Когда настало время собственно переезда, миссис Герхардт была почти что вне себя от радости, поскольку разве не сбывалась ее мечта? Все долгие годы жизни она хотела именно этого. И оно пришло. Новый дом, новая мебель, много места – и все лучше, чем ей когда-либо доводилось видеть. Она сияющими глазами разглядывала новые кровати, столы, шкафы и все остальное. «Ах, ах, разве не замечательно, – восклицала она, – разве не великолепно!» Она потирала ладони, бросала взгляды на Дженни и один раз сжала ее плечо. Дженни улыбнулась и попыталась принять удовлетворенный, но без лишних эмоций вид, хотя на глаза ей навернулись слезы. Она была так рада за мать. Она готова была целовать Лестеру ноги за то, что он сделал для ее семьи.
В день, когда привезли мебель, ее мать, Марта и Вероника помогали все протирать и расставлять. При виде широких комнат и живописного сада, сейчас по-зимнему довольно голого, но обещавшего приятно зазеленеть весной, а также баррикад из еще не распакованной новой мебели, все семейство, за исключением Герхардта, впало в сладостный восторг. Что за красота, что за простор! Джордж, вернувшись с работы, гладил ступнями новые ковры. Бас критически исследовал качество мебели. «Недурно» – гласил его вердикт. Миссис Герхардт бродила туда-сюда, словно во сне. Она не могла поверить, что теперь они живут здесь – где светлые спальни, красивая гостиная, милая столовая. Наконец она остановилась в кухне, оборудованной лучше, чем когда-либо в ее жизни, и заключила: «Какая красота».
Герхардт явился последним. Он отчего-то пожелал задержаться в старом жилище, пока оттуда все не вывезли. Когда его провели по новому дому, на Герхардта неприметно подействовала свалившаяся на него относительная роскошь. Пусть он и пытался ничего не показать, но от энтузиазма в комментариях удерживался с трудом. Шок, испытанный им при виде люстры с круглыми опаловыми плафонами над обеденным столом, наконец позволил ему осознать эту неслыханную прежде роскошь.
– Ничего себе, газ! – воскликнул он.
Герхардт с мрачным видом глядел вокруг себя из-под кустистых бровей – на новые ковры под ногами, длинный раздвижной дубовый стол, покрытый белоснежной скатертью и уставленный новой посудой, картины по стенам, светлую чистую кухню. Он покачал головой.
– Право слово, хорошо, – сказал он. – Замечательно. Да, просто замечательно. Теперь нужно быть осторожными, чтобы ничего не сломать. Мебель легко исцарапать, и прощай красота.
Так гласил его отцовский опыт.
Глава XXIV
То обстоятельство, что Лестер пока что не разместил Дженни в ее собственном жилище, было вызвано определенными неприятными осложнениями в его коммерческой и светской жизни. Выяснилось, что, несмотря на принятые им меры предосторожности, кто-то из знакомых видел его в Нью-Йорке и сообщил о том, что Лестер был с девушкой. Подробностей было достаточно, чтобы, не будучи прямым доказательством, послужить косвенными основаниями для сообщений о том, что он тайно женился, разошедшихся между близкими друзьями семьи. Кейна-старшего эти слухи, разумеется, сильно шокировали, хотя он им и не поверил. Миссис Кейн, женщина, всегда питавшая высочайшие амбиции в отношении светских перспектив для детей, оказалась вне себя от стыда и беспокойства. Оба родителя были ревностными католиками, и даже если тайная женитьба была неправдой, оставались еще стыд и позор аморальных отношений. Кейн-старший велел Роберту написать от его имени письмо, поскольку Лестер к тому времени успел уехать в Чикаго, указав там, что сам в эти слухи не верит, но хотел бы услышать все от него лично. Он предложил поговорить с сыном по его возвращении.
Лестер, который в это время жил с Дженни в неприметном, но комфортабельном семейном отеле неподалеку от центра Чикаго, негромко выругался. «Лучше прямо сейчас ничего не предпринимать, – подумал он. – След еще не остыл». Именно поэтому он побудил Дженни вернуться в Кливленд и обустроить семью в новом доме. Позднее он возобновит отношения на лучших условиях. Обычно он целовал ее и говорил, что, наверное, рано или поздно сможет на ней жениться.
– Хотя ты меня еще плохо знаешь, – добавил он.
Дженни, впервые в жизни полюбившая глубоко и осознанно, почувствовала изумление и радость.
– Я буду так счастлива, Лестер.
В то же время на нее тучей накатывало осознание ложной информации, вернее, ее отсутствия, относительно Весты. «А вдруг он теперь все узнает?» – думала она. И несколько раз уже собиралась признаться, но ее останавливал не столько возможный вред для Весты (она больше в это не верила), сколько то, что Лестер о ней подумает. Его настроение по отношению к детям казалось выраженно отрицательным. И он явно их не хотел.
Было решено, что она пока что вернется в Кливленд, а далее что-нибудь организуется.
Будет бесполезно приводить подробную хронику событий последующих трех лет – событий и впечатлений, через которые семейство поднялось из состояния неприглядной бедности к относительной самодостаточности, основанной, само собой, на явном благосостоянии Дженни и щедрости (опять же явленной через нее) ее так называемого мужа. Лестер иногда появлялся на горизонте, значительная фигура, бывающая наездами в Кливленде, а иногда и у них дома, где они с Дженни занимали две лучшие комнаты на втором этаже. Время от времени и она поспешно уезжала в ответ на телеграммы – в Чикаго, в Сент-Луис, в Нью-Йорк. Одним из любимых способов отдыха для него стало снять резиденцию на одном из главных курортов – в Хот-Спрингсе, Маунт-Клеменсе или Саратоге – и на протяжении недели или двух подряд наслаждаться роскошью жизни с Дженни в качестве супруги. В иные времена он организовывал себе проезд через Кливленд только ради возможности провести с ней день. Все это время он прекрасно осознавал, что переложил основной груз сложной ситуации на ее плечи, но не видел, как тому в настоящее время помочь. Он пока что не был уверен, чего именно хочет. Однако все у них было неплохо.
Отношение семейства Герхардт к такому положению дел было не совсем обычным. Поначалу, несмотря на нерегулярность визитов, все выглядело естественно. Дженни сказала, что замужем. Свидетельства о браке никто не видел, но она ведь сказала, что замужем, и, казалось, вела себя соответственно такому своему положению. Правда, она ни разу не ездила в Цинциннати, где жила семья Лестера, и никто из его родственников тоже не появлялся. Да и поведение его, если забыть про сперва ослепившие их деньги, было странным. Он был не особо похож на женатого. На удивление безразличен. Бывало, от него неделями приходили разве что формальные письма. Бывало, она уезжала для встреч с ним всего на несколько дней. Но случались и более долгие периоды отсутствия – единственное хоть чего-то стоящее подтверждение настоящих семейных отношений, но и это было в известном смысле неестественно.
Бас, который вырос в двадцатипятилетнего молодого человека с определенной деловой хваткой и намерением повидать мир, начал подозревать. Он успел неплохо узнать жизнь и интуитивно ощущал – что-то не так. Девятнадцатилетний Джордж, которому более или менее удалось закрепиться на обойной фабрике и который планировал сделать там карьеру, также беспокоился. И он чувствовал – происходит что-то не то. Марта в свои семнадцать лет была еще в школе, как и Уильям с Вероникой – им предоставили возможность учиться столько, сколько нужно, – но покоя ни у кого не было. Все помнили про дочь Дженни. Соседи очевидным образом сделали собственные выводы. Друзей у Герхардтов почти не было. Герхардт тоже наконец пришел к выводу, что дело нечисто, но он сам позволил ситуации дойти до такого состояния, а теперь спорить было уже поздно. Он несколько раз хотел ее расспросить, намереваясь, если возможно, направить на путь истинный, но худшее уже произошло. Теперь все зависело от Лестера, и он это понимал.
Все постепенно приближалось к состоянию, когда крупных потрясений не избежать, но вмешалась жизнь с одной из своих своевременных развязок. Здоровье миссис Герхардт стало слабеть. Сама по себе крепкая и прежде довольно активно настроенная, в последние годы она обрела явную привычку к малоподвижности, которая в сочетании с сознанием, по природе склонным к беспокойству, придавила ее, словно целый список серьезных и опасных болезней, а теперь, похоже, дошла до своего предела, медленно, но очень уверенно ее отравляя. Она стала откровенно медлительной в движениях, быстрее уставала даже в тех мелких делах, которые еще остались на ее долю, и в конце концов пожаловалась Дженни, что ей стало очень трудно подниматься по лестнице.
– Я нехорошо себя чувствую, – призналась она. – Похоже, захворала.
Дженни встревожилась и предложила отвезти ее на воды неподалеку, но миссис Герхардт ехать отказалась.
– Не думаю, чтобы это мне помогло, – сказала она.
Теперь она просто сидела или выезжала с дочерью на прогулки в коляске, но увядающий осенний пейзаж вгонял ее в депрессию.
– Не нравится мне болеть осенью. Когда вижу опадающие листья, то начинаю думать, что мне уже не выздороветь.
– Нельзя так говорить, мама! – заявила ей Дженни, тем не менее чувствуя испуг.
Насколько среднее домохозяйство зависит от матери, сделалось очевидным, когда все начали опасаться, что конец уже близок. Бас, подумывавший о том, чтобы жениться и покинуть домашнюю атмосферу, временно оставил эту идею. Герхардт, пораженный и очень расстроенный, болтался по дому, словно человек, ожидающий катастрофы и сильно впечатленный самой ее возможностью. Дженни, в вопросах смерти совершенно неопытная, чувствовала себя так, будто жизнь матери каким-то образом от нее зависит. Не переставая надеяться вопреки неблагоприятным обстоятельствам, она оставалась рядом, бледный символ терпения, ожидания и услужливости.
Развязка наступила однажды утром, после месяца болезни и нескольких дней бессознательного состояния, когда в доме царила тишина и все ходили на цыпочках. Ясным бодрящим ноябрьским утром, когда огненные отблески на гниющих листьях и чистой воде озера могли бы предвещать долгожданное возвращение сил, миссис Герхардт испустила свой последний вздох, глядя на Дженни в те несколько минут сознания, которые подар