ила ей жизнь перед самой кончиной. Дженни уставилась ей в глаза с тоскливым ужасом.
– Ах, мама, мама! – вскричала она. – Ах, нет, нет!
Из сада прибежал Герхардт и, бросившись на пол у кровати, принялся в отчаянии заламывать костлявые руки.
– Я должен быть умереть первым! – рыдал он. – Я должен был умереть первым!
Смерть миссис Герхардт немедленно обозначила грядущий распад семейства. Хотя до сей поры дети воздерживались от любых поступков, способных разрушить домохозяйство с его относительной полнотой, теперь они казались чуть ли не необходимыми. Дженни не могла постоянно быть дома. Бас, у которого уже некоторое время была девушка, сразу женился. Марта, чьи взгляды на жизнь успели расшириться и укрепиться, также намеревалась съехать. Она чувствовала, что на семье лежит некое клеймо – как и на ней, по сути, пока она живет дома. Доброта и услужливость Дженни не могли на нее повлиять ни в одну, ни в другую сторону. Та разрушила свою жизнь, причем собственными руками, думала Марта, да и что в той жизни хорошего. Так что она обратила свой взгляд на государственные школы как на источник заработка и вскоре объявила, что собирается стать учительницей. Герхардт, оставшись один, с трудом представлял себе, куда двигаться. Он работал сейчас ночным сторожем. Как-то Дженни застала его плачущим в кухне и немедленно разрыдалась сама.
– Папа, не надо, – умоляла она, – все не так плохо. У тебя всегда будет дом, ты и сам знаешь, пока у меня самой есть хоть что-то. Ты сможешь переехать ко мне.
– Нет, нет, – принялся возражать отец. Он и не хотел переезжать к Дженни. – Дело не в этом, – продолжал он, – от всей моей жизни ничего не осталось.
Прежде чем Бас, Джордж и Марта окончательно съехали, прошло еще немного времени, но наконец они, один за другим, покинули Дженни, ее отца, Веронику и Уильяма. Герхардт тоже собирался уехать, когда Дженни переберется в собственный дом. Вряд ли Лестер захочет, чтобы она жила в Кливленде. Он так редко сюда наведывался. Во время всех этих печальных перемен он не смог приехать ни разу, хотя Дженни ездила с ним повидаться.
История маленькой безотцовщины Весты в эти три года относительного процветания представляла собой постепенное развитие малышки, а также ее реабилитацию в глазах своего прежнего непримиримого противника – Герхардта. С того момента, как он признал в ней человека с душой, заслуживающей спасения, во время обряда крещения в свой первый визит в Кливленд, за последующие мрачные дни в доме на Лорри-стрит, где он замечал, как она растет (в те нерегулярные интервалы, когда он находил удобным приехать на несколько дней), за тот период, пока он сидел дома с обожженными руками и глядел, как она играет – сгусток энергии, пусть надоедливый, но глаз не оторвать, – он постепенно пришел к чрезвычайному обожанию ребенка. Не ее вина, что у нее нет фамилии. Она не выбирала, явиться ли в этот мир. Это Дженни совершила против нее величайшее преступление, и это Дженни по-прежнему отказывается все исправить. Ради нее – то есть Дженни – в то время, когда он полагал, что та честно выходит замуж (найдя себе честного возлюбленного), он согласился под уговорами жены ничего не говорить о Весте или о прошлом Дженни, помогая как следует прятать девочку и не привлекать к ней внимания. Он продолжал это делать все годы, пока они жили в новом доме, поскольку, согласно Дженни, она собиралась все рассказать Лестеру, когда станет уверена в своем будущем. Миссис Герхардт всегда просила перед ним за Дженни, чтобы он не мутил воду. «У нее сейчас все в порядке. Отчего ты хочешь устраивать скандал? Вдруг он ее бросит? Ты не представляешь, как ей могло быть тяжело все это с ним обустроить. Когда сможет, сама расскажет».
Герхард кипятился. Что за обман! Что за жульничество!
– Господь Бог обязательно ее накажет, – объявил он по-немецки. – Попомни мои слова. За это ее ждет наказание.
– Вот не надо пророчеств, – потребовала миссис Герхардт. – У нее было достаточно бед. Отчего ты не оставишь ее в покое!
– Оставишь в покое! Оставишь в покое! – подчеркнул он голосом. – Можно подумать, я не оставлял ее в покое. То-то и оно. Если б я не оставил ее тогда в покое, она была бы сейчас достойной женщиной.
Но Лестеру так ничего и не рассказал.
Сей достойный персонаж даже ни разу не видел ребенка. В те короткие периоды, не более двух или трех дней подряд, когда он снисходил до посещения дома, миссис Герхардт как следует заботилась о том, чтобы не показывать Весту. На верхнем этаже имелась игровая комната со спальней, так что все было не слишком сложно. Лестер из своих комнат почти не выходил. Он предпочитал проводить время с Дженни, которая подавала ему еду в той из комнат, которая годилась на роль столовой. Он вовсе не проявлял любопытства и не стремился знакомиться или общаться с прочими членами семьи. Он совершенно не возражал против того, чтобы пожать руки или обменяться парой стандартных фраз – но исключительно стандартных. Все понимали, что девочка не должна перед ним появиться – она и не появлялась.
Для Герхардта в ее печальной истории имелась, однако, светлая сторона, поскольку он понимал всю грусть ситуации и служил девочке одновременно отцом и матерью, хотя и не превосходил Дженни во внимании и любви, когда у нее выдавалась к тому возможность. Ей тоже было по совести жаль Весту, но она не знала, как добиться желаемого результата. Лестер, когда на него находило, мог быть грубоват и даже откровенно груб. Она боялась ему сказать, поскольку воображала, что за этим последует ужасная сцена.
Между старостью и детством существует необъяснимое притяжение – милое и одновременно печальное. В течение первого года на Лорри-стрит Герхардт, пока никто не видит, возил Весту на закорках и щипал за пухлые розовые щечки. Когда она подросла достаточно, чтобы пойти, именно он, пропустив ей для страховки полотенце под мышками, жизнерадостно и терпеливо водил ее повсюду, дожидаясь, пока она сможет сделать несколько самостоятельных шагов. Когда она и вправду стала готова пойти, именно он поощрял ее на попытку, застенчиво, мрачно, в основном без свидетелей, но всегда с любовью. По странной прихоти судьбы беспомощные пальчики этого клейма на семейной чести, пятна на общепринятой морали переплелись со струнами его сердца. Он любил маленькую безотцовщину – со всей страстью и надеждой. Она была единственным светлым лучиком в темной, ущербной жизни, и он не переставал задумываться о том, какая судьба ее ждет – признает ли ее Дженни в конце концов перед Лестером, чтобы та обрела дом, или ребенка так и будут швырять по миру из угла в угол, сделают дурным примером и объектом презрения из-за ее прошлого, так что не останется даже воспоминания о том, что она вообще когда-то жила. Думать о таком было нелегко.
Как раз в период наибольшего процветания после переезда в новый дом в Герхардте начали проявляться самые отеческие чувства к малышке.
– Он пытается научить ее молитвам, – сообщила как-то Дженни миссис Герхардт после того, как сама заметила прогресс в этом направлении, достигнутый шепелявым еще ребенком.
– Скажи «Отче наш», – требовал Герхардт у нетвердо пока держащейся на ногах девочки, оставшись с ней наедине.
– Оф феваф, – пыталась она повторить за ним хотя бы гласные.
– «Иже еси на небесех».
– Иве си на невесе, – повторял ребенок.
– Зачем ты учишь ее так рано? – возмутилась, услышав их, миссис Герхардт – ею руководила жалость к малышке, не справлявшейся с согласными и гласными.
– Потому что я хочу научить ее христианской вере, – упрямо возразил Герхардт. – Ей нужно знать молитвы. Если она не начнет сейчас, то никогда не выучит.
Миссис Герхардт улыбнулась. Многие из религиозных предрассудков мужа ее забавляли. Вместе с тем ей было приятно видеть сочувственный интерес, который тот проявлял к воспитанию девочки. Если б он только не был временами столь жестким, не мыслил так узко. Сам себя мучает и остальных тоже.
Занятия с тех пор повторялись ежевечерне, и теперь, когда Герхардт перестал скрывать свой интерес к девочке, его беспокойство о ее судьбе вышло наружу, и он постоянно заводил разговоры о том, как обустроить ее жизнь.
С приходом весны он начал брать ее ранними ясными утрами на первые прогулки.
– Пойдем-ка, – говорил он, – сходим немного погулять.
– Гулять, – щебетала Веста в ответ.
– Да, гулять, – отзывался Герхардт.
Иной раз миссис Герхардт надевала на Весту одну из ее красивых шляпок – в те дни Дженни очень заботилась о гардеробе дочери. Герхардт брал ее за руку и шагал вперед, стараясь помедленней переставлять ноги, чтобы малышка не отставала.
Природа вокруг расцветала и кипела активностью – щебетали птицы, возвещая о своем возвращении с юга, весело жужжали насекомые, наслаждаясь краткими мгновениями жизни. На дорогах чирикали воробьи, в траве важно вышагивали малиновки, лазурные дрозды вили гнезда под крышами простых домиков. Он с радостью объяснял девочке чудеса жизни, возникающие перед ее восхищенными глазами.
– О-о-о! О-о! – восклицала Веста, поймав взглядом алую вспышку – это малиновка вспорхнула на ветку неподалеку. Веста тянула вверх маленькую ручку, глаза ее были круглыми от восторга.
– Да, – подтверждал Герхардт, радостный, будто сам только что впервые обнаружил это чудесное создание. – Малиновка. Птичка. Малиновка. Скажи «малиновка».
– Линофка, – говорила Веста.
– Да, малиновка, – повторял он. – Сейчас она будет искать червячка. А потом строить гнездышко. Знаешь, что такое гнездо?
Веста понятия не имела обо всех этих премудростях, да и не обращала на них внимания. Вывернув головку так далеко назад, как ей только позволяла короткая, но гибкая шейка, она посвящала весь свой интерес удаляющимся от нее сейчас чудесам.
– Да, это малиновка, – продолжал Герхардт, хотя его и не слушали. – Сейчас мы посмотрим хорошенько и попробуем найти гнездо. Кажется, я его видел где-то на дереве.
Он мирно ковылял вперед, пытаясь отыскать старое заброшенное гнездо, которое где-то приметил, время от времени пускаясь в разглагольствования.