В половине шестого, когда заплаканная миссис Герхардт приступила к своим обязанностям по приготовлению ужина, Дженни вернулась. Как только открылась дверь, ее мать вздрогнула, понимая, что буря сейчас разразится с новой силой. Дженни была к тому готова – если бледный и унылый вид можно считать достаточной подготовкой к тому, чего следовало ожидать.
– Вон с глаз моих! – вскричал Герхардт, увидев, как она входит в комнату. – Ни часу больше в моем доме! Не желаю тебя отныне видеть. Вон!
Дженни стояла перед ним бледная, немного дрожа, и молчала. Вернувшиеся с ней дети застыли рядом в испуганном изумлении. Вероника и Марта, обожавшие сестру, начали плакать.
– Что случилось? – спросил Джордж, разинув рот от недоумения.
– Пусть она уходит, – вновь объявил Герхардт. – Не желаю ее видеть под своей крышей. Хочет быть гулящей – пускай, но здесь ей места нет. Собирай вещи, – добавил он, вперив в нее взгляд.
Дженни шагнула к спальне, а дети принялись громко плакать.
– Тихо! – повелел им Герхардт. – Отправляйтесь в кухню.
Выгнав туда детей, он с упрямым выражением лица проследовал за ними.
Дженни, представлявшая, чего ожидать, была к тому отчасти готова. Собрав свои нехитрые пожитки, она в слезах принялась укладывать их в принесенный матерью чемодан. Накопившиеся у нее мелкие девичьи безделушки остались на своих местах. Она поглядела на них, но, подумав о сестренках, решила не брать с собой. Марта и Вероника, очень за нее переживавшие, хотели направиться в спальню, где она собиралась, но отец приказал им остаться на кухне. Дженни пережила ужасный час, в течение которого, казалось, все ее бросили.
В шесть вернулся домой Бас и при виде странно нервозного сборища на кухне поинтересовался, что случилось. Герхардт, преисполненный мрачной решимости, безрадостно на него посмотрел, но ничего не ответил.
– Да что такое? – не унимался Бас. – Чего вы тут расселись и ждете?
Герхардт уже приготовился с речью, но миссис Герхардт, почти не скрывая слез, прошептала:
– Он Дженни выгоняет.
– За что? – вытаращил Бас глаза от изумления.
– Я тебе сейчас объясню, за что, – проговорил Герхардт, все еще по-немецки. – За то, что гулящая, вот за что. Загуляла и оказалась испорченной мужчиной на тридцать лет себя старше, который в отцы ей годился. Пускай уходит. Ни минутой больше!
Бас обвел взглядом комнату, остальные дети встретились с ним глазами. Все, даже совсем маленькие, ясно чувствовали, что случилось нечто ужасное. Но один лишь Бас понимал, что именно.
– А сейчас-то ты зачем ее выгоняешь? – уточнил он. – Время не то, чтобы девушке на улице быть. До утра ей нельзя остаться?
– Нет, – ответил Герхардт.
– Зря это он так, – вставила мать.
– Она уйдет сейчас же, – сказал Герхардт. – Нужно с этим покончить.
Бас стоял неподвижно, чувствуя, что выгонять Дженни ночью на улицу слишком жестоко, но его никак не обеспокоила мысль о собственной ответственности за то, что с ней случилось. Сказанное отцом о возрасте соблазнителя подтверждало – речь о Брандере, хотя ему даже не пришло в голову, что с Дженни могло что-то произойти в ночь его вызволения из тюрьмы. Бас смутно ощущал, что она угодила в весьма неприятный переплет, но не хотел для нее за это столь тяжкого наказания. Однако в нем не нашлось достаточно благородного великодушия, чтобы решиться на серьезный поступок.
– Когда она уходит? – уточнил он.
– Не знаю, – неуверенно вставила миссис Герхардт.
Бас продолжал оглядывать комнату, не двигаясь с места, пока миссис Герхардт, воспользовавшись тем, что муж отвернулся, не подтолкнула его в сторону входной двери. Смыслом этого ее жеста было: «Иди к ней! Иди же!»
Бас подчинился, вслед за чем миссис Герхардт также осмелилась оставить свою работу и последовать за ним. Дети на какое-то время задержались, но даже они один за другим ускользнули, оставив Герхардта одного. Решив наконец, что прошло уже достаточно времени, поднялся и он.
Дженни тем временем получала торопливые наставления от матери. Ей следует отправиться в какой-нибудь частный пансион и прислать адрес. Бас вместе с ней не выйдет, но ей нужно, отойдя немного по улице, подождать, пока он ее нагонит. Когда отца не будет дома, у матери, возможно, получится нанести визит, или Дженни сама заглянет домой. До тех пор никто ничего не предпринимает.
Не все указания еще были даны, когда вошел Герхардт.
– Она уходить собирается? – спросил он грубо.
– Да, – ответила миссис Герхардт, в первый и последний раз позволив себе дерзкий тон.
– Что за спешка? – поинтересовался Бас, но Герхардт нахмурился так сурово, что на большее он не осмелился. Дженни, одетая в свое единственное приличное платье и с чемоданом в руках, вышла наружу – хрупкий бледный цветок меланхоличного в соответствии с происходящим оттенка. В ее одухотворенных глазах читались глубокое сожаление и забота – вовсе не о себе самой. Там присутствовал страх, поскольку на ее долю выпало тяжкое испытание, но она была уже более женщиной, чем ребенком. Присутствовали также и сила любви, всепобеждающее терпение, властная сладость самопожертвования. Поцеловав на прощанье мать, она шагнула во тьму, сразу же хлынули слезы. Потом она взяла себя в руки и с этого мгновения начала новую жизнь.
Глава IX
Мир, в который Дженни сейчас выпихнули, был местом, где добродетели с незапамятных времен приходится тяжко, поскольку добродетель и заключается в том, чтобы желать добра другим и поступать с ними по-доброму. С незапамятных времен тем, кому хватало благородства взвалить на себя ношу, позволяли ее так и влачить, а свойственное агнцу поведение вело прямиком на бойню. Добродетель есть щедрость, с готовностью ставящая себя на службу другим, отчего общество склонно полагать, что она ничего не стоит. Если продаешь себя задешево, ценить тебя станут не выше грязи под ногами. А вот если ценить себя дорого, пусть даже и без малейших оснований, к тебе рано или поздно начнут проявлять уважение – насколько скоро, зависит от твоей способности хватать и не отдавать. Общество в своей массе до прискорбия неразборчиво. Единственным критерием для него служит мнение окружающих. Единственной проверкой – способность к самосохранению. Сохранил ли он свое богатство? Сохранила ли она девичью честь? Лишь в редких случаях и у редких личностей внутри можно приметить хоть какой-то направляющий свет.
Дженни ценить себя дорого не стремилась. Врожденные чувства направляли ее к самопожертвованию. Эгоистичные уроки мира насчет того, как уберечь себя от бед, особо ей навредить не могли.
Выйдя на угол, Дженни стала в сгущающейся темноте ожидать появления Баса. Она не знала, куда ей идти и что делать. Ее большие глаза были исполнены неясного изумления и боли. Она оказалась вне дома. Учить ее теперь было некому.
В таких чрезвычайных обстоятельствах личность и растет быстрее всего. Ощущение силы и самодостаточности накатывает подобно гигантскому приливу. Мы можем все еще трепетать, страх неудачи так просто не уходит, но мы все же растем. Вспышками приходит вдохновение и направляет душу. В природе нет «внутри» и «вне». Даже будучи изгнаны из коллектива или привычных обстоятельств, мы ощущаем поддержку всего сущего. Природа не лишена щедрости. Ее звезды и ветра – наши товарищи. Если позволить душе быть мягкой и восприимчивой, нам явится эта важнейшая истина; вероятно, не в виде фраз, но как ощущение, как покой, который, в конце концов, и есть квинтэссенция знания. Во вселенной спокойствие есть мудрость.
– Давай чемодан, – сказал появившийся Бас и, увидев, что она переполнена неизъяснимым чувством, добавил: – Кажется, я знаю, где тебе найти комнату.
Бас отвел ее в южную часть города, где их никто не знал, до самой двери пожилой женщины, недавно купившей для своей гостиной часы в фирме, где он недавно начал работать. Бас знал, что та не слишком богата и намерена взять жильцов.
– Еще не сдали комнату? – осведомился он.
– Нет, – ответила старушка, разглядывая Дженни.
– Не хотите ли предложить ее моей сестре? Мы уезжаем, но ей нужно еще какое-то время побыть в городе.
Старушка выразила согласие, и вскоре Дженни обрела временный кров.
– Не переживай, – сказал Бас, которому было жалко Дженни. – У папаши это пройдет.
Он вел себя так, словно жизненного опыта ему было не занимать.
– Не называй его папашей.
– Хорошо, у папы, – согласился он. – Все наладится. Мама просила передать, чтобы ты не волновалась. Приходи завтра, пока он будет на работе.
Дженни пообещала зайти, и Бас, сказав ей еще немного ободряющих слов и договорившись со старушкой, чтобы Дженни также могла у нее и столоваться, ушел.
– Вот и порядок, – еще раз приободрил он ее перед уходом. – Все у тебя будет хорошо. Не переживай. Мне пора обратно, но утром я еще заскочу.
Он попрощался, легко отмахнувшись от горьких переживаний, поскольку считал, что Дженни сама во всем виновата. Это было видно по манере, с которой Бас задавал ей вопросы, пока они шли, – притом что та была заметно печальна и неспокойна.
– И чего ради ты согласилась? – допытывался он. – О чем ты только думала?
– Пожалуйста, не сейчас, – попросила его Дженни, что положило конец наиболее мучительным из вопросов. У нее не было ни оправданий, ни жалоб. Если кто и виноват, то, всего вероятней, она сама. Передряга, в которую угодил Бас, бедственное положение семьи, ее жертва – все оказалось в равной степени забытым.
Оставшись одна в незнакомом жилище, Дженни дала волю грусти. Шок и стыд изгнания в конце концов взяли над ней верх, она заплакала. Несмотря на врожденную терпеливость и несклонность к жалобам, перенести крушение всех надежд оказалось нелегко. Она постоянно возвращалась мыслями к покойному сенатору и прискорбным последствиям их отношений, а также к отцовскому гневу, суровому и в то же время заслуженному. Откуда у жизни эта способность схватить тебя и сбить с ног, подобно урагану? Почему вдруг должна была явиться смерть и разрушить столь многообещающее будущее?