой сидят вдвоем), у каждого свой рацион. У Кости на завтрак черствая белая булочка, пятьдесят граммов спреда, морковного или авокадо, чашка кефира и чай с медом; на обед такая же булочка, суп-пюре из овощей, спред – лаке или авокадо – и чай; ужин вообще символический – чай с лимоном и мед. И ко всему прочему утром натощак слабительное – чашка воды с солью. Э, брат, так можно и ноги протянуть. Но странное дело: нет чувства голода, гасят его выпиваемые в течение дня минеральные соли. В девять утра овощной отвар выносится – можно пить и запасаться, наливая в термосы, которые в номерах приготовлены. Таким же образом крюшон подается с медом и апельсином. А еще на столах пузыречки с омерзительными на вкус каплями-витаминами. Пьют все, морщатся, но пьют, и Костя – тоже. За три дня до отъезда ему послабление выходит – добавлен ужин.
В первый день после завтрака тренер с Костей индивидуальное занятие проводит на бегущей дорожке. Косте это за ненадобностью, не хуже тренера знает, как и что делать надо, но так здесь положено, и потому терпеливо слушает объяснения и советы. Бежит по дорожке, чувствуя, как в растре-нированные мышцы прежняя сила по капельке возвращается, и смотрит на Альпы сквозь огромную стену стеклянную. Кажется, что бежит не в зале, а в горах, по спрессованному снегу, обдает его горячим дыханием ветра, и каждая жилочка внутри петь начинает.
Отходил, отбегал, теперь – новая процедура. Втирают Косте специальные масла с солью, надевают на него белый махровый халат и в ванну персональную, куда теплая вода подается. Сидит так минут двадцать, греется, кайф ловит. После массаж ног делают.
В другой, крошечной комнате обмазывают его грязью целебной, заворачивают в одеяло и погружают в ванну с теплой водой.
И каждый день бассейн. Трижды в неделю воду до тридцати шести градусов нагревают, плавать в такой температуре лень, лежит Костя, руки раскинув, или стоит, доставая ногами дно, и нервную систему успокаивает. Аквамоцион называется. Снег, горы, сосны, ели сквозь стеклянный витраж просматриваются, зрелище невероятное, фантасмагория. А после бассейна в сауну или мокрую баню, пропарился – и контрастный душ: стеклянная комната без потолка, холод в ней, как на воздухе, опрокидывает на себя ушат ледяной воды и снова в банное пекло… И так все одиннадцать дней.