чтобы его интерес к ней начал уменьшаться. Да, она очаровательна.
Дженни, со своей стороны, научилась любить его истинно, глубоко и со всей искренностью. Поначалу, когда он сшиб ее с ног, завладел ее душой, поборол всю ее храбрость и использовал ее нужду в качестве цепи, которой привязал к себе, она отчасти сомневалась, отчасти его побаивалась, хотя он ей и нравился – ее к нему попросту влекло. Однако мало-помалу – живя с ним, узнав его лучше, наблюдая смену его настроений – она пришла и к любви. Он был такой большой, такой красноречивый, такой красавец! Его взгляды на все и мнения обо всем были столь положительны! Там, где она норовила согнуться и семенить подобно мышке, Лестер вставал против мира прямо и во весь рост. И, очевидно, ничего не боялся – ни бога, ни черта, ни людей. Его любимая присказка – «Наше дело – рубить, а щепки пусть себе летят» – застряла у нее в мозгу как самая лучшая для него характеристика. Случалось, что он брал ее за подбородок своими сильными загорелыми пальцами и, вглядываясь в нее, говорил: «Ты такая милая, спору нет, но тебе нужны также храбрость и решительность. А их в тебе не хватает». В ее взгляде, которым она с ним встречалась, была лишь немая мольба. Она знала, что у нее этих качеств нет и никогда не будет, что ей нужен защитник. Но она хотела при этом, чтобы он оставался таким большим и могучим, как есть, а ей позволил оставаться такой, как есть она. Он это чувствовал, и ему хотелось быть воспитанным и добрым. «Не переживай, – добавлял он тогда, – в тебе есть кое-что другое». И целовал ее.
На Дженни произвели такое впечатление его храбрость, его мудрость, его щедрость, его очевидная способность к большим свершениям, что она влюбилась в него отчаянно и всей душой. Показать этого открыто она не умела, поскольку не могла выразить себя в словах, не владела утонченными жестами и прочими искусствами кокетства. Слова и фразы были для нее загадкой. Она могла лишь глядеть и чувствовать, но чувствовать очень глубоко. Ее чувства могли пробить шкуру этого большого животного, доставая иной раз прямо до сердца. Он ощущал ее чувства – сам не зная как, но был в том уверен. В своем молчании она его понимала, была для него достаточно важна, достаточно мила. Ему нравилось, когда они молчат вместе, поскольку всегда при этом ощущал ее присутствие, как можно ощущать присутствие рядом цветка. Когда они гуляли, он чувствовал, что с ним кто-то, на кого приятно посмотреть и с кем радостно быть рядом. Она все понимала. Ему многое приходилось объяснять, но она понимала, о чем он рассказывает, что представляют собой люди, что руководит их поступками, как устроена жизнь, – просто не вступала в споры. Казалось, она всегда готова быть терпимой, извиняться, думать, что люди не столь плохи, как полагают некоторые. Его привлекал этот способ принимать жизнь, щедрый и достойный, пусть даже он отрицал как агрессию, так и способность к материальным приобретениям.
Однажды, вспомнилось ему, они шли по 23-й улице Нью-Йорка, и ее внимание привлек некий потрепанный жизнью представитель человечества, которого сам Лестер едва заметил. Она же всегда сразу видела и лохмотья, и разбитую обувь, и морщины от забот на лицах.
– Ох, послушай, – сказала она, дергая его за рукав, – давай что-нибудь ему дадим.
– Странная ты девушка, Дженни, – отозвался он. – Вечно замечаешь что-то в этом духе. Но дела их не всегда столь плохи, как тебе кажется.
– Как это? – без особого интереса спросила она, поскольку мысли ее были заняты нищим, двинувшимся сейчас им навстречу.
– Не все они бедны. Среди них попадаются профессиональные попрошайки. Они этим себя вполне обеспечивают.
– Не может быть! – недоверчиво воскликнула она.
– Еще как может – я точно знаю. Время от времени их выводят на чистую воду. Просто ты слишком добросердечна. У тебя в душе есть меланхолическая нотка, но это должно пройти.
Она опустила глаза, не понимая, верить ли ему. Когда он прочитал в ее лице сомнение и жалость, то продолжил:
– Удача – такая штука, которая автоматически подстраивается под способности и желания человека. Если тебе попадется кто-то, кому сильно что-либо нужно и он способен получить от желаемого удовольствие, оно ему, скорее всего, и достанется. Не то чтобы всегда, но большинство получают то, чем могут насладиться. А вот жалость и беспокойство никому еще не помогали. Лучше действовать. Бочонок муки лучше сотни бочонков со слезами.
И зашагал вперед, вполне уверенный, что все объяснил логически, в то время как Дженни, восхищенная его убедительными фразами, вернулась к разглядыванию окружающей толпы.
Одной из самых привлекательных для Лестера черт Дженни оказалась за эти три года та простота, с которой она пыталась оградить себя от того, чтобы показывать окружающим свои многочисленные недостатки. Она была не слишком сильна в письме, и как-то раз он нашел записанный ею на листке бумаги список слов, которые употреблял сам, разъясненных совершенно неправильно. Он улыбнулся. Но даже больше ее за это полюбил. В другой раз в ресторане в Сент-Луисе, причем такое случалось и раньше, он заметил, как она имитирует отсутствие или потерю аппетита, потому что ей кажется, что обедающие ее разглядывают, а манеры за столом у нее не самые лучшие. Она иногда путалась в том, для чего предназначены тот или иной нож или вилка, и не всегда правильно держала прибор, резала, отпивала; но он знал, что она смотрит на него и пытается следовать его примеру.
– Отчего ты не ешь? – спросил он тогда добродушно. – Ты ведь голодная, правда?
– Не очень.
– Наверняка голодная. Послушай, Дженни, я понимаю, в чем дело. Но ты не должна так себя чувствовать. С твоими манерами все в порядке, иначе я бы тебя сюда просто не привел. Ты инстинктивно все схватываешь. Нет нужды чувствовать себя неловко. Если что-то будет не так, я тебе сразу подскажу. – Его карие глаза дружелюбно поблескивали.
– Я и правда иной раз нервничаю, – признала она, благодарно улыбнувшись.
– Нет нужды, – повторил он. – Все с тобой в порядке. Не переживай. Сейчас я тебе покажу, как нужно. – Что он и сделал.
Со временем она начала понимать пользу комфорта и соответствующие обычаи. Семейство Герхардтов все время было вынуждено обходиться лишь абсолютно необходимым. Теперь же она была окружена всем, что можно пожелать – сундуки, одежда, предметы туалета, удобное оборудование, – и, хотя все это ей нравилось, ее чувство меры и уместности не пострадали. В Дженни не было никакого тщеславия, лишь ощущение радости от представившихся возможностей и привилегий. Ей было приятно думать, что она может что-то сделать для других – отца, сестер и братьев, дочери. Все эти годы она жила в беспокойстве за свою семью, свою дочь и ее будущее, понимая в то же время, что ее собственная жизнь предоставила ей привилегии и возможности, за которые нужно быть благодарной. А сколько привнесла в ее жизнь любовь – настоящая любовь. Ей казалось, она никогда не сможет быть достаточно благодарной за то, что нашла Лестера – что он был ей ниспослан. Может, все случилось и не лучшим образом, но лишь бы он у нее остался, лишь бы только остался!
Когда подробности обустройства Весты неподалеку от себя наконец утряслись, Дженни погрузилась в рутину домашней жизни, которая, как ей, по большому счету, начинало казаться, никогда уже не наступит. Лестер, занятый своими многочисленными делами, то приходил, то уходил. Он снял для себя многокомнатный номер в «Гранд-Пасифике», лучшем на тот момент отеле в Чикаго, считавшийся его резиденцией. Обедал и ужинал он в клубе «Юнион». Один из первых пользователей телефонной связи, он установил аппарат в своей с Дженни квартире, чтобы при необходимости быстро с ней сообщаться. Домой он приходил два-три раза в неделю, иногда чаще. Если он не был ничем занят и уже день-другой не ночевал дома, то мог позвонить Дженни и заехать к обеду. Поначалу он настаивал, чтобы та наняла служанку для работы по дому, но позднее нехотя согласился на предложенный ей более разумный распорядок, при котором кто-то будет приходить лишь для уборки. Ей нравилось работать по своему новому дому, чему способствовали ее врожденное трудолюбие и любовь к порядку.
Лестер любил завтракать ровно в восемь утра. Ужин требовалось накрывать в семь вечера. Серебро, хрусталь, заграничный фарфор – все было обустроено так, чтобы ему угодить. Свои сундуки и гардероб он держал на квартире.
В течение первых нескольких месяцев такой жизни не случилось ни задоринки. Все шло гладко. У него вошло в привычку время от времени брать Дженни в театр, а опасность кого-либо там встретить компенсировалась тем обстоятельством, что он в подобных случаях представлял ее как мисс Герхардт. При этом он был совершенно откровенен, демонстрируя свои с ней отношения, во всяком случае их не скрывая. Регистрируя ее в отеле как свою жену, он, как правило, если его визит мог быть обнаружен, пользовался вымышленным именем. Когда такого риска не было, а Лестер пытался как можно чаще останавливаться в эксклюзивных и малоприметных заведениях, то он был не прочь подписаться собственным именем. До сих пор никакого вреда это не приносило.
Он был глубоко удовлетворен самим фактом того, что с ней живет. Он давно уже успел привыкнуть к ее обычаям и свойствам, как и она к его, но до конца они друг дружку понять пока не успели. Он не вполне осознал всю глубину ее эмоциональной натуры. Она не видела, насколько добрым, по сути, он был под внешней грубоватостью. И все же постепенно они завоевывали подходы один к другому. Если Лестер оставался ночевать, то каждое утро вставал вскоре после нее и, если не брился и не занимался туалетом, то околачивался, ничего не делая, в кухне или столовой, иногда наряженный в длинный, расшитый цветами халат. Настроение у него в подобных случаях было отчасти мрачное, отчасти смешливое, истинная пропорция в определенной степени зависела от того, как рано он вчера добрался до дома; он сидел и отпускал замечания насчет того, как Дженни со всем управляется.