Однако возблагодарим небеса за то, что в естественной невинности доброго сердца нет места ни пониманию жалких предубеждений общества, ни упрекам судьбе. Даже сделавшись мишенью для шуточек и обвинений, сердце, способное к широкому восприятию, мелочей не замечает. Так что сердце Дженни не было сейчас исполнено слез и самоуничижения, эгоистичных сожалений и ненужного раскаяния. Да, в нем была печаль, но очень мягкая, некоторая неуверенность и ожидания, из-за которых ее глаза иной раз наполнялись слезами.
Вам наверняка доводилось слушать зов голубки в одинокой неподвижности лета, доводилось натыкаться на неведомый ручеек, булькающий и журчащий там, где ни одно ухо его не услышит. Среди снега и прелой листвы распускает свои простые цветы хрупкий подснежник, откликаясь на неслышный небесный зов. Таков же и цветок женственности.
Дженни осталась одна, но была, подобно голубке, нежным голосом в летнем лесу. Занимаясь домашними обязанностями, она была готова безропотно ожидать свершения того процесса, для которого являлась, если разобраться, не более чем жертвенной утварью. Когда работы по дому было немного, она могла сидеть в тихом раздумье, словно в трансе перед чудом жизни. Когда требовалось много помогать матери, она иной раз ловила себя на том, что негромко напевает, поскольку радость от труда мысленно уносила ее прочь. И она всегда была готова встретить будущее с чистосердечным желанием постараться все исправить.
Неспособным понять подобные настроения в той, кто не защищена обычаем, не живет в уютном доме, окруженная любовью и заботой мужа, следует заново объяснить, что мы не имеем здесь дела с обыденным характером. Носителям последнего – привычно мелким натурам, пусть даже пользующимся общественными советом и помощью – свойственно рассматривать подобную ситуацию как страшную и исполненную опасности. Со стороны природы не слишком-то вежливо вообще позволять подобным женщинам зачатие. Натуры более широкие и зрелые рады материнству, видя в нем великую возможность продолжить свой род, находят радость и удовлетворение в служении столь выдающейся цели.
Дженни, возрастом совсем еще дитя, уже почти стала женщиной физически и мысленно, однако не успела пока прийти к выводам о жизни и своем в ней месте. Она еще не осознала своих способностей и своей самодостаточности по той простой причине, что ей до сих пор еще буквальным образом не приходилось думать и действовать от собственного имени. Да, бывало, что по некоторым мелким вопросам от нее требовалось принимать решения, но если уж такое случалось, то и решения зачастую были достойными. То значительное событие, которое и стало причиной ее нынешнего положения, с определенной точки зрения подтвердило ее личные достоинства. Оно доказало ее храбрость, силу ее сострадания, готовность на жертвы ради того, что казалось ей достойным делом. Неожиданными же последствиями, взвалившими на нее еще более тяжкую и неподъемную ношу, Дженни была обязана тому, что чувство самосохранения в ней не успело сравняться в силе с эмоциями. Иной раз ожидание ребенка вызывало в ней лишь испуг и замешательство, поскольку она опасалась, что со временем дитя начнет ее упрекать, но рядом одновременно всегда было спасительное ощущение справедливости жизни, которая не позволит ей окончательно пасть. Образ мыслей не позволял ей считать всех людей намеренно жестокими. Душу ее пронизывали неясные думы о сочувствии и святой доброте. Жизнь в своих наихудших и наилучших проявлениях оставалась замечательной – как и всегда. Разве могла она, внешне столь прекрасная, порождать лишь жестокость и ужас?
Мысли эти пришли к ней не сразу, но на протяжении нескольких месяцев, пока она наблюдала и ждала. Быть матерью замечательно, пусть даже от семьи отвернулись все, кроме налоговых агентов и семейного доктора. Она чувствовала, что будет любить ребенка, что станет ему, если жизнь позволит, хорошей матерью. Проблема заключалась в том, что именно ей позволит жизнь.
Заняться было чем – шить детскую одежду, вести себя скрытно, соблюдать особые предписания касательно диеты и гигиены. Одним из ее страхов было неожиданное возвращение Герхардта, чего, однако, не случилось. Призвали на консультацию пожилого доктора, лечившего различных членов семейства Герхардт от многочисленных болячек, и он дал разумные и полезные советы. Несмотря на лютеранское воспитание, обширная и добросердечная медицинская практика привела доктора Эллвангера к заключению – на свете много всего, что не снилось ни нашим мудрецам, ни тем паче нашим соседям.
– Вот оно как, – заметил он миссис Герхардт, когда та с волнением призналась ему, в чем на сей раз дело. – Ну, не переживайте. Такое случается куда чаще, чем вы думаете. Знай вы о жизни и о своих соседях столько, сколько знаю я, вы бы сейчас не плакали. В редком семействе из тех, что я посещаю, чего-нибудь не происходит. С вашей дочкой все будет в порядке. Она у вас очень здоровая. Когда родит, уедет куда-нибудь, и никто там о ней ничего не подумает. А что вам до соседских разговоров? Дело не такое исключительное, как вам кажется.
Миссис Герхардт расцвела. Доктор так мудр! Его слова придали ей немного храбрости. Что до Дженни, она слушала советы доктора внимательно и без испуга. Она хотела, чтобы все прошло хорошо, не столько ради себя, сколько ради ребенка, и с готовностью выполняла все, что скажут. Доктор полюбопытствовал, кто отец, и, узнав, округлил глаза.
– Ого! – заметил он. – Умницей будет. Девочка, я полагаю.
Судил он по определенной форме спинных мускулов, которая в данный период беременности служила для него безошибочным знаком.
– Не беспокойся, – добавил он, – трудно не будет. Ты девушка сильная.
Поскольку доктор был добряк, он пытался всевозможными способами приободрить несчастное семейство.
Он оказался прав. Настал тот час, когда вся необходимая подготовка завершилась и младенец появился на свет. Принимал роды доктор Эллвангер, а помогала ему взволнованная мать, которая, сама родив шестерых, отлично знала, что делать. Все прошло без осложнений, и при первом же крике, которым сопровождалось появление новорожденного, в Дженни пробудилась могучая, отныне включающая в себя все ее обязанности, тяга к ребенку. Ее дитя! Слабое и хрупкое – девочка, как и предсказывал доктор Эллвангер, – и ребенку требовалась ее забота. Когда младенца обмыли и спеленали, она поднесла его к груди с чувством огромной радости и удовлетворения. Ее ребенок, ее девочка. Она хотела жить ради нее, быть способной работать ради нее и даже в своей нынешней слабости радовалась тому, какой может быть сильной. Доктор Эллвангер предсказал быстрое восстановление после родов и снова не ошибся. Он полагал, что более двух недель ей в постели оставаться не придется. В действительности через десять дней Дженни уже была на ногах, столь же здоровая и жизнерадостная, что и прежде. Врожденных сил и изобилия молока в ней было в самый раз для идеальной матери.
В последующие месяцы младенца окружили всевозможной заботой. С оставленными Брандером деньгами не нужно было беспокоиться о том, где взять необходимую детскую одежду, а могучий материнский инстинкт гарантировал, что и с уходом за девочкой все будет хорошо. Дети, если не считать давно уже уехавшего Баса, были еще слишком малы, чтобы все понимать, так что им рассказали историю, как Дженни вышла замуж за сенатора Брандера, который вскоре умер. До родов они даже не знали, что будет ребенок. Основной причиной для беспокойства Дженни были ее мать и младшие братья и сестры, вынужденные в столь юном возрасте жить в атмосфере трагедии. Миссис Герхардт опасалась соседей, поскольку те внимательно за всем наблюдали и, по сути, знали все. Дженни никогда бы не осмелилась противостоять этим местным настроениям, если бы не советы Баса. Тот, устроившись в Кливленде на работу задолго до ее родов, написал, что, когда все закончится и к ней вернутся силы, Дженни вместе со всем семейством стоит попробовать начать все заново. Жизнь там ключом бьет. Какая разница, что было прежде? Уехав, они позабудут о соседях, а Дженни сможет найти работу. Так что Дженни пока осталась дома.
Глава XI
Поразительно, с какой скоростью факты способны завладеть неоперившимся сознанием и как новая фаза жизни способна породить иллюзию нового и совершенно иного общества.
Не успел Бас оказаться в Кливленде, как восхищения быстро растущим городом хватило, чтобы полностью восстановить его душевное равновесие и вызвать в нем иллюзии будущей радости и поправки дел для себя и семейства. «Вот бы им приехать сюда, – думал он. – Вот бы им найти здесь работу и жить припеваючи». Здесь ничто не свидетельствовало о недавних невзгодах, не было знакомых, одно присутствие которых при случайной встрече способно напомнить о прошлом. Повсюду кипела деловая активность. Стоит повернуть за угол, и сразу забываешь о былом. Любой квартал – новый мир.
Приехав сюда, Бас быстро огляделся, вскоре нашел место в табачной лавке и уже через несколько недель работы начал писать домой письма, в которых излагал свои ободряющие идеи. Дженни следует приехать при первой возможности, а как только она найдет работу, за ней могут последовать и остальные. Занятий для девушек ее возраста более чем достаточно. Какое-то время она может пожить вместе с братом, или же за пятнадцать долларов в месяц они могли бы снять один из коттеджей, что он видел. Здесь отличные универмаги, где можно купить в рассрочку на льготных условиях все для небольшого домика. Мать, если приедет, будет заниматься домашним хозяйством. Они окажутся в новой, свежей атмосфере, где о них никто не знает и не примется болтать. Жизнь, что называется, можно начать заново. Они станут приличной, почтенной, даже процветающей семьей.
Переполненный этими надеждами и блеском новой обстановки и нового окружения, неизбежно завладевшими его не особо изощренным умом, Бас написал последнее письмо, предлагая Дженни приехать немедленно. Девочке тогда как раз исполнилось шесть месяцев. Здесь есть театры, писал он, и великолепные улицы. Плавающие по озерам корабли причаливают в самом центре города. Сам город замечательный и очень быстро растет. Новая жизнь казалась ему невероятно привлекательной.