Все это время семья являла собой картину достойных и терпеливых трудов, на которые любопытно взглянуть поподробней. Каждый день миссис Герхардт, трудившаяся подобно служанке и не получавшая за это никакой компенсации в виде одежды, развлечений или чего-то еще, поднималась утром раньше остальных, чтобы разжечь огонь. Дальше она бесшумно готовила завтрак. При этом ее не покидал страх разбудить прежде необходимого Дженни, Баса или Джорджа. Часто, перемещаясь по дому в истертых тонких шлепанцах, набитых обрывками газет, чтобы не спадали с ног, она заглядывала им в лица и со святым состраданием, что родится на небесах, мечтала, чтобы им не нужно было вставать так рано или работать так много. Иной раз она останавливалась рядом со своей любимицей Дженни и, прежде чем ее коснуться, всматривалась в бледное, такое спокойное во сне лицо, желая, чтобы обстоятельства были к ней благосклонны, а жизнь воздала по заслугам. Потом она мягко клала руку ей на плечо и шептала: «Дженни, Дженни», пока та, усталая, не просыпалась.
Завтрак к их пробуждению всегда был готов. Когда возвращались с работы, их поджидал ужин. По вечерам мать садилась рядом, чтобы их развлечь, и радовалась, что может помогать им дома, а не ходить каждый день на заработки. Каждый из детей тоже получал свою долю внимания. Она со всем тщанием заботилась о младенце. И настаивала, что не нуждается ни в одежде, ни в обуви, поскольку кто-то из детей всегда может сбегать куда-нибудь по ее просьбе.
Что это благотворное присутствие означало для Дженни, способны понять лишь обладатели такого же, как у нее, доброго сердца. Из всех детей она одна полностью понимала свою мать. Она одна из всех о ней печалилась и изо всех продиктованных любовью сил старалась облегчить ее ношу. Если кто-то из женщин и рождается с идеальным материнским инстинктом, то Дженни тому пример.
– Мама, давай я сама сделаю.
– Сейчас, мама, я займусь.
– Ты пока посиди.
Таковы были повседневные примеры их взаимной любви. Дженни с матерью всегда прекрасно понимали друг друга, а с течением времени это понимание лишь расширилось и углубилось. Дженни было невыносимо думать, что мать не может выйти из дома. Каждый день за работой мыслями она была в том уголке Кливленда, где мать смотрит за детьми и ждет ее домой. Как ей хотелось подарить матери тот уют, о котором она всегда мечтала!
Время, проведенное на службе у Брейсбриджей, позволило Дженни обогатить свой кругозор. Миссис Брейсбридж, обладавшая житейской мудростью и немалой проницательностью, расспрашивала ее о семейных делах. Ничего не узнав об истинных обстоятельствах жизни своей служанки и о ее недавних невзгодах, она все же выяснила достаточно, чтобы понять, что семейство крайне стеснено в средствах. Она была не из тех, кто склонен помогать людям материально, но время от времени готова была дать полезный совет – чаще даже собственным примером, чем словами. Дом ее оказался для Дженни школой не только в отношении одежды и манер, но и теоретических основ существования. Миссис Брейсбридж как женщина и ее супруг как мужчина могли послужить образцом суждений в вопросах самодостаточности и отточенности точки зрения, вкуса в вопросах обстановки, внимания в вопросах одежды, хороших манер в вопросах приема гостей, развлечений и всего прочего. Здесь можно было получить уроки относительно моды, тканей, выбора одежды по сезону, ухода за руками, косметики, причесок и так далее. Периодически, просто если у нее случалось такое настроение, миссис Брейсбридж высказывала свою жизненную философию в коротких фразах.
«Жизнь – это борьба, моя дорогая; чтобы что-то получить, нужно за это сражаться».
«Полагаю, что глупо не воспользоваться любой доступной помощью, чтобы стать тем, кем ты хочешь». (Сказано в процессе накладывания на щеки чуточки румян.)
«Большинство рождаются глупцами и достигают ровно того, к чему пригодны».
«Не переношу безвкусицы, это наихудшее из преступлений».
Чаще всего фразы были обращены не к Дженни. Ее слуха они достигали случайно, но для ее тихого задумчивого сознания оказались важны. Словно упавшие в добрую почву семена, они пустили корни и взросли. Она начала понимать, пусть и смутно, как устроен мир. Начала, хоть и не совсем ясно, представлять себе власть имущих и иерархию. Вероятно, все это не для нее, думала Дженни, но оно присутствует в мире, и, если фортуна улыбнется, есть надежда улучшить свое положение. Она продолжала работать – и однако не без сомнений, поскольку не видела способа как-то по-настоящему улучшить жизнь. Кому, знающему о ее прошлом, она понадобится? Как она сможет объяснить наличие дочери?
Дочь, ее дочь, постоянная, никогда не отпускающая тема всех радостей и тревог. Если бы она только могла что-то для нее сделать.
Глава XIII
Первая зима прошла довольно гладко. Благодаря строжайшей экономии дети были одеты и ходили в школу, выплачивались аренда и рассрочка. В какой-то момент все же стало казаться, что продолжать жить в доме будет затруднительно, и тут Герхардт сообщил, что приезжает на Рождество. Фабрика в эти дни ненадолго закрывалась. Само собой, ему хотелось увидеть, как семья живет новой жизнью в Кливленде.
Миссис Герхардт и остальные встретили бы его возвращение с неподдельной радостью, если бы не опасения, что он устроит сцену. Дженни обсудила все с матерью, миссис Герхардт, в свою очередь, поговорила с Басом, который посоветовал набраться храбрости.
– Не переживайте, – заявил Бас, – ничего он не сделает. А попробует что-то сказать, я сам с ним поговорю.
Все, однако, прошло не так плохо, как они боялись. Герхардт приехал днем, когда Бас, Дженни и Джордж были на работе. Двое детей помладше встретили его у поезда. Когда он вошел, миссис Герхардт радостно его приветствовала, трепеща при мысли о неизбежном открытии. Переживать пришлось недолго. Герхардт открыл дверь в одну из спален всего несколько минут спустя. Там, на белом покрывале поверх кровати, спал прелестный младенец. Он не мог сразу же не догадаться, откуда взялся ребенок, но сделал вид, будто не понял, и вышел из спальни.
– Чей ребенок? – спросил он.
– Дженни, – робко ответила миссис Герхардт.
– И давно он у вас?
– Не особенно, – нервно ответила мать.
– Надо полагать, она тоже здесь, – объявил он, поскольку того и ожидал.
– Она работает в одной семье, – умоляюще начала мать. – У нее все хорошо. Но идти ей некуда. Не нужно ее трогать.
Герхардт за время своего отсутствия испытал озарение. Во время религиозных медитаций его посещали неизъяснимые мысли и чувства. В молитвах он признал перед Вседержителем, что мог бы иначе поступить по отношению к дочери. Однако как теперь вести себя с ней, он пока не надумал. Она сильно согрешила, от этого факта отделаться невозможно.
Когда Дженни вечером вернулась домой, встречи между ними было не избежать. Герхардт заметил, как она подходит к дому, и сделал вид, будто весь поглощен газетой. Миссис Герхардт, которая ранее осмелилась попросить его не игнорировать Дженни, когда та придет, дрожала от страха, как бы он не сказал или не сделал чего-то, способного оскорбить ее чувства.
– Она пришла, – сообщила миссис Герхардт, подойдя к двери гостиной, где сидел муж, но он не поднял головы. – Поговори же с ней, – успела добавить она, прежде чем открылась дверь, однако он не ответил.
Когда Дженни вошла, мать прошептала ей:
– Он в гостиной.
Дженни побледнела, прижала к губам большой палец и застыла на месте, не зная, как ей себя вести.
– Он знает, что ты здесь, – ласково сказала ей миссис Герхардт, изо всех сил пытаясь смягчить, насколько возможно, испытание, через которое предстояло пройти дочери. – Я ему сказала, что ты пришла.
– А он видел?..
Дженни не договорила, прочитав в материнском лице и кивке головы, что Герхардт знает про младенца.
– Ну, мне тогда, наверно, лучше войти, – неуверенно предположила она, но не двинулась с места, не сумев сразу найти для этого смелости.
– Иди, – сказала ей миссис Герхардт, – все в порядке. Он ничего не скажет.
Дженни наконец подошла к двери. Увидев отца, который наморщил лоб, словно серьезно размышлял о чем-то неприятном, она заколебалась, но все же шагнула вперед.
– Папа, – обратилась к нему она, не в силах придумать ничего иного.
Герхардт поднял голову, его серовато-карие глаза задумчиво смотрели из-под густых, песочного цвета ресниц. При виде дочери он сразу же внутренне смягчился, но, скованный собственноручного изготовления броней решимости, не выказал ни малейшей радости. Внутри него общепринятые представления о морали сражались с естественным состраданием и отеческим настроем, но, как это нередко бывает с обычными натурами, условности временно победили.
– Да, – отозвался он.
Дженни хотела подойти к нему и попросить прощения, чтобы потом она смогла обвить руками его шею и поцеловать, как привыкла делать в прошлом после разлуки. Но в его поведении слишком ясно читалось, что подобного не произойдет. Понимая, что никакие слова сейчас не помогут, она шагнула вперед и все же решилась:
– Ты простишь меня, папа?
– Прощаю, – мрачно ответил он.
Поколебавшись мгновение, она шагнула еще ближе, и он прекрасно понял, для чего.
– Обожди, – сказал он и легонько отстранил ее, когда ее губы лишь чуть-чуть коснулись седой щетины у него на щеке.
Встреча оказалась холодной.
Выйдя на кухню после столь нелегкого испытания, Дженни подняла глаза на нетерпеливо ожидающую мать и попыталась сделать вид, что все прошло хорошо, однако болезненные эмоции победили.
«Вы помирились?» – совсем уже было спросила мать, но не успела ничего выговорить, как дочь опустилась на один из стульев рядом с кухонным столом, уронила голову на руки и затряслась в неслышных рыданиях.
– Будет, будет, – стала утешать ее миссис Герхардт. – Будет тебе, не плачь. Что он такого сказал?