Вечерами скучно в бунгало сидеть, и отправляются Костя с Лизой шоу посмотреть с танцами огня и отужинать в местных ресторанах. Заказывают они местную пищу: молочного поросенка со сладким картофелем, плоды хлебного дерева с овощами таро, три часа в земляных печах томящиеся, «пуас-сон крю» – куски свежей желтой рыбы бонито, которую не жарят и не отваривают, а маринуют в лимонном соке и окунают в кокосовое молоко.
Возвращаются к ночи, плавают в лагуне, снова в бунгало, и начинается свой танец огня – сначала медленный, потом все убыстряющийся, с нечленораздельными выкриками, стонами и полным изнеможением. Проходит у Кости приступ ненависти (или как там это назвать), и, лежа рядом с тяжело дышащей, приходящей в себя пичугой, начинает Костя следующий сеанс: самоказни, самоунижения, самоизничтожения. Он спрашивает, пичуга, не уклоняясь, отвечает – так было во время их первой встречи в «Аквагриль» на Спринг-стрит в Сохо. А интересует его нынче, как обманывала его пичуга, – во всех подробностях, кроме, конечно, тех самых, за которые, если бы пичуга осмелилась о них хоть пикнуть, он бы придушил ее и рука не дрогнула бы. Лиза охотно участвует в «сеансе мазохизма», как называет его, и Костя диву дается, с какой легкостью и наглостью беззастенчивой повествует о том, что любая бы, даже в их теперешних обстоятельствах, постаралась бы скрыть, смягчить, наврать даже – пусть не так больно будет тому, кто рядом, а она не щадит, словно наслаждение получает от боли причиняемой. Ты хочешь правду? Получай. И все претензии к себе, я тебя не неволила, ты сам решил.
Выясняется, что Юра все это время был рядом – учил пичугу, направлял, наставлял, напутствовал. И все для того, чтоб деньги из Кости тянуть. Он гемблер, понимаешь? И я гемблерша, неужели ты не понял там, в казино в Инсбруке? Мы одержимы игрой, наркоманы игры, мы без этого не можем. Бывало, в Атлантик выигрывали по пятнадцать тысяч. Но и проигрывали тоже много. Уйму денег просадили. Это выше нас, это нас и соединило… Ты должен понять, ты же сам игрок, только в безнадежную игру, но тебе фатально повезло один раз, вот и куражишься, баб молодых по заграницам возишь, а мы кайф ловим в казино. Вот и вся разница. Но как Юра может спокойно отправлять тебя ко мне в постель? Он же любит тебя! Он казино любит и больше никого и ничто. А ты его, Юру то есть? Любила, ненавидела, боялась, подавлялась, бунтовала, но порвать окончательно не смогла. Смирилась. Но как ты догадался? И этот внезапный приезд ко мне… Юра едва сбежать успел. Вы едва нос к носу не столкнулись… Как ты догадался? Случайно в «Лонсерхофе» твой разговор телефонный подслушал. Действительно, случайно. Я дура, потеряла бдительность… Хотя долго так продолжаться не могло. Я себя последней тварью чувствовала. Ты ко мне расположился, ты вообще нормальный мужик, можно было замуж за тебя попробовать выйти. А что, может, и женился бы. Однако для этого следовало с Юрой завязать, а я не смогла. Да он бы мне не дал спокойно уйти, убил бы. Он больной на голову. И я тоже больная. Меня мать знаешь как корила… Такой шанс выпал, а ты, сука и блядь… что делаешь… Ты любила меня? Ну хоть сколько-нибудь? Нет, по-настоящему не любила. Чувствовала твое тепло, приязнь, ты не жадный, денег не жалел, хотя и не баловал особо, но нет, не любила. Любая на моем месте счастлива была бы, а я видишь как распорядилась… Порченая я какая-то. Прости, если сможешь, и не поминай лихом. Что же делать будешь, когда вернемся? Мы же больше не увидимся… Доучусь и работать пойду. А замуж за Юру? Только по приговору народного суда. С ним завязывать надо. Вот только где силы взять…
И вот так три раза, три ночных исповеди: с пережевыванием уже сказанного, известного, появлением новых подробностей, описаний, не меняющих сути. А после них вновь танец огня, сначала медленный, потом все убыстряющийся, с нечленораздельными выкриками, стонами и полным изнеможением.
Так бывает, и с нами порою бывало:
словно за дверью, жизнь остается вдали;
всякий избранный путь снова к началу
нас приведет, будто по кругу мы шли.
10
Прощание с Лизой в JFK коротким и необременительным выходит: чмокают друг друга и разбегаются. Чтобы окончательно Костю добить и все по своим местам расставить, объявляет пичуга, что ее Юра встречает. Ну и ладно, меньше забот, не надо домой отвозить, думает Костя, а у самого кошки на душе скребут: еще один облом, еще одна потеря. Вроде бы для себя давно решил, а – грустно.
Не задержавшись в Нью-Йорке по возвращении с Таити и недели, Ситников, не очухавшийся от долгого перелета, снова садится в самолет. Еще одно перемещение во времени и пространстве. Пребывать на одном месте для него теперь мука. Вперед, вперед, куда глаза глядят. А глядят они почему-то на Москву. Очередная причуда, прихоть или подспудное острое желание, и сам не знает. А может, та самая соломинка, за которую хватаются, когда не за что схватиться.
Я начинаю опасаться Америки. Что-то меняется в ней на глазах, и начинаешь понимать: все системы в сущности похожи – едва нависает серьезная опасность, перестают вспоминать о том, что питает общество, даже такое, которое наиболее приемлемо для человеческой жизни, включаются механизмы самозащиты, чудовищные жернова, перемалывающие всякого, кто попадется, правого и виноватого.
На других континентах нас судят куда более суровым судом, нежели остальных, но мы сами подняли такую планку и должны ей соответствовать. Мы все более одиноки в мире. Мы в глазах мира уже не те, какими были еще два десятилетия назад. Сегодня мы жестко говорим миру: кто не с нами, тот против нас. Политика крайностей. Мы заставляем одних безоговорочно подчиниться и вызываем злобу по отношению к нам у других. Европа охладевает к нам. Восток отторгает нас как инородное тело.
Мы становимся более равнодушными и жестокими, нам разрешено нарушать традиции и принципы, которые мы исповедовали, которым с воодушевлением следовали и поклонялись. Мы лжем и не краснеем, мы приносим в жертву слишком многое, чтобы оставаться прежней альтруистической Америкой.
Да, нас вынуждают к этому. Но будет ли это обстоятельство принято во внимание спустя какое-то время и хватит ли сил и желания оставаться прежними, наивно верящими в добро и справедливость, в то, что именно мы показываем в этом пример?
Бенджамин Франклин исчерпывающе точен: «Тот, кто готов поступиться вечной свободой во имя сиюминутной безопасности, недостоин ни свободы, ни безопасности».
Но какой выход? Я понимаю: лидерство Америки необходимо – не столько даже нам, сколько остальным, иначе полный хаос. Куда страшнее будет для человечества, если Америка добровольно или вынужденно отдаст судьбу мира в чужие руки. Руки бесчувственные, безжалостные, обагренные кровью.
Я же меж двух берегов, от одного отплыл, к другому не приплыл, и повернуть назад нет сил…
Петр Абрамович уведомлен: такого-то мартобря Костя появится. В «Шереметьево» встречать ни в коем случае, пусть дома в Трехпрудном сидит и ждет. Связывается Костя с водителем, который его в прошлый, августовский, приезд возил, он и встретит в аэропорту.
Конец зимы Косте в Москве никогда не нравился: на проезжей части грязная, утрамбованная шинами жидкая снежная каша, соль впитавшая, которой дороги посыпают, тротуары в такой же кашице, с кое-где опасно замаскированной под грязь наледью. Сколько здесь не был зимой, больше десяти лет, а ничего вроде не изменилось, может, тротуары чище стали, и то, наверное, только в самом центре, на Тверской.
Петр Абрамович на шею бросается в ажитации:
– Ой, кого я вижу! Костик, дорогой мой человечек! Снова решил старика навестить, молодец!
Одет Петя по-праздничному, он и раньше в затрапезе не ходил, но сейчас выглядит особенно: брюки темные со свежеотглаженной стрелкой – обрезаться можно, голубая рубашка, пиджак светло-кофейный и платок шейный в горошек. С ума сойти. Со своими не сильно поредевшими сединами ни дать ни взять модный режиссер или актер. Ведет в гостиную, краем глаза успевает заметить Костя, как преобразилась квартира Петина: никаких выгоревших обоев с рисунками, стены в нежно-салатовой краске, большая люстра, совсем другая мебель, паркет свежим лаком сверкает.
Хозяин торопится поделиться:
– Видишь, шикарно живу! Ремонт сделал, диваны и шкафы старые выбросил. Не хуже, чем в вашей Америке, правда?!
Сияет Петр Абрамович, радушие источает, без умолку рассказывает о своей жизни, наладившейся благодаря Костиному подарку (подчеркивает сие обстоятельство), а тому вдруг кажется: изменился старик, суетливости в нем вроде меньше, особого рода солидность появилась, уверенность, даже, может, чересчур, нарочито демонстрирует: мы теперь сами с усами, живем не хуже других.
– Надолго сюда, по каким делам? – интересуется Петр Абрамович, раскладывая по тарелкам еду, купленную, не преминул отметить, в отреставрированном и дорогущем Елисеевском.
– Сам не знаю. Роман заканчиваю, последние две главы остались, о России речь идет, хочу впечатления освежить.
Вроде бы правду говорит: действительно, две главы осталось, но разве этим цель приезда исчерпывается… Не объяснишь, что невмоготу на одном месте сидеть, что куда-то гонит несбывшееся, незавершенное, несостоявшееся, и становится он перекати-поле, ветрам и неясным побуждениям доступный. Не объяснишь это старику, внезапно вкус к сытой жизни ощутившему, не поймет.
– Освежай, Костик, у нас жизнь веселая. Одних ночных впечатлений на три романа хватит. Однако будь осторожен: посольство ваше всех американцев в Москве предупреждает, чтобы бдительными были и скопления людей избегали – по телевизору говорили. Теракты вроде готовятся. Врут власти, а может, намеренно пугают, кто их разберет. Я ко всему уже привык, а тебе повнимательнее быть надо. Не афишируй свое американство, понял?
После обеда с возлиянием укладывается Костя часок-другой покемарить. Перед сном решает позвонить Лере и Генриху. Остальные звонки – потом, можно и завтра, да и немного номеров московских в его записной книжке, пальцев одной руки хватит пересчитать, но римским знакомым – безотлагательно. Почему, не может себе объяснить, однако импульс именно таков – сейчас. Тянется рука к трубке и замирает: они ему, наверное, больше нужны, чем он им. И вправду, чем Костя заинтересовать может альбиноса, судя по всему, около самой верхней ступеньки власти трущегося, и его знающую, по ее словам, всех и вся, вхожую в любые дома жену? Богатством своим, которое по здешним меркам не столь уж значительное, тем, что в Америке обретается? Лет десять-пятнадцать назад мог бы еще как заинтересовать их и таких, как они, но не сегодня, когда денег у них, похоже, навалом, когда на страну его смотрят косо, зло