– Внимательней, сэр, – скомандовала миссис Уиндом.
Он всмотрелся, потом вдруг повернулся к ней и с насмешливым огоньком в глазах уточнил:
– Так говорите, наследница?
– Именно так.
– Тогда не сомневайтесь, – весело заметил он. – К наследницам меня, что называется, магнитом тянет. С закрытыми глазами могу определить. Следовательно… вон та, с эгреткой в волосах.
– Верно! – воскликнула его проводница. И добавила, чуть повысив от возбуждения голос: – Кажется, я подобрала вам пару.
– Давайте ее сюда, – протянул он руку. – У меня сбился каблук.
Она глянула на него с озадаченной искоркой в глазах.
– Теперь ждите здесь, пока я не вернусь, – приказала она. – Я быстро.
– Прямо на этом месте?
– На этом самом месте.
– Уместно ли это?
– Лестер Кейн, не говорите глупостей! Просто ждите.
Она заторопилась прочь, а он двинулся в противоположном направлении и, поболтав еще с одной дамой, вернулся и застал миссис Уиндом в крайнем нетерпении.
– Жизнью клянусь, – воскликнула та, – она тоже проявила к вам интерес. Идемте со мной, я вас представлю.
– С удовольствием.
– И после этого вы с ней побеседуете.
– Да кто вы такая будете? – поинтересовался он. – Уж не брачный ли агент?
– Как вам только не стыдно? Если вам другая жена нужна, этой вы не получите.
– Клянусь небесами… – начал он было, но тут они приблизились к означенной юной леди, так что Лестер оборвал тираду и поклонился. – Я как раз говорил ей, сколь признателен за то, что она привела меня к вам и предоставила мне удовольствие быть представленным.
Юная леди, один из тех амбициозных цветков, что в последнее время в изобилии расцвели на просторах нашей страны, с румянцем оттенка розовых роз, невинная той невинностью, которую обучили себя оборонять и которая полна желания, не знающего, как заполучить желаемое, подчеркнуто модная не только в одежде, но и в идеях, подняла на него глаза – не звезды, но всего лишь зеркала – и улыбнулась.
– Похоже, эта дама и правда всем сердцем обо мне заботится, – беззаботно добавил он.
– Это как? – спросила юная дебютантка, чуть прикусив алую губу белыми зубками.
Лестер пристально посмотрел на нее, пытаясь разглядеть интеллект – к подобным взглядам он последнее время склонялся все чаще, – но нашел лишь кокетливую пустоту, за которой, согласно приобретенному им за годы опыту, скрывалось разве что немного расчета увлечь собеседника. И почти сразу захотел поскорей от нее отделаться.
– Будь вы, подобно вашему покорному слуге, закоренелым холостяком, успевшим набрать веса больше, чем мозгов, вы бы оценили, сколь добрую услугу она мне оказала, – продолжал он все тем же шутливым тоном. – Истинного холостяка хлебом не корми, дай познакомиться с молоденькой девушкой.
Тут он свернул на тропу более или менее обычной, пересыпанной комплиментами болтовни, на которую его собеседница отвечала без затруднений; Лестер же, однако, обнаружил, что качество его речей оставляет, пожалуй что, желать лучшего, и в очередной раз почувствовал, что интересы молодежи его мало трогают. Когда он уже начал беспокоиться, что улизнуть будет непросто, на помощь ему пришел другой приятель-холостяк, помоложе. Он немедленно вышел из гостиной и прошел наверх, в бильярдную, чтобы покурить в тишине.
Подобное больше невозможно переносить, сказал он себе. Что за скука. Такая незрелость. Зря он в это ввязался. Мысли его тем временем вернулись к Дженни и к ее непонятному «Ах, нет, нет!». Вот кто его привлекал! Вот женственность, достойная внимания. Без излишней утонченности, не ищущая для себя выгоды, не расставленная кем-то наблюдательным западня на дороге у мужчины – нет, просто милая девушка, милая подобно цветку, за которым, похоже, никто не наблюдает. Этим вечером у себя в комнате он написал письмо, проставив на нем дату неделей позже, поскольку не хотел выглядеть слишком поспешным и в любом случае не мог уехать из Цинциннати в ближайшие две недели.
«Моя дорогая Дженни,
Хотя за всю неделю вы не получили от меня ни весточки, я о вас не забыл – можете мне поверить. Не оставил ли я о себе дурного впечатления? Я постараюсь его исправить, поскольку люблю вас, моя маленькая – честное слово. Цветок у меня на столе мне о вас напоминает – он белый, нежный, прекрасный. Совсем как вы, память о которой всегда со мной. Вы – средоточие всего, что мне кажется прекрасным. И в вашей власти усыпать мой путь цветами, если вы только пожелаете.
Однако я хотел бы сообщить, что прибываю в Кливленд восемнадцатого и ожидаю возможности вас увидеть. Я приезжаю в четверг вечером и хотел бы встретиться с вами в полдень пятницы в дамском зале „Дорнтона“. Придете? Мы могли бы пообедать вместе.
Поймите, я уважаю вашу просьбу не приходить к вам домой. (И не приду – с одним условием.) Но для доброй дружбы расставания – большая опасность. Напишите мне, что вы приходите. Судите сами, я всецело рассчитываю на вашу щедрость. Но отказа принять не могу, уж точно не сейчас.
Со словами любви,
Он заклеил конверт и надписал адрес. «В своем роде это замечательная девушка, – подумал он. – Право слово, замечательная».
Глава XIX
Письмо, пришедшее после недели молчания, когда Дженни имела возможность все хорошенько обдумать, помогло ей собрать воедино мысли и чувства не только по отношению к Лестеру, но и к своему дому, своей дочери, себе самой, и стремительно по ним пробежаться, чтобы немедленно принять решение и отправить ответ. Каковы в действительности ее чувства к этому джентльмену? Что она собирается сказать и сделать? И в самом ли деле хочет отвечать на письмо? Да и сможет ли? Но если да, что ей следует написать и как себя вести, чтобы не оскорбить отца, не навредить семье и не подвергнуть риску будущее дочки? До сей поры все ее поступки, включая даже самопожертвование ради Баса в Коламбусе, по сути, касались лишь ее самой. Теперь же, как это ни странно звучит, от них зависело благополучие целой семьи, и Дженни чувствовала, что серьезное внимание со стороны такого высокопоставленного мужчины, как Лестер, не может не привести к трудностям для всех, хотя и не могла сказать, каким именно.
Объяснение в любви, заключенное в письме Лестера, требовало признания и от нее. Она задумалась, не лучше ли будет все объяснить в ответном послании. Она говорила ему, что не хочет поступать неправильно. Может, нужно сообщить про ребенка и упросить больше с ней не видеться? Но послушается ли он? Сомнительно. Оставит ли ее в покое, если она ему откажет? Не исключено. А она сама того хочет?
Необходимость признаться была ей болезненна. Она колебалась, уже начала писать письмо с попыткой все объяснить, потом разорвала его.
Дженни была не уверена и постоянно меняла решения, ее сознание находилось в идеальном равновесии между противоборствующими эмоциями; казалось, обязано произойти нечто, способное лечь на чашу весов и заставить ее принять одну из сторон. Когда она уже была готова написать правду, на волю вырывался неуправляемый поток стыда и смывал всю решимость. Когда она решала не писать и не встречаться, то вздрагивала от подозрения, что он наверняка придет за ней сюда, возможно, прямо в дом. Он ведь такой решительный.
Событием, которое в известном смысле помогло ей разрешить затруднения, пусть и не так, как она намеревалась, послужил внезапный приезд отца, получившего серьезную травму на стеклодувной фабрике в Янгстауне, где он работал.
Письмо от Герхардта пришло вечером среды во второй половине августа. В этот день они получали от него еженедельный перевод, но на этот раз вместо обычного отеческого письма, описывающего по-немецки его дела, и приложенных к нему пяти долларов прибыло сообщение, написанное чужой рукой. В нем Герхардт объяснял, что всего днем раньше, случайно опрокинув ковш с расплавленным стеклом, сильно обжег обе руки и что будет дома уже на следующее утро. Подробностей ожога письмо не приводило, но можно было догадаться, что дело плохо.
– Что же это такое! – воскликнул Уильям, разинувший от неожиданности рот.
– Бедный папа! – У Вероники в глазах стояли слезы.
Миссис Герхардт опустилась на стул, сцепила на коленях руки и уставилась в пол. Все было слишком страшно, чтобы помочь горю слезами, и вскоре, бледная и оцепеневшая, она поднялась на ноги.
– И что нам теперь делать? – испуганно вопрошала она, обращаясь к себе самой. Вероятность того, что Герхардт на всю жизнь останется инвалидом, наводила на мысль о такой веренице трудностей, что у нее не хватало храбрости о них думать.
Бас вернулся домой в полседьмого, Дженни – в восемь. Первый из них выслушал вести с изумленным выражением лица. Бас был из тех, чьи эмоции трудно вывести из равновесия, если несчастье не постигло его самого.
– Ого! Нехорошо вышло, верно? – отозвался он. – В письме сказано, насколько сильный ожог?
– Нет, – отвечала миссис Герхардт.
– Ну, тогда и волноваться рано, – сказал Бас, увидев на ее лице выражение заботы и беспокойства. – Этим не поможешь. Как-нибудь выкарабкаемся. На твоем месте я бы не переживал.
Истина заключалась в том, что не переживать ему помогала совершенно отличная от матери натура. Жизнь не лежала у него на плечах тяжким грузом. Заботы о ком-то он не понимал вообще. Его мозг не был способен вместить все значение и всю тяжесть такого оборота событий.
– Знаю, – произнесла миссис Герхардт, пытаясь вернуть самообладание. – Но ничего не могу поделать. Подумать только, все как раз начало обустраиваться, и тут новая напасть. Иногда кажется, что на нас проклятие лежит. Сплошное невезение.
Когда пришла Дженни, мать инстинктивно попыталась найти в ней поддержку как в единственной надежде.
– Что случилось, мама? – спросила Дженни, стоило ей открыть дверь и увидеть материнское лицо. – Отчего ты плакала?
Миссис Герхардт лишь взглянула на нее и отвела глаза в сторону.