– Папа руки обжег, – со значением сказал Бас. – Завтра приедет.
Дженни обернулась и уставилась на него.
– Руки! – воскликнула она.
– Да, – подтвердил Бас.
– Как?
– Горшок со стеклом опрокинулся.
Дженни посмотрела на него, на мать, и ее взгляд затуманился от слез. Она инстинктивно подошла поближе к матери и обвила ее рукой.
– Не нужно плакать, мама, – сказала она, сама едва держа себя в руках. – Не переживай. Знаю, что ты сейчас чувствуешь, но мы справимся. Не плачь. – Тут ее собственные губы против воли начали кривиться, и она какое-то время боролась с собой, прежде чем смогла воспользоваться собственной храбростью, чтобы помочь остальным.
Эта новость, полученная почти одновременно с письмом Лестера, произвела на нее заметное психологическое воздействие. Невольно в сознании вырисовалась связь между событиями – расплывчатая, в некотором роде, как ей казалось, необоснованная, но очень устойчивая. Что там насчет денег, которые предлагал Лестер? А насчет его изъявления любви? В его страсти, его личности, его желании помочь, его энтузиазме ей виделось то же самое, что руководило Брандером, когда он вызволял Баса из тюрьмы. Обречена ли она на повторную жертву? И какая теперь разница? Разве ее жизнь уже не разрушена? Пока она думала обо всем этом, мать сидела рядом, измученная, расстроенная, уставшая от жизни. Какая жалость, подумала она, что матери постоянно приходится страдать. Разве не обидно, что она никогда не была по-настоящему счастлива?
– Я бы так не расстраивалась, – сказала Дженни чуть погодя. – Может, ожоги не такие сильные, как мы решили. В письме сказано, что он приезжает завтра утром?
– Да, – подтвердила миссис Герхардт, понемногу приходя в себя.
С этого момента они говорили уже тише, и постепенно, когда подробности оказались исчерпаны, в доме воцарилось подобие немого спокойствия.
– Кому-то из нас нужно будет утром встретить его с поезда, – обратилась Дженни к Басу. – Я пойду. Надеюсь, миссис Брейсбридж не рассердится.
– Нет, – мрачно ответил Бас, – тебе нельзя. Я могу встретить.
Новый удар судьбы огорчил и его, что было видно по лицу.
Они обсудили возможные варианты. Потом Дженни с матерью уложили детей спать, а сами сели в кухне, чтобы поговорить еще.
– Не знаю, что теперь с нами будет, – сказала в конце концов миссис Герхардт, совершенно измученная мыслями о финансовых осложнениях, порожденных очередной бедой. Она выглядела совсем слабой и беспомощной, будто была для фортуны и возраста лишь бездушным инструментом, будто все ее надежды медленно рассыпались в золу, и Дженни с трудом могла удержаться от слез. Она знала, о чем всегда мечтала ее мать, как тяжко ради этого трудилась, как всю себя износила – и, выходит, напрасно.
– Не переживай, мама, дорогая моя, – откликнулась Дженни с огромной решимостью в сердце. Мир так велик. Он преисполнен легкости и покоя, которые другим отмеряют щедрой рукой. Конечно, конечно же, несчастье не может быть слишком безжалостным, и у них все наладится.
Она села рядом с матерью, а будущее приближалось к ним зловещей и чуть ли не ясно слышимой поступью.
– Как ты думаешь, что с нами теперь будет? – повторила ее мать, перед глазами которой рассыпались в прах розовые мечты о новой жизни в Кливленде.
– Да ничего, – ответила Дженни, которая ясно все видела и знала, что можно сделать, – все будет в порядке. Я бы на твоем месте не беспокоилась. Все наладится. Все у нас получится.
Она прямо сейчас осознала, что судьба переложила всю тяжесть ситуации на нее.
Прибытие Герхардта лишь усилило ее убежденность. Он оказался дома уже назавтра, и Бас, встречавший его на вокзале, сильно обеспокоился тем, что увидел. Герхардт выглядел очень бледным и, видимо, перенес сильную боль. У него слегка ввалились щеки, а костистый профиль выглядел исхудавшим. Руки были обмотаны толстым слоем бинтов, и он являл собой столь законченную картину осмысленного страдания, что многие останавливались, чтобы взглянуть еще раз.
– Право слово, – сказал он Басу, – обжегся по первое число. Думал уже, что и не вытерплю. Так больно было! Так больно! Право слово, никогда не забуду.
Затем он пересказал подробности происшествия и добавил, что не уверен, сможет ли когда-то еще пользоваться руками. Большой палец на правой руке и два пальца на левой обгорели до кости. У них пришлось ампутировать первую фалангу, большой палец еще есть надежда спасти, но велик риск, что к рукам не вернется подвижность.
– Право слово, – продолжал Герхардт, – все именно тогда, когда позарез нужны деньги. Так некстати! Так некстати!
И он скорбно покачал головой.
Бас пытался его подбодрить, хотя и сам прекрасно понимал всю тяжесть ситуации. Складывалось все ужасно, и он не знал, что делать.
Когда они добрались до дома и миссис Герхардт открыла им дверь, старый рабочий, увидев крайнюю степень ее сочувствия, заплакал. Всплакнула и миссис Герхардт. Даже Бас на секунду-другую утратил над собой контроль, но быстро пришел в себя. Другие дети тоже рыдали, пока Бас не скомандовал им прекратить.
– Хватит вам плакать, – сказал он бодрым тоном. – Слезами все равно не поможешь. И вообще, все не так плохо. Ты скоро выздоровеешь. Мы справимся.
Слова Баса на время произвели утешающее воздействие, к миссис Герхардт с приездом мужа также вернулось присутствие духа. Да, у него перевязаны руки, но уже тот факт, что он способен ходить и больше никак не пострадал, внушал надежды. Может статься, с руками еще не все потеряно. Если бы не вопрос, на что им всем теперь жить, она бы сильно не переживала, хотя, конечно, любые травмы мужа ее очень печалили.
Когда вечером домой вернулась Дженни, она хотела бы подойти поближе к попавшему в беду отцу и принести к его ногам свои любовь и поддержку, но трепетала при одной мысли, что он снова будет к ней холоден.
Беспокоился и сам Герхардт. Он так и не пришел в себя окончательно после стыда, который навлекла на него дочь. То обстоятельство, что ее приняли обратно в семью, что она сейчас здесь и ведет честный образ жизни, он был абсолютно готов принять и даже хотел положить на чашу весов, при этом его собственный приговор относительно того, что она заслужила своим поступком, неким образом удерживал его от личного с ней контакта во время предыдущего приезда. Теперь он пытался придумать какой-то способ мирно жить с ней под одной крышей. Ему хотелось быть к ней добрым, однако чувства его представляли собой совершенную путаницу, и он не понимал, что делать.
Дженни вошла и, переполненная могучим чувством любви и жалости, приблизилась к нему.
– Папа, – выговорила она.
Герхардт казался озадаченным и попытался произнести что-то приличествующее случаю, но безуспешно. На него словно ураганом обрушились все хитросплетения ситуации – его собственная беспомощность, сочувствие дочери к его состоянию, его ответ на ее любовь, благодарность ей за слезы, – так что он снова упал духом и беспомощно заплакал.
– Прости меня, папа, – умоляла она. – Мне так жаль. Ах, как мне жаль!
Он не пытался поднять на нее взгляда, но в водовороте чувств, вызванных встречей, решил, что может ее простить – и простил.
– Я за тебя молился, – сказал он надтреснутым голосом. – Все хорошо.
Когда он успокоился, то опять почувствовал стыд одновременно с облегчением, что смог ответить на ее единственную просьбу, пусть и кратко. Дженни, больше ничего не сказав, ушла в кухню, но с этого момента, пусть они и не сблизились как прежде, Герхардт старался полностью ее не игнорировать, а Дженни – вести себя с подобающей дочери простотой и любовью.
Пока их отношения постепенно восстанавливались, во весь рост встала проблема физического выживания. Бас в эти трудные дни стал отдавать из своего заработка больше, но не чувствовал обязанности делиться последним, так что из скромной суммы в одиннадцать долларов в неделю пришлось из последних сил выкраивать достаточно на аренду, пищу и уголь, не говоря уже о прочих расходах, которые как раз сейчас ощутимо возросли. Герхардту нужно было каждый день являться к доктору на перевязку. Джорджу требовалась новая обувь. Семейный бюджет уменьшился на пять долларов в неделю – тех, что вкладывал Герхардт. Выбор перед ними имелся лишь один: найти еще какой-то источник денег, иначе семейству придется просить в долг и снова испытать муки нужды. У Дженни в голове оформилась вполне определенная мысль.
На письмо Лестера она так и не ответила. Дата его возвращения приближалась. Написать ему? Он мог бы помочь. Разве он не пытался навязать ей деньги? После длительных размышлений она решила, что написать нужно, и в результате отправила ему кратчайшую записку. Она встретится с ним, как он просит. Только не нужно приходить к ней домой. Отправив письмо, Дженни с определенным душевным беспокойством стала ожидать назначенного дня.
Глава XX
Судьбоносная пятница настала, и душевное беспокойство Дженни возросло в энной степени. На нее давила необходимость, даже трагичность поступка; она была сама не своя и утром занималась своим туалетом с ощущением усталости, в последнее время ей не свойственной. В голове у нее вертелись возможные предлоги, чтобы отпроситься у миссис Брейсбридж; как она объяснит матери свое поведение, сделав то, что собирается сделать; что она рано или поздно скажет, вернее, солжет, отцу – все то множество разнообразных осложнений, которое теперь воспоследует. Но выбора нет, думала она. Ее жизнь и так разрушена. К чему сопротивляться? Если она сможет сделать счастливой свою семью, дать Весте хорошее образование, скрыть истинную природу случившегося с ней раньше, не рассказывать про Весту – если, если, – что ж, и прежде случалось, что богатые мужчины женились на бедных девушках. Лестер к ней очень добр, она ему нравится. В семь утра она пошла к миссис Брейсбридж, в одиннадцать отпросилась у нее, чтобы помочь матери, и, покинув особняк, направилась в отель.
Лестер же, которому пришлось выехать из Цинциннати на несколько дней раньше запланированного, ее письма, содержимое которого весьма бы его обрадовало, получить не успел и приехал в Кливленд, сильно обеспокоенный ее холодностью. Он шагал через широкую живописную площадь, совершенно не радуясь тому, что вернулся на место своей прошлой удачи и что Дженни пробудила в нем истинный к себе интерес. Он вспомина