Мать и дочь молчали. Дженни было подумала, что они допустили большую ошибку. Мысли миссис Герхардт касались лишь того, что ее дочь стала жертвой клеветы.
– Я ничего тебе не говорила не оттого, что сделала что-то дурное, – сказала Дженни наконец. – Мы с ним один раз в коляске съездили, и все.
– Да, но ты мне об этом не рассказала, – возразил отец.
– Ты же не любишь, если я куда-то выхожу по темноте, – ответила Дженни. – Потому я и не стала говорить. Больше мне скрывать было нечего.
– Зря он позвал тебя на прогулку ночью, – заметил Герхардт, никогда не забывавший про окружающих. – Что ему такое от тебя нужно, чтобы в темноте об этом беседовать? Мог бы сюда зайти. И вообще, он слишком старый. Не думаю, что тебе, юной девушке, следует водить с ним знакомство.
– Он ничего от меня не требует, только желает помочь, – прошептала Дженни. – И еще он хочет на мне жениться.
– Жениться? Ага! Отчего же он ко мне не обратился? – воскликнул Герхардт. – Это мне решать. Я не потерплю, чтобы он разгуливал с моей дочерью, а соседи болтали. И потом, этот сенатор слишком стар. Я ему так и скажу. Да он и сам должен понимать, что нельзя делать девушку мишенью для сплетен. Лучше б он вообще здесь больше не появлялся.
Угроза Герхардта, пообещавшего лично отвадить Брандера, показалась попросту ужасной как самой Дженни, так и ее матери. Что хорошего в подобных настроениях? И отчего они обязаны унижаться? Разумеется, Брандер зашел еще раз, когда Герхардт был на работе, и мать с дочерью трепетали от мысли, что тот узнает о визите. Еще несколько дней спустя сенатор взял Дженни на долгую прогулку. Ни она, ни мать ничего не сказали Герхардту. Однако надолго сбить его со следа было невозможно.
– Дженни опять с ним гуляла? – спросил он у миссис Герхардт на следующий вечер.
– Он и правда вчера здесь был, – уклончиво ответила мать.
– Она ему сказала, чтоб он больше не приходил?
– Не знаю. Вряд ли.
– Что ж, придется мне самому все это прекратить, – сказал решительно настроенный отец. – Я с ним поговорю. Пусть только еще раз явится.
В соответствии с этим намерением он, когда представлялся случай, трижды по вечерам возвращался с фабрики, каждый раз внимательно разглядывая дом с целью выяснить, не принимают ли там гостей. На четвертый вечер пришел Брандер, спросил Дженни, которая сильно нервничала, и позвал ее прогуляться. Она очень боялась отца и подозревала, что может случиться нечто малоприятное, хотя не очень понимала, что ей делать.
Герхардт, который как раз подходил к дому, увидел, как они выходят. Больше он терпеть не собирался. Войдя в дом, он направился прямиком к жене и спросил:
– Где Дженни?
– Куда-то вышла, – ответила мать.
– И я знаю куда, – согласился Герхардт. – Я ее видел. Подождем теперь, пока она вернется. Уж я ему все скажу.
Он спокойно уселся и стал читать немецкую газету, поглядывая при этом на жену. Наконец щелкнула калитка, а следом открылась входная дверь. Тогда он встал.
– Где ты была? – воскликнул он по-немецки.
Брандер, не подозревавший о неприятностях, которых следовало ожидать от данной персоны, почувствовал себя неуютно и обозлился. Дженни была само замешательство. Мать ее мучительно переживала на кухне.
– Ну, гуляла, – неуверенно ответила Дженни.
– Разве я не говорил тебе больше не выходить на улицу после заката? – продолжал Герхардт, демонстративно игнорируя Брандера.
Дженни залилась краской и не могла вымолвить ни слова.
– А в чем дело? – мрачно поинтересовался Брандер. – Отчего вы с ней так разговариваете?
– Она не должна гулять по темноте, – грубо ответил отец. – Я ей уже дважды или трижды говорил. Вам, я так считаю, тоже больше бывать здесь не следует.
– Это почему же? – спросил сенатор, тщательно обдумывая и взвешивая свои слова. – Как-то это странно. Что ваша дочь такого сделала?
– Что она сделала? – воскликнул Герхардт, у которого от растущего возбуждения, вызванного давящим на него грузом, почти пропал акцент. – Шляется по ночам, хотя ей не велено! Я не желаю, чтобы мою дочь таскал по темноте мужчина вашего возраста. И вообще, чего вы от нее хотите? Она ребенок еще!
– Чего я хочу? – спросил сенатор, изо всех сил пытаясь сохранять уже изрядно потревоженное спокойствие. – Само собой, хочу с ней беседовать. Она уже достаточно взрослая, чтобы мне было с ней интересно. А еще я хочу на ней жениться, если она согласится.
– А я хочу, чтобы вы проваливали и чтоб ноги вашей здесь больше не было! – возопил отец, напрочь утративший чувство логики и опустившийся до уровня банальных родительских инстинктов. – Я не хочу вас больше видеть в своем доме. У меня хватает забот и помимо того, чтобы мою дочь водили куда попало и порочили ей репутацию.
– Скажу прямо, – заявил сенатор, выпрямляясь во весь рост, – вам придется сейчас объяснить, что вы имеете в виду. Я не сделал ничего такого, чего мог бы стыдиться. И не причинил вашей дочери никакого вреда. Теперь я желаю знать, на что вы намекаете подобным своим поведением.
– Я намекаю, – Герхардт от возбуждения начал повторяться, – намекаю, намекаю, что все соседи судачат о том, как вы являетесь сюда и забираете мою дочь гулять или кататься в коляске, пока меня нет дома – вот на что. Я намекаю, что ваши намерения бесчестны, иначе вы бы не ударяли за молоденькой девушкой, которая вам в дочки годится. Соседи мне достаточно рассказали, кто вы такой. Уходите и оставьте мою дочь в покое.
– Соседи! – воскликнул сенатор. – Меня мало интересуют ваши соседи. Я люблю вашу дочь и именно поэтому хожу к ней в гости. Я намерен на ней жениться, а если вашим соседям по этому поводу есть что сказать, это их заботы. Поэтому не вижу причины для вас вести себя подобным образом, даже не выяснив моих намерений.
Дженни, которую этот неожиданный и страшный скандал напугал, отступила к двери, ведущей в столовую, где к ней подошла мать.
– Ах, – сказала она, задыхаясь от волнения, – он пришел, когда тебя не было. Что нам делать?
Дженни лишь таращила на нее глаза, на пределе своих нервов и в ужасе от пережитого унижения, которое вскоре смыли хлынувшие слезы.
– Жениться, даже так? – воскликнул отец. – Вот вам чего нужно?
– Да, – отвечал сенатор, – именно жениться. Вашей дочери восемнадцать, она может решать самостоятельно. Сегодня вы разговаривали и вели себя так, как я от вас совершенно не ожидал. Могу отнести это лишь на счет необоснованного и фактически беспричинного предубеждения. Вы оскорбили меня и ранили чувства собственной дочери. Я заявляю вам, что так этого не оставлю. Если у вас есть что-то против меня, помимо слухов, я желаю узнать об этом немедленно.
Сенатор возвышался перед ним цитаделью добродетели. Голос его был негромок, поведение не выдавало гнева, однако плотно сжатые губы и спокойно, чуть ли не расслабленно опущенные ладони ясно показывали человека могущественного и решительного.
– Не желаю больше с вами разговаривать, – отрезал Герхардт, несколько осекшийся, но не особо впечатленный. – Дочь моя – значит, моя. Мне решать, будет ли она гулять по ночам и пойдет ли за вас замуж. Я вас, политиканов, насквозь вижу. Когда мы познакомились, я вас посчитал за порядочного человека, но теперь, когда узнал, как вы себя ведете с Дженни, не хочу иметь с вами ничего общего. Уходите и не возвращайтесь. Больше мне от вас ничего не нужно.
– Прошу прощения, миссис Герхардт, – сказал Брандер, демонстративно отворачиваясь от гневного отца, – за подобную сцену в вашем доме. Понятия не имел, что ваш муж против моих визитов. Однако прямо сейчас я ничего изменить не в силах. Но не принимайте близко к сердцу, все не так трагично.
Герхардт изумленно взирал на его спокойствие.
– Сейчас я ухожу, – обратился Брандер к нему, – но не думайте, что это сойдет вам с рук. Сегодня вечером вы совершили серьезную ошибку. Надеюсь, вскоре вы это поймете. Доброй ночи. – И он, чуть поклонившись, вышел.
Герхардт захлопнул за ним дверь.
– Вот и поглядим, – обратился он к жене с дочерью, – удалось ли от него избавиться. А ты у меня только попробуй еще шляться по ночам, когда об этом и так уже разговоры идут.
Что касается слов, спор был окончен, но чувства, глубокие и сильные, легко читались на лицах, так что в ближайшие несколько дней в маленьком домике было не до разговоров. Герхардт поразмыслил над тем обстоятельством, что получил нынешнюю работу через сенатора, и решил уволиться. Он объявил, что стирки для сенатора в его доме больше не будет, и не знай он наверняка, что работу в отеле миссис Герхардт нашла без посторонней помощи, он бы ей и туда ходить запретил. Тем более что ничего хорошего из этого все равно не вышло. У входа в тот отель одни лишь бездельники болтаются, чему Себастьян зримый пример. Не отправься она туда, о них бы сейчас не ползли слухи по всей округе.
Что до сенатора, он зашагал прочь, откровенно взбудораженный столь постыдным событием. Несмотря на его сильный интерес к Дженни и тщательный выбор слов, он не мог не чувствовать унижения и не понимать, что оказался в весьма неловком и опасном для репутации положении. В соседских сплетнях и так-то приятного мало, но для человека его полета опуститься до того, чтобы стать их героем, как он вдруг обнаружил, было совсем уж неуместно. Религиозных настроений отца он понять не мог. Оставалась лишь расцветающая, манящая красота его подопечной, которая окутывала все тонким ароматом и спасала сенатора от крайнего к себе отвращения. Сенатор думал, что в будущем надо бы что-то предпринять по этому поводу, но сейчас он и в собственных-то перспективах и положении не мог быть уверен. День пролетал за днем, а он лишь предавался размышлениям. Где-то через неделю ему пришел вызов из Вашингтона. Девушка, которую он оставил в Коламбусе, была теперь предоставлена абсолютно самой себе.
Для семейства Герхардт тем временем вновь настали черные дни. Герхардт, понятия не имевший, какие суммы регулярно поступали от их благодетеля, полагал, что семья должна бы управиться. Да, они были бедны, но он был согласен терпеть бедность, лишь бы без ущерба для чести. Счета из лавок, однако, меньше не стали. Одежда у детей постепенно изнашивалась. Пришлось перейти к жесткой экономии, и Герхардт перестал оплачивать старые счета в надежде как-то договориться.