– Послушай, – прошептала она, – ты папу с мамой видел?
– Да.
– Они знают, что я выходила?
– Мама знает. Велела мне не спрашивать. Так где ты была?
– Ходила к сенатору Брандеру за тебя просить.
– Вот оно что. А то мне не сказали, почему выпускают.
– И ты никому не говори, – взмолилась она. – Не хочу, чтобы кто-то знал. Сам понимаешь, какое у папы мнение на его счет.
– Ладно, – согласился Бас. Но ему было интересно, что же подумал бывший сенатор, что именно сделал, как она его упросила.
– Да он ничего не рассказал, – пожала она плечами. – Просто пошел и сделал так, чтобы тебя выпустили. А как мама догадалась, что я ушла?
– Не знаю.
Она была так рада возвращению Баса, что погладила его по голове, не переставая, однако, думать про маму. Итак, она знает. Ей придется рассказать – но что именно?
Тем временем мать появилась в дверях спальни.
– Дженни, – прошептала она.
Дженни вышла к ней.
– Зачем ты пошла к нему? – спросила ее мать.
– Мама, я иначе не могла. Нужно было что-то решать.
– И что ты там столько времени делала?
– Он хотел со мной поговорить, – уклончиво ответила Дженни.
Мать устало и беспомощно смотрела на нее.
– Все в порядке, мама, – попыталась Дженни ее приободрить. – Завтра я все тебе расскажу. Иди спать. Он не догадался, почему Баса выпустили?
– Нет, он не знает. Думает, может, решили, что штрафа он все равно не заплатит.
Дженни ласково погладила мать по плечу.
– Иди спать.
Теперь она думала и поступала так, словно разом повзрослела на несколько лет. Она чувствовала, что помощь сейчас нужна не только ей самой, но и матери.
В последующие дни Дженни пребывала в состоянии мечтательной неуверенности. В мыслях она постоянно возвращалась к случившимся драматическим событиям – раз за разом, снова и снова. Не было особой сложности в том, чтобы сообщить матери, что сенатор опять говорил о женитьбе, что он ручался, вернувшись из Вашингтона, прийти и забрать ее, что он дал ей сто долларов и обещал больше – но вот рассказать об остальном она не могла. Слишком запретная тема. Остаток обещанных ей денег прибыл с посыльным на следующий день: четыреста долларов наличными и письменный совет положить их в местный банк. Бывший сенатор также объяснил, что уже выезжает в Вашингтон, но обязательно вернется или же пошлет за ней, а пока что будет ей писать. «Не падай духом, – писал он, – впереди тебя ждут лучшие времена».
У миссис Герхардт подобная щедрость – и то, что она могла бы означать – вызвала определенные сомнения, но с учетом прежних поступков Брандера и объявленного вслух намерения жениться все выглядело мало-мальски правдоподобно. Дженни никогда раньше не лгала и не скрытничала. Сейчас она тоже казалась матери вполне откровенной. Правда, иногда ее заставляла волноваться определенная грусть в настроении дочери. Раньше за ней такого не замечалось.
Для Дженни же настали великолепные дни, ведь она все время ожидала новостей, непредсказуемых, словно сказки «Тысячи и одной ночи». Брандер уехал, судьба ее фактически повисла на волоске, но поскольку она сохранила всю свою юную чистоту и даже простоту помыслов, она ему верила, и даже печаль иногда ее покидала. Он пошлет за ней. В воображении ее сменяли друг друга миражи дальних стран и замечательных сцен. В банке у нее хранилось целое богатство, больше, чем она когда-либо мечтала, и она могла оказывать из этих денег помощь матери. Естественное девичье предвкушение счастья все еще довлело над ней, и потому она тревожилась меньше, чем стоило бы в таких обстоятельствах. Она сама, ее жизнь, будущие возможности – все застыло на готовой качнуться чаше весов. Все могло обернуться замечательно, а могло и не лучшим образом, но неопытная душа не ожидала полной катастрофы, пока она не грянула.
Каким образом разум в столь неопределенной ситуации способен сохранять относительное спокойствие – одно из тех чудес, объяснение которым таится в природной доверчивости юного духа. Люди так редко способны сохранить восприятие, свойственное молодости. Чудо, однако, не в том, что кому-то удается сохранить, а в том, что кто-то вообще исхитряется его утратить. Разберите на части весь мир, изъяв оттуда присущие юному возрасту нежность и способность восхищаться – что вообще останется? Отдельные зеленые ростки, изредка проникающие сквозь бесплодную почву вашего материализма, отдельные летние видения, пролетающие перед глазами зимней души, получасовые перерывы в долгих бесплодных раскопках – лишь в них закаленному ветерану открывается та вселенная, в которой юное сознание живет постоянно. Справедливость во всем; широкие поля и свет над холмами; утро, день, ночь; звезды, птичьи трели, круги на воде – все это детское сознание наследует естественным образом. Взрослые же зовут это поэзией, а те, кто совсем закоснел, – фантазиями. В дни юности и для них все было естественным, однако юное восприятие ушло, и они утратили способность видеть.
В поступках же Дженни все проявлялось лишь в слабо выраженной грусти, присутствие которой чувствовалось во всем, что она делала. Будь то стирка, шитье, прогулки с братьями и сестрами, она все время была чуть грустна, словно лесная голубка. Иногда она удивлялась, что писем до сих пор нет, но сразу вспоминала, что он упомянул отъезд на несколько недель, а значит, те шесть, что уже прошли, – не так уж и много.
Достойный бывший сенатор тем временем в отличном настроении явился на встречу с президентом, совершил ряд приятных светских визитов и собирался уже навестить на пару дней своих друзей в их мэрилендском поместье, когда у него слегка поднялась температура, так что ему пришлось провести несколько дней в номере отеля. Он испытывал определенную досаду оттого, что слег именно сейчас, но не подозревал в своей хвори ничего серьезного. Потом врач пришел к выводу, что сенатор подхватил заразную разновидность брюшного тифа, последствия которого заставили его совершенно забыть о времени и сильно изнурили. Все уже думали, что он начал выздоравливать, когда, всего через шесть недель после расставания с Дженни, с сенатором внезапно случился сердечный приступ, и он больше не приходил в сознание. Дженни находилась в блаженном неведении о его болезни и даже не обратила внимания на напечатанные жирным заголовки газет, извещавшие о смерти сенатора, пока вечером домой не вернулся Бас.
– Взгляни-ка, Дженни, – сразу сказал он, войдя. – Брандер умер.
В руках у него была газета, и на первой странице было набрано крупными буквами:
КОНЧИНА БЫВШЕГО СЕНАТОРА БРАНДЕРА
Безвременная смерть славного сына Огайо.
Умер от сердечного приступа в отеле «Арлингтон» в Вашингтоне. Полагали, что он восстанавливается от брюшного тифа, однако болезнь победила. Вот основные вехи его выдающейся карьеры.
Дженни пораженно уставилась на заголовок.
– Умер? – воскликнула она.
– Так в газете написано, – ответил Бас тоном человека, сообщающего весьма увлекательную новость. – Сегодня в десять утра.
Дженни, трепеща и почти того не скрывая, взяла газету и вышла в соседнюю комнату. Там, стоя у окна, она еще раз перечитала сообщение, словно в трансе от тошнотворного чувства ужаса.
В сознании вертелась лишь одна мысль: «Он умер», потом до ее слуха донесся голос Баса, излагающего тот же самый факт Герхардту. «Да, умер», – услышала она и еще раз попыталась осознать, что это значит для нее.
Судьба нанесла Дженни столь тяжкий удар, что полного осознания так и не произошло. Способность человеческого мозга к переживаниям ограниченна. Ее буквально оглушило, и в этом состоянии Дженни не могла толком ощутить ни горя, ни боли.
Она все еще стояла у окна, когда в комнату вошла миссис Герхардт. Она слышала, что сказал Бас, и видела, как Дженни вышла из комнаты, но после ссоры с Герхардтом из-за сенатора выказывать интерес к новости было бы неосторожно, и она отправилась взглянуть, как там Дженни. Об истинном состоянии дел она даже не догадывалась, ее волновало, как Дженни переживет потерю, вызванную внезапным крушением надежд. Женой посла ей уже не быть, и от всего влияния человека, который был к ним так добр, не осталось и следа.
– Разве не ужас? – сказала она с неподдельной скорбью. – Столько всего собирался сделать, а вышло помереть.
Она сделала паузу, ожидая услышать слова согласия, но, обнаружив Дженни необычно безмолвной, продолжала:
– И все же я бы на твоем месте не переживала. Что теперь поделаешь? Он много всего собирался для тебя сделать, но ты об этом не думай. Тут все кончено, ничего не поделать.
Она сделала еще паузу, Дженни вновь не откликнулась, и ее мать решила, что слова напрасны, Дженни просто хочет побыть одна, так что она вышла из комнаты.
Дженни так и стояла, но теперь, когда истинное значение новости стало оформляться в последовательные мысли, начала осознавать весь ужас своего положения, всю свою беспомощность. Когда мать ушла, она отправилась в спальню и присела на краешек кровати, откуда в гаснущем вечернем свете ей было видно бледное несчастное лицо, взирающее на нее из небольшого зеркала. Неуверенно на него взглянув, она прижала руки ко лбу и уронила голову на колени.
«Мне придется уйти из дома», – подумала она и стала со всей храбростью отчаяния решать, куда именно.
Тем временем позвали к ужину, и она, чтобы не подавать виду, вышла из спальни и присоединилась к семье. Вести себя естественно было чрезвычайно тяжело. От миссис Герхардт не укрылось, с каким усилием Дженни прячет свои чувства. Герхардт тоже заметил, что дочь необычно тиха, но даже не заподозрил, какие глубины переживания за тем скрываются. Бас же был слишком занят собственными делами, чтобы на кого-то обращать внимание.
В последующие дни Дженни непрерывно обдумывала сложности своего положения, задаваясь вопросом, что ей теперь делать. Деньги у нее были, это правда, но ни друзей, ни опыта, ни места, куда можно отправиться. Она всю жизнь провела в семье. Пока длилось это ее состояние, она начала временами ощущать непонятный упадок духа, словно вокруг таились безымянные и бесформенные ужасы, преследуя ее и угрожая. Однажды утром, проснувшись, она почувствовала неодолимое желание расплакаться, с тех пор это чувство накатывало на нее кстати и некстати, а неспособность скрывать его привлекла внимание миссис Герхардт. Та стала отмечать перепады в ее настроении, однажды, войдя в комнату, обнаружила, что у дочери мокрые глаза, и это подвигло ее на очень сочувственные, но настойчивые расспросы.