Однако в субботу, когда миссис Герхардт сама вернула одежду из стирки, Брандер почувствовал неладное.
– Что происходит, миссис Герхардт? – спросил он. – С вашей дочерью что-то стряслось?
– Нет, сэр, – ответила она, слишком обеспокоенная для того, чтобы попытаться солгать.
– Она что же, больше не будет приходить за бельем?
– Я… я… – попробовала выговорить мать, запинаясь от замешательства, – она… О ней разговаривать начали, – в конце концов вымолвила она.
Сенатор очень серьезно посмотрел на нее и уточнил:
– Кто же это?
– Люди, здесь, в отеле…
– Какие именно люди? – перебил он ее тоном, в котором проявилась присущая сенатору желчность.
– Экономка.
– Ах, экономка! – воскликнул он. – И что же она утверждает?
Мать пересказала ему тот разговор.
– Вот прямо так и заявила? – Сенатор совсем разгневался. – У нее хватает наглости совать нос в мои дела? Неужели люди не могут заниматься собственными, а в мои не лезть? Ваша дочь, миссис Герхардт, находится в моем присутствии в совершенной безопасности. Я не намерен причинять ей никакого вреда. Это какой-то позор, – продолжил он уже с некоторой театральностью, – если девушка не может войти ко мне в номер и не навлечь при этом на себя подозрений. Я лично займусь этим вопросом.
– Вы ведь не думаете, будто это я все заварила? – пустилась в извинения мать. – Я знаю, что Дженни вам нравится и что вы не хотите ей зла. Вы, мистер Брандер, столько всего для нее и для нас сделали, и мне так стыдно, что я ее к вам не пускала.
– Все в порядке, миссис Герхардт, – произнес он негромко. – Вы поступили совершенно правильно, я нисколько вас не виню. Но я самым решительным образом возражаю против расползшейся по отелю клеветы. Мы с этим разберемся.
Миссис Герхардт побледнела от переполнявших ее чувств. Она опасалась, что глубоко оскорбила благодетеля собственной семьи. Сказать бы сейчас хоть что-нибудь, думала она, чтобы все разъяснить и чтобы он не держал ее за сплетницу. Перспектива скандала приводила ее в ужас.
– Я думала, что делаю как лучше, – выдавила она из себя наконец.
– Так и есть, – отозвался он. – Дженни очень мне нравится. Я всякий раз радуюсь ее приходу. Мое отношение к ней не изменилось, но, возможно, и правда лучше, если она не будет ко мне приходить, по крайней мере в ближайшее время.
Произнеся еще несколько заверений в подобном духе, он открыл дверь и выпроводил посетительницу, хотя для его серьезных умственных усилий в этом направлении сегодняшнее было лишь началом.
Вечером сенатор, усевшись в кресле, вновь принялся размышлять о новом обороте событий. Оказывается, Дженни куда более важна для него, чем он сам полагал. Теперь, когда он уже не мог надеяться, что она снова сюда придет, Брандер начал понимать, сколь драгоценными были те краткие визиты. Он очень тщательно все обдумал, быстро понял, что с ползущими по отелю слухами уже ничего не поделать, и пришел к выводу, что и впрямь поставил девушку в крайне неблагоприятное положение.
«Может, стоит тогда прервать нашу связь, – думал он. – Продолжать ее и дальше было бы не слишком разумно».
Придя к этому выводу, он отправился в Вашингтон, чтобы сдать дела в качестве сенатора. Затем снова вернулся в Коламбус – ожидать там дружеского письма от президента, который должен был предложить ему пост за рубежом. О Дженни он отнюдь не позабыл. Чем дольше они были порознь, тем больше ему хотелось вернуть прежний порядок вещей. Немного обжившись в своем номере, он как-то утром взял трость и отправился на прогулку в направлении домика Герхардтов. По дороге он принял решение зайти и постучал в дверь. Дженни и ее мать встретили его неуверенными и несколько ошарашенными улыбками. Он туманно объяснил, что был вынужден уехать, а в качестве предлога для визита упомянул стирку. Затем, улучив минутку с Дженни наедине, спросил ее:
– Не хотите ли завтра вечером отправиться со мной покататься?
– С удовольствием, – ответила Дженни, для которой подобное было явно в новинку.
Он улыбнулся и потрепал ее по щеке, поскольку был рад встрече. Казалось, Дженни день ото дня становилась все прекрасней. Сегодня утром, в подчеркивающем фигуру чистом белом фартучке и с заплетенными в простую косу волосами, что дополнительно округлило лицо, она не могла не радовать взгляда.
Из вежливости дождавшись возвращения миссис Герхардт, Брандер, уже достигший цели своего визита, поднялся на ноги.
– Завтра вечером я беру вашу дочь с собой на прогулку, – объявил он. – Мне хотелось бы обсудить с ней ее будущее.
– Как это мило с вашей стороны, – восхитилась мать. Ничего неподобающего она в этом предложении не почувствовала. Расстались они со взаимными улыбками и на прощанье долго жали руки.
– Какое у него доброе сердце! – сказала затем миссис Герхардт. – И как он всегда хорошо о тебе отзывается. Может статься, он поможет тебе получить образование. Ты должна гордиться.
– Я и горжусь, – чистосердечно подтвердила Дженни.
– Не знаю вот только, говорить ли твоему отцу, – такими словами завершила разговор миссис Герхардт. – Ему не понравится, если ты будешь гулять вечерами.
Тем самым глубоко религиозный Герхардт так и не узнал о прогулке.
Когда бывший сенатор за ней заехал, Дженни уже его ждала. Она открыла дверь, и беспомощная красота у нее во взгляде тронула сенатора столь же глубоко, как и раньше. При тусклом свете простой лампы в гостиной он не мог не видеть, что для прогулки с ним она принарядилась, причем в самое лучшее, что у нее есть. Ее фигурку облегало бледно-фиалковое платье, выглаженное и накрахмаленное, словно для рекламы прачечной, и оставлявшее как нельзя более уместное ощущение чрезвычайной чистоты. Платье дополняли небольшие кружевные манжеты и довольно-таки высокий воротник. На ней не было ни перчаток, ни украшений, ни даже мало-мальски годного для прогулок жакета, зато волосы она уложила так тщательно, что они подчеркивали совершенную форму ее головы лучше любой шляпки, а отдельные непослушные завитки словно бы короновали ее нимбом. Когда Брандер посоветовал ей все же надеть жакет, она, поколебавшись мгновение, ушла в дом и вернулась с одолженной у матери накидкой – из обычной серой шерсти. Он понял, что жакета у нее попросту нет, и с болью осознал, что она готова была ехать с ним и без верхней одежды.
«Она бы терпела вечерний холод, – подумал он, – и даже ничего не сказала бы».
Посмотрев на нее, он в задумчивости покачал головой.
Она тоже подняла на него взгляд, и щеки ее жарко зарделись. Но очень скоро он заставил ее почувствовать, что рад ее компании и что, похоже, не обращает никакого внимания на недостатки в ее одежде.
По дороге он расспрашивал ее о семье и поинтересовался, как дела у отца.
– Все правда хорошо, – отвечала она, – на работе его ценят.
На какое-то время Брандер умолк, ему было достаточно уже того, что девушка рядом. Чувства его от вынужденной разлуки вспыхнули с новой силой. Видеть ее было еще слаще, чем в прошлую встречу. Все ее поступки казались крайне милыми.
В течение часа сенатор испытывал такое удовольствие, какого не случалось с ним уже много лет. Дженни не умолкала, и в каждом ее слове звучали естественные чувства и интерес ко всему происходящему.
– Знаете, Дженни, – сказал он, когда она привлекла его внимание к тому, сколь бархатными кажутся деревья там, где их очертаний касается желтоватый свет восходящей луны, – вы просто замечательны. Будь у вас чуть больше соответствующего образования, вы наверняка писали бы стихи.
– Думаете, я смогла бы? – спросила она наивно.
– Думаю ли я, девочка? – сказал он, беря ее за руку. – Думаю ли я? Я уверен. Вы самая милая мечтательница на свете. Конечно же, вы могли бы писать стихи. Вы ими живете. Да вы, моя дорогая, и есть сама поэзия. Вам и писать-то ничего не нужно.
Ничто не могло бы тронуть ее так, как эта его похвала. Он всегда так хорошо о ней отзывался. Никто другой не обожал ее и не ценил и вполовину так, как он. А сам он какой замечательный! Все так говорят. Даже отец.
Они проехали еще немного, как вдруг Брандер что-то вспомнил и произнес:
– А который теперь час? Быть может, нам пора возвращаться. Часы при вас?
Дженни вздрогнула, поскольку часы были той единственной темой, которой, как она надеялась, он не станет касаться. Тема эта не выходила у нее из головы с самого его возвращения.
В отсутствие сенатора семейные финансы пришли в такой упадок, что она была вынуждена их заложить. Платье Марты дошло до такого состояния, что она не могла ходить в школу, если бы кто-то не позаботился о новой одежде. Миссис Герхардт не раз заговаривала об этом в свойственной ей беспомощной и безнадежной манере, и у самой Дженни тоже сжималось сердце, когда Марта выходила поутру в обносках, в которых стыдно на улице показаться.
– Не знаю, что и делать, – сказала мать.
– Заложи мои часы, – предложила Дженни. – Пускай Бас сходит.
Миссис Герхардт принялась возражать, но с нуждой не поспоришь. Следующую пару дней она постепенно свыкалась с этой мыслью, и наконец Дженни заставила ее вручить часы Басу.
– Постарайся выручить как можно больше, – добавила она при этом. – Сомневаюсь, что мы сможем выкупить их обратно.
Миссис Герхардт втайне всплакнула.
Бас принял часы и, как следует поторговавшись с владельцем местного ломбарда, принес домой десять долларов. Взяв деньги, миссис Герхардт все потратила на детей и наконец облегченно вздохнула. Марта теперь выглядела куда лучше прежнего. Само собой, Дженни тоже обрадовалась.
Теперь же, когда сенатор заговорил о своем подарке, она поняла, что наступил час расплаты. Ее буквально начал бить озноб, и сенатор заметил, что она дрожит.
– Дженни, – спросил он ласково, – отчего вы вздрогнули?
– Просто так.
– Часы не при вас?
Она замялась, поскольку лгать напрямую казалось невозможным. Повисло гнетущее молчание, так что Брандер начал уже подозревать правду; затем голосом, в котором невозможно было не расслышать всхлипа, она ответила: