Однако, запертые в материальном мире, подобные существа почти неизменно становятся аномалией. Этот другой мир, мир плоти, в которую вплетены гордыня и алчность, смотрит слепыми глазами и видит очень мало. Скажи кто, как замечательно глядеть на облака, ответом будет проповедь против безделья. Захочет кто долго слушать шум ветра, мешать ему не станут, но прихватят оставшиеся без присмотра пожитки. Если целиком посвятить себя так называемой неодушевленной природе, манящей к себе с нежностью слишком уж совершенной и оттого не менее чуткой, небрежение дурно скажется на теле. Руки действительности вечно тянутся к таким людям – и вечно хватают, и жадно тянут к себе. Слишком уж легко они попадают в рабство.
Дженни как раз и была подобной душой в мире действительности. С самого раннего детства ее поступками руководили доброта и жалость. Если Себастьян падал и сильно ушибался, она, выбиваясь из сил, тащила его на себе к мамочке. Если Джордж жаловался на голод, она готова была отдать последний кусок. Не один час провела она, укачивая младших братьев и сестер перед сном, сперва добросовестно напевая колыбельную, потом сама уже в полудреме. Едва начав ходить, Дженни почти сразу сделалась главной помощницей матери. Что-то отмыть или испечь, сбегать за чем-нибудь или приглядеть за малышами: все эти заботы ложились на ее плечи. Жалоб от нее ни разу никто не слышал, хотя она часто задумывалась над тем, как нелегко ей приходится. От остальных такого не требовалось, это она понимала. Знакомые девочки жили в куда большем достатке, Дженни тянуло к ним, но сочувствие к семье заставляло довольствоваться тем, что есть. Ясным днем, выглянув из окошка кухни, она мечтала отправиться гулять на луга. Красивые очертания и оттенки природы затрагивали струны ее души. Иной раз она и в самом деле отправлялась гулять с Джорджем и другими детьми, уводя их к зарослям густого орешника – ведь за ним простирались поля, там была тень и бил родник. Пусть она сама и не могла того сформулировать, но душа ее откликалась на все это, ее радовал каждый звук, каждый шорох, столь прекрасными они были.
Когда издали доносился негромкий, мягкий зов лесной голубки, этой летней феи, она вслушивалась в него, склонив голову, и душевное очарование падало серебряными каплями прямо ей в сердце.
Если ярко светило солнце, пронизывая тени своим великолепным сиянием, Дженни наслаждалась этим зрелищем; ноги сами несли ее туда, где свет казался золотым, и она с инстинктивным благоговением шагала по священным коридорам меж деревьев.
Чувствовала она и цвет. Чудесные краски, переполняющие закатное небо, глубоко ее трогали и снимали с души любой груз.
– Как здорово было бы уплыть куда-нибудь прочь вместе с облаками, – сказала она однажды с детской непосредственностью.
В тот момент Дженни сидела вместе с Джорджем и Мартой под сенью обнаруженных ею зарослей дикого винограда.
– Здорово-то здорово, вот только где ты там лодку возьмешь, – усомнился Джордж.
Дженни, подняв лицо к небесам, смотрела на дальнюю тучку – алый остров в серебряном море.
– А вот представьте себе, будто там, как на острове, живут люди, – предложила она.
Душой она уже была там, наверху, и райские тропки успели привыкнуть к ее легкой походке.
– Смотри, пчелка летит, – сказал Джордж, приметив поблизости шмеля.
– Да, – сказала Дженни мечтательно, – летит домой.
– А дом у всех есть? – полюбопытствовала Марта.
– Почти у всех.
– И у птиц тоже? – спросил ее Джордж.
– Да, – ответила она, сама почувствовав, сколь поэтично это звучит, – птицы всегда возвращаются домой.
– И у пчелок? – нетерпеливо спросила Марта.
– Да, и у пчел.
– И у собак? – вмешался Джордж, как раз приметивший неподалеку на дороге ковыляющего куда-то песика.
– Конечно, ты ведь и сам это знаешь!
– И у мошек? – не унимался Джордж, глядя на стайку крошечных насекомых, бойко выписывавших в закатном свете причудливые спирали.
– Да, – вновь сказала Дженни, сама себе не очень-то веря. – Прислушайся.
– Ого-го! – недоверчиво воскликнул Джордж. – Хотел бы я знать, какие дома у мошек!
– Прислушайся, – мягко повторила она, сделав рукой знак, чтобы он замолчал.
Был тот блаженный час, когда звуки призывающего к вечерней молитве колокола словно благословляют уходящий свет. Издалека доносился негромкий звон, и сама природа, как показалось заслушавшейся Дженни, тоже умолкла. На зеленой траве перед ней скакала короткими прыжками красногрудая малиновка. Жужжала пчела, позвякивал коровий колокольчик, а подозрительный хруст неподалеку означал, что на разведку выбралась осторожная белка. Изящная ручка Дженни застыла в воздухе, а она все слушала, пока последние негромкие ноты, переполнявшие ее сердце, не растаяли вдалеке. Тогда она поднялась на ноги.
– Ах! – произнесла она, заламывая пальцы в муке поэтического экстаза. В глазах ее застыли чистые слезы нежности. Волшебное море чувств внутри нее готово было выйти из берегов. Такова уж была душа Дженни.
Глава III
Джордж Сильвестр Брандер, сенатор от штата Огайо, был человеком исключительных качеств. В нем самым причудливым образом сочетались изощренная готовность не упустить своего и способность к сочувствию, подобающая истинному представителю своих избирателей. Родился он в южном Огайо, там же вырос и получил образование, если не считать тех двух лет, когда он изучал право в Колумбийском университете, и времени в Вашингтоне, ушедшего на расширение кругозора и дальнейшее совершенствование. Не отличаясь мудростью в смысле абсолютного понимания сути вещей, Брандер, однако, мог считаться ученым человеком. Он знал гражданское и уголовное законодательство не хуже любого из жителей своего штата, хотя никогда не посвящал себя судебной практике с тем упорством, которое многим иным принесло заслуженную известность. Он хорошо разбирался в корпоративном праве, но был слишком человечен и расположен к людям, чтобы решиться посвятить ему жизнь. Сенатор успел сколотить состояние и имел вдоволь возможностей значительно его приумножить, будь он готов заглушить голос совести, но это ему никогда не удавалось. Он обожал рассуждать о том, как поступать правильно. Любил звучные фразы, посредством которых изливал на благодарных слушателей целую бурю своих чувств и мыслей применительно к этой священной теме, однако никогда не мог достичь нужной ясности рассуждений, чтобы понять, следует ли он сам собственным принципам. Дружба порой вынуждала его на такие поступки, от которых добропорядочный рассудок предпочел бы благоразумно уклониться. Скажем, во время последних выборов Брандер поддержал одного кандидата в губернаторы, хотя тот, как он сам прекрасно понимал, не обладал качествами, которые можно было с чистой совестью считать достойными. Но ведь и друзья поддержали! Не мог же он игнорировать заверения друзей. Они ручались за этого кандидата, так с чего бы ему сомневаться? В этом он и находил утешение.
Аналогичным образом сенатор был повинен в ряде сомнительных – а в одном или двух случаях и вовсе неприличных – назначений на должности. Иногда этого требовали его личные интересы, иногда – общие с претендентом друзья. При особенно острых уколах совести он пытался приободриться излюбленной фразой: «Чего в жизни не бывает!» Бывало, хорошенько все обдумав в одиночестве в своем кресле, он вскакивал на ноги именно с этими словами на устах. Безусловно, совесть в нем еще не умерла. Способность же к состраданию с годами все укреплялась.
И этот человек – трижды избиравшийся в конгресс от округа, в который входил Коламбус, и уже дважды становившийся сенатором – до сих пор не был женат. В молодости у него случилось весьма серьезное увлечение, и в том, что оно ни к чему не привело, его вины не было. Возлюбленная не сочла нужным его дождаться. На то, чтобы обрести положение, достаточное для содержания семьи, у него ушло слишком много времени.
Высокий, широкоплечий, не худой и не толстый, для своего возраста Брандер выглядел впечатляюще. Жизнь, полная ударов судьбы и тяжких потерь, оставила на нем отпечаток, способный вызвать сочувствие у человека с воображением. Простые люди считали его приятной личностью, а коллеги-сенаторы – человеком хоть и не самого великого ума, но вполне достойным.
Присутствие его в данный момент в Коламбусе объяснялось тем, что его политическое хозяйство пришло в определенный упадок и требовало внимания. Позиции его партии в законодательном собрании штата в результате последних выборов пошатнулись. Он мог набрать достаточно голосов, чтобы вновь избраться в сенат, но, чтобы объединить сторонников, требовались весьма кропотливые политические манипуляции. Амбиции имелись не у него одного. Добрых полдюжины потенциальных кандидатов с превеликой радостью заняли бы его место. Обойти его они вроде бы не должны, думал сенатор, в крайнем случае можно попробовать убедить президента назначить его куда-нибудь послом. Впрочем, и это требовало партийных консультаций и раздачи многочисленных обещаний.
Можно подумать, что в подобных обстоятельствах человек способен удовольствоваться уже имеющимся, принять логику жизни и позволить миру идти собственной дорогой. Но такие люди существуют разве что в теории. Брандера, как и прочих его сотоварищей, вело чувство неудовлетворенности. Ему еще столько всего хотелось свершить! Вот он – пятидесяти лет от роду, достойный, уважаемый, даже весьма выдающийся с точки зрения окружающих и при этом холостой. Трудно было удержаться, чтобы время от времени не взглянуть на себя со стороны и не задуматься над тем, что о нем и позаботиться-то некому. Роскошные апартаменты иной раз казались ему удивительно пустыми, а собственная персона – все более малоприятной.
Среди тех мужчин, с кем он водил дела, у многих были очень милые жены. И жены эти, без сомнения, много значили для своих мужей. Самые замечательные и благоустроенные домохозяйства, которые Брандеру доводилось встречать, основывались как раз на таких прочных союзах. Вокруг некоторых знакомых прямо-таки толпились веселой и радующей сердце гурьбой сыновья, дочери и племянники с племянницами, тогда как он сам всегда был в одиночестве.