Его мысли прервал стук в дверь, он закашлялся и встал.
Удивлению его, когда открылась дверь, не было границ. Судьба сделала его мечты явью.
– Боже мой, Дженни! – воскликнул он. – Как замечательно. Я о вас сейчас думал. Входите же, входите.
Он приветствовал ее теплым объятием.
– Я собирался к вам зайти, поверьте, собирался. Только и думал, как бы загладить ссору. А тут вы приходите. Но что у вас случилось?
Удерживая ее на расстоянии вытянутой руки, Брандер вглядывался в обеспокоенное лицо. Ее красота тронула его, как могли бы тронуть влажные от росы свежесрезанные лилии.
Он ощутил небывалый прилив нежности.
– Я хотела у вас кое-что попросить, – заставила она себя выговорить в конце концов. – Мой брат угодил в тюрьму. Нам нужно десять долларов, чтобы его выпустили, и я не знаю, к кому мне еще обратиться.
– Мое бедное дитя. – Он погладил ее ладони. – К кому вам еще было идти? К кому вы только думали идти? Я ведь говорил, что вы всегда можете обратиться ко мне. Вы ведь знаете, Дженни, я для вас что угодно готов сделать.
– Знаю, – еле выдохнула она.
– В таком случае ни о чем больше не беспокойтесь. Но когда же только удары судьбы прекратят на вас сыпаться? Как ваш брат угодил за решетку?
– Его поймали, когда он сбрасывал нам уголь из вагона.
– Ох, – вздохнул он с пробудившимся сочувствием. Вот парень, которого схватили и арестовали лишь за то, на что его, по сути, обрекла судьба. А вот девушка, пришедшая ради него среди ночи к сенатору в номер просить о том, что для нее было великой необходимостью – целых десять долларов! – для него же практически ничем. – Я позабочусь о вашем брате, – поспешно добавил Брандер. – Не переживайте. Его выпустят через каких-нибудь полчаса. Вы же располагайтесь здесь и чувствуйте себя как дома, пока я не вернусь.
Он жестом пригласил ее усесться в своем кресле под яркой лампой, а сам поспешил наружу.
Распорядок дел, связанный с отправлением уголовного правосудия в Коламбусе, был ему неплохо известен. Он был знаком с шерифом, лично ответственным за окружную тюрьму. С судьей, который назначил штраф. На то, чтобы написать записку, в которой он просил судью отменить штраф на основании незапятнанной репутации молодого человека, и отправить ее с посыльным к тому домой, ушли какие-то пять минут. Еще десять минут – чтобы лично дойти до тюрьмы и попросить своего приятеля-шерифа немедленно выпустить парнишку.
– Деньги вот, – сказал он. – Если штраф с него снимут, просто вернете мне. А сейчас пусть выходит.
Шериф был только рад оказать услугу. Он заторопился в подвал, чтобы лично за всем проследить, и вот изумленного Баса выпустили прямо в ночь, даже не позаботившись объяснить, что послужило тому причиной.
– Все в порядке, – сказал ему тюремщик. – Ты свободен. Беги домой и больше ни на чем таком не попадайся.
Бас, не переставая удивляться, двинулся своей дорогой, а бывший сенатор вернулся в отель, размышляя о том, как быть далее. Понятно, что отцу Дженни ничего не сказала. Визит к Брандеру стал для нее последней надеждой. И сейчас она ждет его возвращения в номере.
В жизни мужчин случаются кризисы, когда они колеблются с выбором между строгим следованием закону и долгу либо иной линией поведения, гарантирующей больше возможностей для личного счастья. Причем даже не всякий раз очевидно, в чем именно заключаются сложности. Сенатор понимал, что Дженни сейчас в его власти. Он знал, что сделать ее своей, пусть даже в качестве жены, будет непросто из-за ослиного упрямства ее отца. Другую сложность представляло собой общественное мнение. Допустим, он открыто объявит ее своей, что тогда скажут люди? В принципе, Дженни – взрослая женщина. И однако есть в этом нечто такое, чего толпа при всем желании даже не заподозрит. Он даже не знал, что именно: пожалуй, та глубина эмоций, не взятых еще под контроль интеллектом – или нет, лучше даже сказать, опытом, – какой только может вожделеть мужчина. Но это нечто крепко держало его, подобно магниту. И мощно влекло к себе.
«Что за девушка, – думал он, – что за девушка».
Весь в раздумьях о том, как ему поступить, Брандер добрался до отеля и до своего номера. Войдя, он был заново поражен ее красотой и, что было даже важней, притягательностью ее личности. В ее фигуре, освещенной лампой под абажуром, чудился могущественный потенциал.
– Ну-с, – сказал он, пытаясь хранить спокойствие, – я позаботился о вашем брате. Его выпустили.
Дженни поднялась с кресла.
– Ах! – воскликнула она, сцепив пальцы и протягивая к нему руки. На глазах у нее показались слезы благодарности. При виде их он поспешно шагнул к ней.
– Дженни, бога ради, не плачьте! Вы ангел! Вы само милосердие! Вы и так уже стольким пожертвовали, а тут еще слезы!
Он привлек ее к себе, и тут вся продиктованная возрастом осторожность его покинула. В душе его смешались сейчас потребность – и ее свершение. Наконец-то, вопреки всем потерям, судьба дала ему то, чего он больше всего желал, – любовь и женщину, которую можно любить. Он крепко сжал ее в объятиях и принялся целовать, снова и снова.
Английский писатель Джефферис сообщил нам: для того, чтобы создать идеальную девушку, требуется сто пятьдесят лет. «Совершенство это происходит из всего того волшебства, что сокрыто в земле и в воздухе. Из южного ветра, вздохнувшего полтора столетия назад над всходами пшеницы; из аромата высокой травы, что колышется над медоносным клевером и смеющейся вероникой, под ее покровом прячутся зеленушки, туда не залетает пчела; из оплетенных розами изгородей, жимолости и лазурных васильков там, где желтеющие колосья толпятся в тени зеленых елей. Вся сладость игривых ручейков, где ирисы хранят в себе солнечный свет, вся красота лесной чащобы, весь вольный простор поросшего тимьяном холма – повторенные трижды по сотне лет.
Сто лет первоцвета, колокольчиков, фиалок; пурпурной весны и золотой осени; солнца, дождя и утренней росы; бессмертной ночи; неизменного ритма времени. Хроника, никем не записанная, да и можно ли описать подобное: разве кто-то в силах сохранить память о лепестках, столетие назад опавших с розы? Полет ласточки под крышу – триста раз – вдумайтесь! И вот она является, а мир тоскует о ее красоте, как о давно отцветших цветах. Семнадцать лет – но ее прелесть родом из дальних веков. Оттого в любой страсти столько печали».
И вот, если вам дано понять и оценить триста раз повторенную красу колокольчика; если сердце ваше трогали розы, или музыка, или багряные рассветы и закаты; если вы знаете, что любая красота преходяща, но вам доверено подержать все это в руках, пока мир не ускользнул на своем пути далее, – неужели вы откажетесь?
Глава VIII
Нельзя утверждать, что в голове у Дженни в тот момент имелось ясное осознание случившегося – всех социальных и телесных последствий ее новых отношений с сенатором. Она не была еще знакома с тем потрясением, которым перспектива материнства, пусть даже при самых благоприятных обстоятельствах, оборачивается для обычной женщины. Ошеломительное пробуждение настигает тех, кто еще не обдумал этой возможности, не решил, что время созрело и час настал, много позже. Сейчас же она была исполнена удивления, изумления, неуверенности – и в то же время ощущала всю красоту и удовольствие этого нового состояния. Брандер, что бы он сейчас ни совершил, был человеком добрым и как никогда к ней близким. Он любил ее. И говорил об этом убежденно и убедительно. Новые отношения обещали и перемены в ее общественном положении. Жизнь должна была теперь радикально измениться – уже изменилась. Бывший сенатор не уставал повторять, что страсть его не знает предела.
– Послушай, Дженни, – сказал он, когда ей пора было уходить, – не нужно, чтобы ты переживала. Чувства меня победили, но я обязательно на тебе женюсь. Твоя натура меня просто покорила. Однако сейчас тебе лучше пойти домой. Никому ничего не говори. Только брата предупреди, если еще не поздно. Будь спокойна, а я очень скоро на тебе женюсь и заберу тебя оттуда. Это хоть сейчас можно устроить, только я не хочу играть свадьбу здесь. Но я еду в Вашингтон и туда тебя вызову. А пока, – он полез в бумажник и достал оттуда сто долларов, практически все, что имел при себе, – возьми вот это. Завтра я еще пришлю. Не забывай – ты теперь моя девушка. Ты мне принадлежишь.
И он ласково ее обнял.
Дженни вышла в ночь, размышляя. Конечно же, он сдержит слово. Перед ней открылись возможности жизни очаровательной и комфортной. Ох, а если он еще на ней и женится?.. Она отправится в Вашингтон – так далеко! Отцу и матери больше не придется тяжко работать. Она будет им помогать. И Басу с Мартой тоже – она просияла, представив себе, сколько помощи сумеет оказывать.
Проблема с этим миром в том, что дела в нем нелегко устроить так, как хочется человеку. Ночное время, незнание – а возможно, уже и знание – о происходящем ее родителей, буря, которая неизбежно случится, когда Герхардт узнает, что она ходила к сенатору и осталась допоздна, то важное, потаенное, существенное новое обстоятельство, о котором она и рассказать не сможет, – все это таким грузом легло ей на душу, что, дойдя до дома, она уже чувствовала себя совершенно несчастной. Брандер проводил ее до самой калитки и даже предложил, что зайдет сам и все объяснит, но, поскольку свет в доме не горел, оба подумали, что, быть может, Герхардты не слышали, как вернулся Бас – дверь Дженни за собой не запирала, да и у Баса были ключи. Вот только если он, не подумав, запер дверь, как ей теперь попасть домой?
Дженни скользнула вверх по ступенькам и толкнула дверь. Не заперто. Она задержалась на мгновение, чтобы жестом показать это своему возлюбленному, и вошла в дом. Тишина. Проскользнув в свою спальню, она услышала ровное дыхание Вероники. Потом направилась в комнату Баса и Джорджа. Бас растянулся на своей кровати, будто спал. Но, когда она вошла, спросил:
– Это ты, Дженни?
– Да.
– Где ты была?