– Это я его задержал. Он влез на принадлежащий компании вагон. Пытался вырваться, а когда я его схватил, напал на меня. Вот свидетель, – добавил он, указывая на пришедшего на помощь подмастерья.
– Вот оно как, воровал уголь и стал драться, когда попался, – отметил судья, разглядывая арестанта с высоты своей кафедры. – Что ж, Герхардт, вы и вправду похожи на драчуна. Надо полагать, тогда вам и глаз подбили.
Себастьян, в котором кипели юношеские гордость и стыд, опустил взгляд, но снова промолчал. Он и не знал, что ему сказать, не соврав при этом.
– Это он вас так ударил? – поинтересовался судья, глядя на распухшую скулу инспектора.
– Да, сэр, – подтвердил тот, довольный шансом отомстить еще и за это.
– Позвольте сказать, – вклинился в разговор Герхардт, наклонившись поближе, – это мой сын. Его за углем послали. Он…
– Мы не возражаем, когда уголь собирают рядом с путями, – перебил его инспектор, – но он его с вагонов сбрасывал, а внизу еще с полдюжины ребят было.
– Вы что же, не в состоянии заработать достаточно, чтобы не лазить за углем на вагоны? – спросил судья и сразу, не давая ни отцу, ни сыну времени ответить, уточнил: – Ваша профессия?
– Вагоностроитель, – ответил Себастьян.
– А ваша? – обратился судья к отцу.
– Сторож на мебельной фабрике Миллера.
– Хм, – произнес судья, не чувствуя пока что за надувшимся Себастьяном особого раскаяния. – Так и быть, обвинение в краже угля я на этот раз снимаю, но молодой человек слишком уж склонен давать волю своим кулакам. Коламбус и так уже достаточно страдает от подобного поведения. Десять долларов.
– Позвольте сказать… – снова начал Герхардт, но пристав уже оттеснял его прочь.
– Не хочу об этом больше ничего слышать, – объявил судья. – Да и парень тот еще упрямец. Кто следующий?
Герхардт подошел к сыну, расстроенный и одновременно очень довольный, что не вышло хуже. Деньги где-нибудь сыщем, думал он. Себастьян взглянул на него с беспокойством.
– Все в порядке. Он мне даже полслова вставить не позволил.
– Хорошо, что больше не запросил, – нервно произнес Герхардт. – Десятку мы достать попробуем.
Он объяснил, что собирается пойти к Хэммонду, и попытался еще как-то утешить Баса, но скорее уж тому пришлось утешать отца.
– Мне нужно идти, – сказал наконец Герхардт и тронулся в путь, пообещав вернуться как можно скорее.
Первым делом он пошел домой к жене, где и сообщил взволнованным домочадцам об исходе суда. Миссис Герхардт, белая от переживаний, почувствовала облегчение – десять долларов казались посильной суммой. Дженни выслушала все с раскрытым ртом и круглыми глазами. Бедный Бас. Всегда такой живой, такой добрый. В тюрьме ему не место.
Герхардт поспешил в особняк Хэммонда, но тот был в отъезде. Следом ему в голову пришел адвокат по имени Дженкинс, с которым он был на короткой ноге, однако и его не оказалось в конторе. Он неплохо знал нескольких лавочников и торговцев углем, но каждому из них и так был должен. Денег мог бы дать пастор Вюндт, хотя одна лишь мысль о том, чтобы признаться в случившемся столь достойному человеку, была мучительна, так что Герхардт не решился. Он заглянул к знакомцу-другому, но те, ошарашенные необычной просьбой, от помощи уклонились. В четыре дня он, усталый и вымотавшийся, ненадолго вернулся домой.
– Не представляю, что мне еще делать, – пожаловался он, описав свои усилия. – Ничего не могу придумать.
Дженни подумала о Брандере, но отчаяние ее еще не дошло до той степени, чтобы она осмелилась, вопреки воле отца и нанесенному им сенатору ужасному оскорблению, пойти и попросить денег. Часы ее опять были в закладе, а другого способа раздобыть денег она не знала.
– Если мы не заплатим штраф до пяти, – сказал Герхардт, – ему снова придется там ночевать. – Он вспомнил о своем окладе, но его выдадут лишь в конце недели, а если потратить его подобным образом, семье не останется на жизнь ни единого цента.
Окончательно он вернулся домой в восемь вечера, усталый и со сбитыми ногами, при этом перевозбудившись настолько, что физической боли не чувствовал. Он был самым малоприятным образом вынужден признаться себе самому, сколь это жестокая штука – бедность. Что теперь делать, Герхардт попросту не знал. Вместе с женой они успели досконально исследовать свое положение, новых идей ни у кого не нашлось. Десять долларов есть десять долларов: когда они требуются тому, кто перебивается случайными заработками, вариантов не слишком много. Семейство собралось на совет за кухонным столом, но он не принес плодов. Лишь Дженни все продолжала думать о Брандере: что он сделал бы, если б узнал?
Однако Брандер уехал, во всяком случае так она полагала. Об отъезде сенатора она вскоре после его ссоры с отцом прочла в газете. Про возвращение там ничего не писали. Она размышляла о том, что же ей делать, постоянно вспоминая про Баса в тесной камере. Только подумать, Бас, такой обычно сообразительный и аккуратный – и валяется на тюремной койке с пораненным, как сказал отец, глазом. Только за то, что попытался добыть им угля!
Семейный совет продолжался до половины одиннадцатого, но так и не пришел ни к какому решению. Миссис Герхардт монотонно и непрерывно накрывала по очереди одну ладонь другой, глядя в пол. Мистер Герхардт расчесывал пятерней рыжеватые волосы и время от времени расстроенно хватался за подбородок.
– Все без толку, – объявил он в конце концов. – Ничего не приходит в голову.
– Иди спать, Дженни, – озабоченно сказала ей мать. – И остальные пусть ложатся. Если не лягут, пользы от того не будет. Может, я что-нибудь и придумаю, а ты ложись.
Какое-то время все они отказывались укладываться, но наконец после неоднократных просьб матери Дженни уговорила всех последовать ее примеру и разойтись по спаленкам, где дети жили по двое.
Сама же дочь бедняков, пусть внешне и согласилась с предложением ложиться отдыхать, не могла так просто признать, что более ничего поделать нельзя. Сколько раз Брандер умолял ее обращаться к нему, случись несчастье? Сейчас Бас за решеткой, отец и мать горюют на кухне. Отец настроен против бывшего сенатора – но если он не узнает? Мысль эта все время вертелась в ее исполненном сочувствия девичьем сознании. Если он не узнает?
А вдруг бывшего сенатора нет в городе? Что ж, тогда она ничем не сможет помочь. Но как ей уснуть, даже не попытавшись выяснить? В глубоком раздумье она стояла перед узким и не слишком высоким зеркалом, водруженным на обшарпанный комод. Ее сестра Вероника, с которой она делила спальню, уже была готова уснуть. Все остальные тоже разошлись по спальням, не считая Герхардта с женой, а Дженни все расстегивала и опять застегивала воротник, но лицо ее было бледным. Что же папа с мамой никак не лягут? Наконец ее душой овладела мрачная решимость. Она пойдет к сенатору Брандеру. Если он сейчас в городе, то поможет Басу. Отчего нет – ведь он ее любит. Он много раз просил ее руки, уверял, что готов жениться. В глубине души она всегда верила, что он вернется. Конечно, вернется. Отчего ей тогда не пойти и не попросить его о помощи?
Она еще немного поколебалась, потом, услышав, что Вероника задышала ровно, сняла с крючка рядом с дверью шляпку с жакетом и бесшумно открыла дверь в гостиную, чтобы проверить, нет ли там кого.
Было тихо – только Герхардт нервно раскачивался на стуле в кухне. Было темно – только ее собственная небольшая лампа и светлая полоска под дверью кухни. Повернувшись, Дженни задула свою лампу, потом тихонько выскользнула через входную дверь и ступила в ночь.
Задача, стоявшая перед дочерью бедняков, была не из легких, хотя она не до конца видела ее именно в этом свете. В тот момент в ней сплавились воедино два чувства – жалости и надежды. Ярко светила ущербная, но почти еще полная луна, и воздух был переполнен приглушенным ощущением новой жизни, поскольку опять близилась весна. Спеша по темным улочкам – фонарей тогда еще не было, – Дженни ощущала все более возрастающий страх, леденящее чувство опасности и трепетала при мысли, что подумает об этом ее благодетель. Что же он подумает? Несколько раз она чуть было не повернула обратно, но, вновь вспоминая про Баса в темной камере, со всей поспешностью продолжала путь.
«Коламбус-хаус» был устроен так, что девушке возраста Дженни (да и любой женщине, если на то пошло) было не слишком сложно даже в этот ночной час получить доступ к любому из этажей, воспользовавшись входом для дам. Отель, как и многие другие в то время, управлялся довольно строго, а вот надзор был не особо жестким. К примеру, за прачечными делами в отеле специально никто не следил, и женщины, которым было разрешено заниматься стиркой, могли приходить и уходить, когда им заблагорассудится. Регулярного охранника рядом с входом для дам тоже не имелось, поскольку использовался он не так уж и часто, чтобы о том беспокоиться. Кто угодно мог там войти, чтобы потом, пройдя в вестибюль через служебный вход, обратиться к портье и заявить о себе. Помимо этого, особого внимания входящим и выходящим не уделялось. Отель был населен преимущественно мужчинами, причем занимающими высокое положение и располагающими соответствующими средствами, что гарантировало определенный консервативный стандарт, на который никто и не покушался.
Когда Дженни оказалась у двери, там было темно, не считая горящей в коридоре тусклой лампы. Комната сенатора на втором этаже была совсем недалеко. Она заторопилась вверх по ступеням, бледная и взволнованная, но более ничего не выдавало бури, кипящей у нее внутри. Подойдя к знакомой двери, она замерла: вдруг он окажется на месте? А вдруг его нет? Оба варианта внушали страх. Пробивающийся сквозь панель над дверью свет утвердил ее в первом предположении, и она робко постучала. За дверью раздался мужской кашель, кто-то зашевелился.
Наш благоустроенный политик не переставал думать о Дженни. Гостиничный номер, когда ему доводилось вернуться в Коламбус, казалось, был переполнен ароматами былых радостей – воспоминаниями о ее простых манерах, о ее красоте, которую он полагал совершенной. Брандер хотел как-нибудь нанести ей визит, чтобы опять побеседовать. Он уже убедил себя, что ее бестолковый папаша-немец не будет неразрешимым препятствием на пути его планов по отношению к ней. Дженни – его. Дженни принадлежит ему – таков был его главный аргумент. При чем здесь ее отец?